Вырвавшись из рук Левона, Аби мгновенно ускользал во двор и оттуда продолжал дразнить брата:

— Чушка, чушка, грязная чушка!

Сначала он прозвал Левона «чушкой». Позже, когда брат стал возвращаться из типографии весь измазанный краской, он стал называть его «грязной чушкой»…

— Убирайся отсюда, безрукий черт, не то… — накидывался на него Левон. Микаэл хватал его за полу:

— Брось, не сердись на этого дурня…

Микаэл знал, что для Аби лучше не попадаться в руки Левона — чертовски силен был парень.

Микаэл не без почтения относился к брату, но, конечно, не из-за его силы. Их с Левоном связывала тайна, которой никто, кроме них двоих, не знал. Даже мать.

Левон возвращался с работы поздно, иногда за полночь. Не успев как следует сомкнуть глаз, он уже должен был снова подыматься — пора было идти на работу.

матери и не верит в ее смерть. Дрожащий желтый огонек свечи бегает по простыне, и она будто колышется. А мальчику кажется, что мать еще жива, дышит, и ее дыхание шевелит этот белый покров…

На другой день, когда соседи были заняты приготовлениями к похоронам, во двор вошли какие-то неизвестные люди.

Знал их только Левон, это были товарищи их отца — Тиграна.

Один из них, высокий человек с густыми усами, по-хозяйски вошел в дом и указал места товарищам — они стали вдоль одной из стен.

Это был наборщик Поликарпэ, под началом которого работал Левон. В доме Поликарпэ Левон познакомился и с другими товарищами отца.

Каждый раз после работы наборщик или отсылал Левона к себе домой, или, под каким-нибудь предлогом, уводил его с собой.

— Идем, — говорил он полушутя-полусерьезно, — не то моя хозяйка мозги мне просверлит: «Зачем, скажет, без гостя пришел?..»

Вначале Левон стеснялся жены мастера, тетки Лейлы, но мало-помалу привык к ней. Эта добрая женщина принимала мальчика очень приветливо. Всегда ласково поздоровается, расспросит о братьях, о матери, потом подаст умыться и начнет накрывать на стол.

— Сирота он, Поликарпэ, — сострадательно говорила Лейла, — приводи его к нам почаще, пусть поест горячего, его долю господь вернет…

— Господь?.. Гм… господь? — с горькой усмешкой переспрашивал Поликарпэ. — Была бы сила в этих руках, а мы и без господа бога обойдемся…

Большая семья была у наборщика. Кроме пятерых ребят, он содержал и оставшихся в селе родителей, да еще растил приемного сына, Сашу, отец которого был убит во время демонстрации в Александровском саду, а мать умерла от родов.

Лейла любила этого мальчонку не меньше своих и, когда речь заходила о нем, всегда говорила:

— Какой же он сирота?.. Разве я могу отделить его от Зурико… обоих своей грудью выкормила.

Было это давно. Поликарпэ вернулся домой хмурый, потемневший.

— Что случилось? — встревоженно спросила Лейла.

— Что могло случиться? Одним сиротой больше на свете стало: Фрося умерла, оставила новорожденного…

Лейла накинула на плечи шаль и вышла.

Машинист Дубровский жил недалеко, на соседней улице. Войдя в дом, Лейла молча подошла к люльке, завернула новорожденного в одеяльце и унесла с собой.

На другой день, одна за другой, стали приходить к ним соседки. Одна принесла колыбельку, другая — бельишко, третья — бутылку молока для самой Лейлы.

— Пей, Лейла-джан, тебе нужно есть за двоих…

И Лейла осознала, что теперь уже она мать не пятерых, а шестерых ребят. Ну, что ж… Поставила две колыбельки рядом и протянула к ним шнурок: проснутся ночью, она и покачает обоих сразу.

Так прошли годы. Саша подрос и раньше, чем Зурико, назвал Лейлу мамой; первым он и ходить начал.

Надо было удивляться, как плечи Лейлы выдерживают заботы о такой большой семье. С раннего утра она была на ногах. День-деньской не знала минутки покоя.

Для Поликарпэ она была не только верной женой, но и преданным другом. Не раз она выносила из типографии прокламации, чтобы затем, при помощи Левона или кого-нибудь другого, отослать их по назначению. И далеко не всегда в ворохе пеленок и одеялец, который она бережно несла на руках, был завернут ребенок!..

Тревожно жилось Лейле. Как только Поликарпэ с товарищами собирались в кухне, Лейла тотчас окружала себя ребятишками, снимала со стены чонгури и затягивала звучную грузинскую песню. Дети с гомоном резвились тут же, и всякому, кто слышал этот шум издали, казалось, что люди под этой счастливой кровлей не знают горя. А между тем под этим кровом прочно поселились нужда и забота. Потому-то два старших сына Поликарпэ, которым едва исполнилось по тринадцать лет, один за другим устроились на работу в депо, потому пошла на работу и его дочка — Тина.