Наконец настал день, когда она пришла и сказала:

— Ну, все, на следующей неделе мы уходим. Говори: покупаешь ты мою квартиру или нет?

— Иди куда хочешь, — разозлилась на неё Руся. –Только Веру с собой не тащи, ей же доучиться надо, и квартиру оставь, она вырастет, спасибо тебе не скажет, что ты её без жилья оставила.

Но Лиде нужны были деньги на обустройство там, в монастыре, покупку монашеского облачения и все такое.

— Сколько тебе надо?

— Пять миллионов, — сказала Лида.

Был 92–й год, и счёт денег шёл на миллионы. Как нарочно, у Руси лежали отложенные на всякий пожарный случай именно пять миллионов рублей.

— Бери и иди, а за квартирой я присмотрю, вдруг надумаешь вернуться.

Лида взяла деньги, Веру и исчезла. Потом уже, спустя месяца три, приезжала, очень изменившаяся, молчаливая, во всём чёрном, в платочке на голове. Руся к тому времени нашла ей покупателей, Лида быстренько продала квартиру и исчезла уже окончательно.

— А что, она всегда такая верующая была? – спросила Аля.

— Ещё какая! – продолжила Лана, которая хорошо знала эту историю, потому что сама жила тогда в двух кварталах от Руси и часто у неё бывала. – В церковь ходила постоянно, дома у неё все иконами было завешено, молилась всё время, говорила, что грехи свои замаливает. От неё муж из-за этого и ушёл, не смог выдержать. Ты, говорит, Бога любишь больше, чем меня.

— И девочка такая же была?

— Девочка вообще была у неё забитая, тихая, что мать скажет, то и делала, безропотная совершенно. Но у неё голосок был хороший, прямо ангельский, и она пела в церковном хоре. И, насколько я помню, регент хора вмешался и не отпустил её в монастырь, а когда Лида все же потащила её за собой, её там не взяли даже, да ей и было лет 15 всего. Так что она, по–моему, так и осталась при церкви, и Лида одна в монастырь ушла.

— И больше их не видели никогда, что ли? – спросила Аля.

— Я точно не видел, — сказал В. В. – Я к тому времени давно уже здесь жил, в С., и, если ты говоришь, что это было в 92–м, то как раз в тот год и Мируся ко мне окончательно переехала, так что, думаю, она эту Лиду тоже больше не встречала.

— Но вспоминала про неё. Хотелось бы, говорит, узнать, как она, что с ней сталось, даже не столько с ней, сколько с дочкой её, Верой. Десять лет ведь прошло.

— Так ты думаешь, это она к ней в монастырь ездила?

— А вдруг?

— Нет, подождите, — вмешалась Мила. – Как это может быть? Тамара говорит, что десять лет назад этого монастыря ещё и в помине не было, значит, она совсем в другом каком-то жила. Как же она тут оказалась?

— А может, её на повышение сюда перевели, — заметила Тамара. — Не сразу же настоятельницами становятся, сначала послушницами, потом монахинями, потом некоторые, особо усердные в своём богослужении, могут, наверное, и в настоятельницы продвинуться, разве нет?

Женщины посмотрели на В. В., которого считали сведущим во всех без исключениях вопросах, в том числе и таком деликатном.

— Не знаю, ей–богу, не знаю, — поднял руки В. В. – Нечего гадать! Надо туда ехать.

— Ехать, конечно, надо, — сказал Лёня. – Только там дорогу дождями размыло, ту самую, я узнавал, проезда уже три дня как нет.

— Три дня?

— Три дня!

— А сотовые там берут, в этой Старой Поляне?

— И сотовые там не берут. Она же в чаше гор лежит.

— Значит, Руся там! – вскричала Мила. – Просто ни выбраться, ни позвонить не может.

— Господи, спаси и помоги! – бормотала и крестилась Аля.

В субботу в монастыре праздновали Рождество Пресвятой Богородицы, он и был Богородице–Рождественский, этот монастырь. Мирослава заранее знала про праздник, но не думала, что будет так много народу, ей хотелось поговорить с матушкой–настоятельницей наедине, а тут оказалось полное подворье гостей. Из церкви, где только что окончилась праздничная служба, уже вышли и теперь стояли группками по четыре–пять человек гости – средних лет женщины в платках и косынках, старушки в чёрном, молодая пара с мальчиком лет шести, средних лет батюшка в малиновом клобуке, совсем старенький батюшка в изношенной рясе и молодой дьячок с иконописным лицом и длинными, распущенными по плечам волосами. Сама настоятельница, маленькая женщина в туго обтягивающем лицо чёрном платке, переходящем в пелерину, и с массивным серебряным крестом на груди стояла в группе самых, по–видимому, почётных гостей, попечителей монастыря, мужчин и женщин, рядом с двумя священниками и о чём-то с тихой улыбкой разговаривала. Мельком взглянув, Мирослава отметила, что она ещё больше похудела и стала совсем уж какой-то бестелесной, про таких говорят: в чём только душа держится.

Она решила зайти пока в церковь, как видно, совсем недавно, может, как раз к этому празднику открытую. Очень нарядная, ярко–голубая снаружи, внутри она выглядела бедновато, как все «новоделы», икон было ещё немного, а настоящих – старинных и намоленных – и того меньше, да и откуда бы им тут взяться. Хотя про одну какую-то Мирослава слышала, будто некоторое время назад она мироточила, об этом даже в городской газете писали, но спросить, которая же из них, и подойти посмотреть она постеснялась. В церкви уже всяк ходил сам по себе, кто ещё молился в центре, у иконы Божией Матери, украшенной венком из цветов, кто ставил свечки к распятию, кто просто стоял в сторонке, смотря перед собой умильным взглядом. Мирослава не знала куда себя деть и, потоптавшись, пошла на выход, успев заметить, что привезённая ею в прошлый раз икона Богородицы устроена на видном месте, и возле неё стоят в вазе красного стекла цветы. Это была ваза, оставшаяся Мирославе от матери. Проходя мимо, она дотронулась до неё рукой, будто погладила.