– Неплохо написано, правда? – спросила Ли.

– Да.

– Когда я думаю, как некоторые из коллег твоей матери пытались втоптать ее в грязь… Мне кажется, нам следует радоваться, что они признали ее хотя бы сейчас.

Со вздохом Ли развернула карту Греции.

– Мы встретимся с группой в Афинах, – сказала она, указывая на карту, – и мне следует утрясти некоторые вопросы с консульством. Это из-за противоречий касательно минойских жертвоприношений – одна из тем твоей матери. Я уверена, тебе известно об этом.

– Не совсем.

– Громче, Люси. Что ты там бормочешь себе под нос?

– Я тебя внимательно слушаю.

– Спасибо. Затем мы проведем шесть дней с Кристин в Гераклионе. – Ли показала на карте: это местечко с непроизносимым названием находилось где-то на севере Крита.

– Мама погибла здесь?

– Нет, в Заросе.

– Надеюсь, мы посетим Зарос?

– Ну, мы увидим то, что запланировала для нас Кристин. Не возражаешь, если я доем? – спросила Ли, указывая на нетронутый десерт Люси. Та старалась, как могла, справиться с заказанной порцией ризотто, но яблоки были слишком сытные, даже для тех, кто мог есть все, что вздумается, и при этом не думать о полноте. Девушка передала десерт Ли и тщательно попыталась скрыть свое удивление по поводу того, как быстро та с ним расправилась. Поскольку речь о том, что думала Китти о Люси или о службе на Крите, больше не заходила, то дальнейшую беседу стало чрезвычайно трудно поддерживать. Девушку очень расстроило, что мать обсуждала ее недостатки с Ли.

Та оплатила счет, а затем они направились в отель «Флора». Люси двигалась медленно и размеренно, приноравливаясь к медленному ритму пожилой женщины, шедшей властной и повелительной поступью. Над Венецией взошла полная луна, и шумные группы туристов бродили между полосами серебра и розовато-лиловыми тенями наслаждаясь их головокружительной живостью. На площади Святого Марка Ли указала на большую сторожевую башню.

– Ты знаешь, что венецианцы подвешивали преступников в клетках наверху колокольни? Инквизиторы имели шпионов повсюду. Можно было отправить своего соседа в тюрьму, просто послав им письмо.

– Выходит, Венеция была первым полицейским государством в современном его понимании?

– Говори громче, Люси. Я ничего не слышу, когда ты шепчешь.

– Мне кажется, что это красивый город.

– Какие тут могут быть сомнения? – кивнула Ли.

Струнный квартет на сцене играл «Yesterday». Проходя под аркой, Люси заметила, что за ними наблюдает какой-то человек. Он показался ей знакомым, но без солнцезашитных очков девушка не могла различить его лицо, а для них сейчас было слишком темно. Может, это Дино Фаббиани? Или просто в Венеции слишком много народу, и каждый походит на кого-то еще? Она повернулась посмотреть на него, но мужчина отступил в тень.

Люси была уверена, что незнакомец продолжает следовать за ними, но когда обернулась, то никого не увидела. Должно быть, под воздействием игры лунных отблесков на старых зданиях у нее проснулось воображение. Секунду спустя девушка обернулась и сказала:

– Мне кажется, за нами кто-то идет.

– Не бери в голову. В Венеции самый низкий уровень преступности в Европе.

– Мне не нравится, когда на меня смотрят.

– Замри на секунду. – Ли неожиданно остановилась в аллее за площадью. – Знаешь, Люси, а ты наклоняешь голову так же, как Китти.

– Во мне нет ничего от мамы. – Люси затрясла головой, ожесточенно жестикулируя.

Улыбка Ли увяла, но она овладела собой и махнула рукой.

– «Флора» вон там, по этой улице.

Спустя несколько минут Ли решила, что просто проглядела узкую улочку, шириной едва ли не с человека, ведущую в отель «Флора». Путешественницам пришлось вернуться назад, и наконец они увидели скромный указательный знак отеля – символ белого дерева на черном фоне.

Оставшись одна в своей комнате, Ли Пронски сменила свой выходной костюм на черное кимоно, усыпанное маленькими желтыми тиграми, и предалась размышлениям. До чего нее нелепую одежду нацепила Люси – что это за бахрома кружев торчит над джинсами? Неужели трусики? А что, все может быть. Джинсы у Люси обрезаны столь низко, что можно легко разглядеть пупок. Тем не менее, несмотря на такой стиль одежды и мальчишескую прическу, в этой угрюмой тихоне, дочери ее любовницы, был некий старомодный дух наивности. Она увидела это в ее больших, доверчивых серых глазах – красивых, близоруких глазах человека, склонного к излишнему самоанализу. Бедная Люси старалась спрятать свою близорукость за этими круглыми очками. Опять же это странное несоответствие высокого роста и шепчущего голоса, где за шелестом извинений чувствуется возмущение. И что, интересно, ее так возмутило? Девочка ведь вела такую легкую жизнь под крылышком вполне преуспевающей семьи Китти.

Ли хотела взять под защиту ребенка своей любимой, но та серьезность, с которой Люси склоняла голову, когда задумывалась, пробуждала в ее сердце щемящую тоску. А ведь, пожалуй, девушка права: она слеплена из совершенно другого теста, в ней нет ничего от ее маленькой, энергичной матери, чья кожа и волосы были столь светлыми, что казались вырезанными из сосны.

Ли понимала, что за обедом допустила бестактность: Люси не должна была знать, что они с Китти беседовали о застенчивости ее дочери. Но ведь она хотела показать, что тоже чувствовала себя замкнутой рядом с Китти, чей говорливый, общительный характер разоружал всех, с кем той приходилось сталкиваться. «Да, было время, – думала Ли, – когда я разрешила бы эту ситуацию с большей тонкостью». Она не была злой по натуре, хотя ее грубоватые манеры обычно превратно истолковывались студентами. Ли выросла в Бруклине и боролась со сдержанностью канадцев, вроде Люси, которые никогда не выходили из себя и не объясняли, что имеют в виду. Общаясь с жителями Торонто, вы постоянно должны были обо всем догадываться сами, и если вам этого не удавалось, то вас осуждали молча. Тем не менее Ли получала наслаждение, занимаясь исследованиями роли женщин в неолитической культуре, хотя многим современным студентам эта тема казалась скучной. Молодые девушки уже забыли ее поколение – поколение феминисток. Похоже, что у женщин, в отличие от мужчин, нет чувства традиции. Кто сейчас читает Сьюзен Гриффин, изучает Дэйли или Крайст? Одна только Китти разглядела истинную сущность Ли за щитом неприступности и поняла ее гордость за преподаваемый предмет.

Сердце у нее защемило, и она, улыбаясь, вынула маленькую фотографию, спрятанную на последних страницах записной книжки.

– Китти, в следующий раз я буду деликатнее, разговаривая с твоей дочерью, – прошептала она и убрала портрет.

Наступило время для рутинных процедур, которые она запланировала для себя на вечер. Для начала Ли извлекла из недр своей переполненной сумки рукопись, озаглавленную «Минойский мир: миролюбивое матриархальное общество или культура, основанная на кровавых ритуалах и человеческих жертвоприношениях?». Лицо ее смягчилось при виде больших размашистых букв «о» и «а». Китти всегда писала свои статьи от руки: ей казалось, что мысли свободнее движутся, когда пишешь ручкой, а не печатаешь на клавиатуре. Ли потеряла печатную версию, но хотела просмотреть текст Китти для своей лекции, где предполагала рассказать про скандальные легенды о минойских жертвоприношениях: она должна быть во всеоружии для того, чтобы привлечь внимание аудитории Афин.