Бетонный мол выдавался в море, и Криста вздрогнула от неожиданно нахлынувших воспоминаний. Мол принадлежал Розе Кеннеди, как и потрепанный милнеровский особняк, который они тогда называли «логово Кеннеди». В этом поместье вечно что-нибудь происходило. Твердыня республиканцев, город белых протестантов англосаксонского происхождения ужаснулся, когда католик и член демократической партии Джон Кеннеди получил разрешение построить площадку для вертолетов в имении, которое он использовал в качестве зимнего Белого дома. Гораздо меньший ужас у жителей Палм-Бич вызвало событие, случившееся за несколько месяцев до этого, — когда одна девица обвинила племянника Тедда Кеннеди в том, что он ее изнасиловал. В Палм-Бич господствовало мнение, что девица, которая в четыре часа утра купается нагишом с пьяным Кеннеди, должна быть готова ко всему. Сейчас дверь, выходящая на пляж, ставшая белой от соленого ветра, была заперта от всего мира. Но Криста помнила тот день, когда она была широко открыта…

— Поторапливайся, Мэри! Или не получишь хот-дог. Не получишь, даю слово!

— Иду, но я занозила ногу, мне очень больно, Криста.

— Вы идете или нет?

Четверо двоюродных братьев Кеннеди стояли на волнорезе, глядя на двух сестер на берегу.

— Идем мы, идем, Бога ради! Вы что, не можете подождать? Мэри поранила ногу.

— У Тедди вообще отрезало ногу, — заявил Патрик с пренебрежением, на которое способен только восьмилетний мальчик.

— Прекрати, Патрик! — оборвал его Тедди: только ему позволено было шутить по поводу его утраченной ноги.

— Мы ведь ждали тебя, когда у тебя случился приступ астмы, — напомнила в отместку Мэри. Она сидела на песке, задрав к лицу свою маленькую ножку. Криста подошла к ней.

— Дай-ка я посмотрю.

— Видишь, там заноза!

— Точно. Обопрись на меня. У них в доме должна найтись иголка.

Они вместе доковыляли до деревянной двери, выходившей на пляж, и поднялись по ступенькам, ведущим на лужайку. По вечерам, во время вечеринок на пляже, там всегда прятался кто-нибудь из Кеннеди, Шрайверов или Смитов — и выскакивал прямо на тебя в лунном свете. Криста поежилась от этих неприятных воспоминаний.

Они поднялись по ступенькам. Наверху стоял Крис Кеннеди с озабоченным выражением на лице.

— Что-нибудь серьезное?

— Нет, заноза, но она засела глубоко. Мне нужна иголка, чтобы вытащить ее.

— В доме должна быть. Макс, принеси иголку и спички. Нужно стерилизовать иголку.

Мэри положили на лужайке, мальчики столпились вокруг.

— Может, лучше позвать маму? — спросил Тедди.

— Не надо, я сама справлюсь, — заявила Криста. — Ты будешь храброй девочкой, Мэри?

Мэри закусила губу.

— Постараюсь.

Появилась иголка — большая, поблескивающая. Стерилизация ее превратилась в настоящую церемонию, иголку двигали взад-вперед в огоньке спички, пока кончик не почернел.

— Она обожжет меня. — В глазах Мэри стояли слезы.

— Нет, не обожжет. Я подую на нее.

Криста так и поступила. Глаза всех четырех мальчиков были прикованы к ней. У нее образовалась аудитория, причем очень внимательная. Может быть, когда вырастет, ей стоит стать хирургом?

Это будет ее первая операция.

— Я не должна была дуть на нее. Могли попасть микробы.

Криста уже вошла в роль врача.

— Ну, давай, Криста. Папа готовит сосиски около бассейна. Они уже сто лет как готовы.

Патрик был голоден.

— Ладно-ладно.

Криста глубоко вздохнула и воткнула иголку в подошву своей маленькой сестры там, где виднелась заноза.

— Ой! — завопила Мэри.

Для семилетней девочки всего этого оказалось слишком много: возбуждение, боль, то, что она оказалась в центре внимания, мысль о том, что ей не достанется хот-дог. Она расплакалась.

— Прекрати! — резко сказала Криста. — Прекрати, Мэри!

— Кеннеди не плачут, — заявил Патрик.

Криста обернулась к нему. Только ей было позволено критиковать свою семью, но больше никому!

— Моя сестра не Кеннеди. Она — Кенвуд, а Кенвудам плакать можно! — отрезала она.

Кенвудам плакать можно… Кенвудам плакать можно… Прошло столько лет, а Криста помнит, как она злилась, говоря это. Потому что, конечно, Кенвуды, как и Кеннеди, не имели права плакать. Таков был закон, установленный родителями, и в нем сконцентрировалось все, что было неправильным в ее детстве. Мать и отец Кристы никогда не признавали истину, которую она с тех пор осознала, а именно — когда подавляешь эмоции, они вовсе не исчезают. Они живут внутри, булькают в глубине и проявляются рябью на поверхности. Эти эмоции болезненны, как заноза в ножке ее маленькой сестры, и они заставляли Кристу быть жестокой, когда она должна была быть доброй и ласковой. Бедная, бедная Мэри! Если бы только Криста могла сейчас обнять ее! Если бы каким-то чудом Мэри оказалась сейчас рядом с Кристой, задавая вопросы, требуя внимания от старшей сестры, которую обожала. Самая милая из маленьких сестер в мире прожила ровно столько, чтобы увидеть еще четыре лета.

Криста пыталась отогнать от себя воспоминания, из этого у нее ничего не получилось.

Полицейская машина завывала на дороге, огибая растущее посередине дерево и выбрасывая из-под колес гравий. Криста услышала ее приближение еще за милю и лениво прикинула, у кого из соседей случился сердечный приступ. Она остановилась в дверях, наблюдая за вспыхивающими синими огнями, приготовившись сказать, что они ошиблись домом. Полицейский выскочил из машины, оставив дверцу открытой, и, пока он шел по направлению к Кристе, она уже поняла, что он приехал по правильному адресу. Он был бледен, и хотя еще не заговорил, по его хмурому лицу было видно, что он нервничает, подыскивая нужные слова.