Двуликий ангелочек

Аннотация

Похоже, Ольга Бойкова - главный редактор газеты `Свидетель` - всерьез решила заняться частным сыском. Расследуя убийство юной студентки Ангелины Серебровой, Ольга неожиданно сталкивается с семейной тайной, окутавшей рождение девушки. Наверняка все дело втом, что Ангелина - приемная дочь. И где - то рядом затаились ее настоящие родные, которые готовы на все, лишь бы убрать с дороги еще одну наследницу…

Глава 1 Последние дни мне совершенно не хотелось работать. Привыкнув к мысли, что моя газета «Свидетель» держится исключительно на мне, я вдруг поняла, что последние номера выходили практически без моего участия. Опытнейший Сергей Иванович Кряжимский, который формально числился у меня ответственным секретарем, на деле руководил работой всей редакции. Он давал задания корреспондентам, правил материалы, заказывал снимки нашему фотографу Виктору, ругался с корректорами, пропускавшими ошибки, договаривался с типографией о переносе графика печатания тиража, принимал посетителей, все это успевал, а мне приносил только готовый номер, чтобы я подписала его в печать. Что самое удивительное, меня это нисколько не раздражало, хотя я и видела, что газета за несколько последних выпусков немного изменилась. Но я не могла бы сказать, что изменилась она в худшую сторону. Пожалуй, наоборот. И редакция стала работать спокойнее, прекратились авралы, которыми при моем руководстве сопровождался выпуск каждого номера. Тираж не падал, и мы прочно удерживали тридцать тысяч экземпляров. Начал работать даже рекламный отдел, до которого у меня никогда руки не доходили. Прибыли вполне хватало на расчеты с типографией, на гонорары, зарплату и бумагу для следующего номера. Короче говоря, «Свидетель» превратился в стабильно работающую газету, информации которой читатели доверяли и уже не искали в каждом ее номере сногсшибательной сенсации, как было еще недавно. Да, сенсации стали появляться у нас не часто, зато прибавилось аналитических статей, которые выходили у Кряжимского просто превосходно. Ему даже и материал не нужно было собирать, настолько хорошо он знал жизнь нашего Тарасова. Он все успевал, руководил людьми четко, номера выпускал без срывов и без серьезных фактических ошибок. Претензий к нему у меня не было никаких. Ну, проскакивало иногда вместо слова «можно», например, слово «модно» или там вместо «прибыл» — «прибил», так ведь от таких ошибок избавиться, по-моему, практически невозможно. Они случались у нас всегда и всегда, наверное, будут. Претензии у меня были к самой себе. Я впала в апатию, тихо себя за это ненавидела, но сделать с собой ничего не могла. Моя секретарша, Маринка… Да какая она, впрочем, секретарша! Она моя подруга, и я ей простила бы, если бы она устроила мне взбучку и заставила встряхнуться и начать работать в полную силу. Но она, принося мне кофе, который я поглощала стаканами и все равно часто впадала в какое-то подобие спячки, только хмурилась, поджимала губы и укоризненно вздыхала. Что-то было не так в моей жизни, и я уже начала думать, что журналистика не для меня. Когда мы готовили наши сенсационные номера, меня гораздо больше увлекал процесс сбора материалов, чем все то, что начиналось после этого в редакции. Я кисла, сидя в своем редакторском кресле, и тихо радовалась, что меня мало последнее время беспокоят. Работают люди и пусть работают, а я посижу, с мыслями соберусь, газету свою почитаю. А то она в последнее время немножко чужая для меня стала. Принявшись читать Ромкин репортаж о налете милиции на подпольный завод по производству «левой» водки, я порадовалась явным успехам моего «крестника» в журналистике, но опять задремала в кресле, так и не дочитав до конца. Разбудил меня телефонный звонок. Я с досадой посмотрела на свой сотовый, лежавший на столе, и протянула к нему руку. «Кто бы это еще?» — подумала я раздраженно. Номер свой я не разрешала никому давать, только в случае крайней необходимости. По редакционным делам Маринка всех переключала на Сергея Ивановича. Если уж звонят мне — это означает, что кому-то понадобилась именно я. — Бойкова, — ответила я тусклым голосом до конца не проснувшегося человека. — Ольга Юрьевна. Редактор газеты «Свидетель». Представьтесь, пожалуйста. Эти фразы въелись в меня до автоматизма, и сейчас я повторила их совершенно машинально, хотя в этом, судя по всему, никакой необходимости не было. Раз звонили на мой телефон, значит, знали, кому звонят. — Алло! — сказала я, раздражаясь на саму себя. — Кто это? — Простите… — Низкий женский голос в трубке звучал неуверенно. — Я, собственно… Не знаю, удобно ли к вам обращаться… — Кто это? — повторила я уже не столько с раздражением, сколько с недоумением. — Что вы хотите? — Помогите мне, Ольга Юрьевна… — сказала вдруг женщина, и мне показалось, что она плачет там, у своего телефона. Я, честно говоря, растерялась. Я выпрямилась в своем кресле, отодвинула чашку с недопитым кофе и посмотрела в зеркало на стене. На меня смотрела очень симпатичная, спору нет, хотя и весьма сонная физиономия. — Кто это? — повторила я в третий раз, но уже мягко и осторожно. — И чем, собственно, я могу вам… — Меня зовут Ксения Давыдовна, — сказала женщина. — Понимаете, Ольга Юрьевна, я не верю, что моя девочка могла это сделать… — Подождите, подождите, — перебила я ее. — А что, собственно, она сделала? «Привязалось ко мне это дурацкое слово! — рассердилась я на себя. — И вообще, почему я ее об этом спрашиваю, мне нужно было спросить, почему она звонит именно мне?» — Она выбросилась с одиннадцатого этажа… На асфальт… — Теперь женщина точно плакала. — Она не могла этого сделать. — А… — Я хотела спросить, чем я могу ей помочь в таком случае, но Ксения Давыдовна меня перебила. — В милицию я уже обращалась, — сказала она, всхлипывая. — Они не верят. Они говорят, что это типичное самоубийство. Но она не могла этого сделать! Я уже пришла в себя, но в ситуации так и не разобралась пока. — Так это было не самоубийство? — спросила я. — Тогда что же, несчастный случай? — Я не знаю, как это случилось! — воскликнула женщина. — Но это не самоубийство и не несчастный случай! — Вы хотите сказать, что вашу дочь убили? — спросила я. — Я правильно вас поняла? — Правильно, — прошептала она в трубку. — Убили моего тихого ангелочка… — Что, простите? — не поняла я. — Вы что-то сказали? — Ее звали Гелечка, — сказала Ксения Давыдовна. — Ангелина. Я не знаю, кому это понадобилось. Она была тихой и ласковой девочкой… — А мне вы звоните… — начала я в надежде, что она продолжит, и не ошиблась. — Чтобы вы разобрались, — сказала она. — Чтобы я нашла убийцу? — спросила я с некоторым удивлением. Я всего однажды попыталась работать частным детективом, но из этого вышла целая история, в которой принимала активное участие вся редакция. — Не знаю, — пробормотала она. — Наверное. — Но… — протянула я, собираясь отказаться, но она меня перебила. — Я заплачу! — воскликнула она нервно. — Я заплачу столько, сколько вы скажете! Для меня это не существенно. Но я не могу думать о том, что ей со мной было плохо! И не думать об этом — тоже не могу! Вы меня понимаете? — Понимаю, — пробормотала я, представив, как терзается мать, считая, что она чем-нибудь спровоцировала дочь на самоубийство. — Но почему вы ко мне обратились? Ведь я журналистка! — Разве? — искренне удивилась она и вдруг заявила: — Я регулярно читаю газету «Свидетель». И мне показалось, что вы самый лучший детектив из всей вашей команды. «Вот черт! — воскликнула я про себя. — Вот так имидж у меня сформировался! Интересно, многие ли из читателей считают меня детективом?» Я вдруг почувствовала, что проснулась. Я поняла, что мне интересно, и что я хочу помочь этой женщине, и что мне приятно ее мнение обо мне. — А знаете, давайте встретимся, — сказала я, оставляя себе путь к отступлению. — Вы мне расскажете все подробно, и тогда я уже решу, смогу ли я вам помочь. — Вам удобно будет прийти ко мне домой? — спросила она. — Видите ли, я не выхожу сейчас из дома… — Давайте адрес, — ответила я. — Через час вас устроит? Когда в телефоне послышались сигналы отбоя, я поймала себя на том, что нахожусь в состоянии какого-то странного возбуждения. Со мною давно уже такого не было, пожалуй, пару недель, не меньше. Я с некоторым даже удивлением отметила в себе желание работать. Но только не редактором газеты и не журналистом. Мне хотелось столкнуться с какой-нибудь непонятной Загадкой и найти ее решение. Наверное, нечто подобное испытывает любитель кроссвордов, беря в руки свежий номер газеты с традиционной головоломкой на последней странице. «Вот черт! — усмехнулась я про себя. — Опять я на газету съехала. Нет, не хочу никаких газет! Да и сравнение мое, конечно, хромает, причем на обе ноги сразу. Преступление — это вовсе не кроссворд. Тут за каждым неизвестным фактом стоит не изящная интеллектуальная головоломка, а судьбы реальных людей. И ошибки стоят тут гораздо дороже. К раскрытию преступления нельзя относиться как к интеллектуальному развлечению. Это работа, чаще всего тяжелая и опасная. А все эти мои сравнения с кроссвордами — сплошное пижонство…» «Подожди-ка, — одернула я себя. — А откуда у тебя такая уверенность, что речь идет именно о преступлении? Ты же не знаешь даже толком, что случилось с этой девочкой, о которой говорила Ксения Давыдовна. Подожди настраивать себя на ложные выводы…» Когда я вызвала Маринку и попросила ее пригласить ко мне Кряжимского, она, похоже, очень удивилась и даже обрадовалась, справедливо полагая, что моя спячка заканчивается. Сергей Иванович пришел ко мне с макетом первой полосы в руках, который он набрасывал буквально на ходу, и мне даже несколько неловко было отвлекать его от дела. Но потом я вспомнила, что учредитель газеты все же я, и отбросила ненужные условности. Я объявила ему, что оставляю его в редакции исполняющим обязанности главного редактора, что доверяю ему право подписывать газету «в свет», и вообще — доверяю. Он смотрел на меня несколько ошалело и даже забыл про макет. В глазах у него стоял вопрос, и он его, конечно, задал. — А позволь узнать, Оленька, сама-то ты что собираешься предпринять? — спросил он. — Отдыхать поедешь или дела? Меня, признаться, не раз уже спрашивали, почему ты не пишешь ничего? — Не могу, Сергей Иванович, — ответила я честно. — Рука не поднимается бумагу пачкать. Чувствую, что ничего интересного написать не смогу. Поэтому хочу немного сменить род деятельности. Если официально — ухожу в отпуск. В приказе это будет отражено. — Новую историю затеваешь, а, Оля? — хитро посмотрел на меня Кряжимский. — Очередную сенсацию для газеты готовишь? Читатель уж заскучал, пожалуй, без сенсаций… — Да нет, Сергей Иванович, просто попросили меня разобраться с одним делом, — ответила я. — Что из этого получится, я даже не представляю пока. — Ну, так и разбирайся. Все лучше, чем в кабинете дремать, — сказал он, и я залилась краской. — А за газету не волнуйся. Газета будет в порядке. — Не сомневаюсь, — сказала я совершенно искренне. Формальности были соблюдены. Я официально освободила себя от руководства газетой, которой и без того не занималась, и была совершенно свободна для того, чтобы изучить обстоятельства смерти «тихого ангелочка» Гелечки, о чем просила меня по телефону Ксения Давыдовна. Жила она не близко от редакции. Я решила, что опаздывать на первую встречу было бы несерьезно для человека, которого считают пусть не совсем заслуженно, но все же — лучшим детективом в команде, поэтому я забралась в свой «жигуленок» и отправилась в Апрелевское ущелье, самый фешенебельный район в Тарасове. Квартиры стоили там астрономические суммы, и уже само это место свидетельствовало о достатке человека, который там живет. Дом Ксении Давыдовны не обманул моих ожиданий. Это был громадный трехэтажный особняк, обнесенный двухметровым бетонным забором. На воротах я разыскала кнопку домофона. Как только я назвала себя, ворота медленно распахнулись, и я въехала во двор. Ксения Давыдовна встретила меня в дверях и провела на второй этаж, в гостиную. Я устроилась в кресле и попросила разрешения закурить. Хозяйка кивнула и пододвинула мне пепельницу. Но я заметила, что она слегка поморщилась. — Я не знаю, с чего начать, — сказала она. — Это произошло всего день назад, позавчера. Я еще не могу привыкнуть к мысли… Мне кажется, что сейчас откроется дверь комнаты и войдет Гелечка. — Ксения Давыдовна, давайте сделаем так, — тут же вмешалась я, опасаясь, что она пустится сейчас в слезливые воспоминания. Чувства чувствами, горе горем, но дело-то делать нужно? — Я буду задавать вопросы, а вы будете на них отвечать. Она согласно кивнула. Она была заметно подавлена, смотрела большей частью в пол или бросала взгляды на дверь комнаты, в которой, как я поняла, жила ее дочь. — Сколько вашей дочери было лет? — спросила я и очень удивилась, услышав ее ответ. — Восемнадцать. Но я должна объяснить одну вещь… — нерешительно сказала она. — Гелечка была мне не родной дочерью. — Вы взяли ее из детдома? — спросила я. — Да… Это я, собственно, уговорила мужа взять из детдома девочку, когда выяснилось, что своих детей у меня быть не может. — Ксения Давыдовна нервно мяла ладонью пальцы правой руки. — У меня была серьезная травма. На первенстве России я упала с бревна, очень неудачно. Месяц пролежала в больнице. Тогда я не думала, что у этой травмы будут такие последствия, расстраивалась только из-за того, что не получу золото. Я ведь так и не стала чемпионкой России, хотя несколько раз была близка к этому. — Вы занимались спортивной гимнастикой? — спросила я. — Очень серьезно занималась, — позволила она себе улыбнуться, видно, воспоминания о своем спортивном прошлом были для нее дороги. — В семьдесят втором мы даже заняли третье место на чемпионате Европы. Это было самое большое мое достижение. В тот год я и познакомилась с Олегом. — Олег — это ваш муж? — спросила я. — Да, — ответила она, и я обратила внимание, как тень снова вернулась на ее лицо. — Муж. — Вы вышли за него в семьдесят втором? — уточнила я, чтобы вернуть ее к рассказу о себе. — Нет, ровно через год, — ответила Ксения Давыдовна. — В семьдесят втором мы только познакомились. Это было так романтично. Мы были на сборах в Коктебеле, а он отдыхал там, приехал на несколько дней, решил устроить себе маленький отпуск. Он очень много работал и без выходных практически. На каком-то закрытом заводе. Я заплыла далеко в море, там мы и познакомились с ним в воде. Плыли и разговаривали друг с другом. Он на пять лет меня старше и тогда уже был самостоятельным человеком, у него были квартира и машина. Конечно, ему помогли родители, его отец был крупным чиновником в Тарасове, руководил торговлей. Олегу это потом очень пригодилось, когда он начал собственное дело. Его отца многие хорошо помнят и сейчас. Олег смог воспользоваться связями и знакомствами своего покойного отца. — А чем ваш муж сейчас занимается? — спросила я. — Он фактически руководит фирмой «Терция», — ответила она. — Фирма очень солидная, как я понимаю, хотя, честно признаться, я ничего о его делах не знаю, он никогда мне о них не рассказывает. Знаю только, что «Терция» занимается оптовыми поставками сигарет в города России и ближнего зарубежья. Олег — вице-президент фирмы. — Простите, Ксения Давыдовна, — спросила я. — Вы сказали, что это вы уговорили вашего мужа взять ребенка из детдома. А он не хотел этого делать? Возражал? — Он, собственно, не возражал, — пожала плечами женщина. — Но я видела, что ему не очень нравится эта идея. Он все никак не мог поверить, что у нас не может быть своего ребенка. Но врачи не оставили мне никакой надежды на это. И я поверила в нашу беду раньше его. — Как он относился к девочке? — спросила я, не решившись назвать ее «дочерью» человека, который удочерил ее против своего желания, я почему-то была уверена, что он не хотел этого делать, а только уступил просьбам расстроенной жены. — Им очень редко удавалось бывать вместе, — вздохнула Ксения Давыдовна, а я почувствовала, что ей неприятно вообще говорить на эту тему. — Гелечка, собственно, всегда была со мной… «Вот откуда ко мне привязалось это слово — «собственно», — сообразила я, а вслух спросила: — А у вас было много свободного времени? Ксения Давыдовна тяжело вздохнула и произнесла с какой-то обреченной интонацией: — У меня оно все было свободным. Вернее, стало свободным сразу после того, как я вышла замуж. — Вы бросили гимнастику? — удивилась я. — Олег не захотел, чтобы я выступала на соревнованиях, — усмехнулась Ксения Давыдовна. — Он очень ревнив, а гимнастика — это постоянные поездки, — то на соревнования, то на сборы. Он просто сказал мне, что я больше никуда не поеду. И я подчинилась. Сидела дома. Раз в три месяца он возил меня куда-нибудь на море, это был настоящий праздник для меня. Но праздник всегда длился лишь один день. Один день, в который он устраивал себе выходной после почти непрерывной трехмесячной работы. — И чем же вы занимались, когда бросили спорт? — спросила я. — Ничем, — покачала она головой. — Сидела дома и мечтала о ребенке. Да мне и негде было работать. Образование — десять классов. Можно было остаться в гимнастике тренером, но… Олег и против этого возражал тоже. Она помолчала и добавила тихо: — У меня никого не было ближе Гелечки. Вы не представляете, как мне трудно это пережить… Что-то меня в ее скорби не устраивало, вызывало недоверие, хотя я не могла бы сказать, что именно. Может быть, та готовность, с которой она предавалась страданию? Тяга к страданию очень распространена у женщин, неудовлетворенных своей жизнью. — Как это случилось? — спросила я тихо, как бы подстраиваясь под тон, который она задала нашей беседе. — Мне позвонил Олег, ему первому сообщили, — сказала Ксения Давыдовна. — У Гелечки в кармане нашли его визитку. Никаких документов при ней не было, и милиция, которую вызвали люди, обнаружившие ее, позвонила по номеру телефона, указанному в визитке. Олег пытался подготовить меня, он сказал, что врачи еще не могут сказать, останется ли она в живых, но Гелечка была уже мертва. Она умерла сразу, как только упала на асфальт. Я как представлю, что она испытала за время падения, мне кажется, я схожу с ума от ужаса. Самое страшное — лететь вниз и знать, что никакой надежды на спасение нет, что сейчас наступит смерть и ее уже не избежать. А еще — страх перед болью, которая через мгновение захлестнет тебя и убьет. И потом — страшная боль, пронзающая все тело, как взрыв… Но до этого — бесконечные секунды этого ужасного падения. Я не знаю, как это было, но всем сердцем надеюсь, что моя девочка сошла с ума на мгновение раньше, чем ударилась о землю… «А ведь она и в самом деле ничего не знает, — подумала я. — Но очень ярко рисует картину страданий. Прямо — талантливо. Кажется, мысль о самоубийстве не раз уже ее посещала…» — Вы считаете, что ваша дочь не могла сама… пойти на такой шаг? — спросила я. — Я не верю в это! — очень твердо сказала она. — Олег сказал мне, что на том самом этаже, откуда она…. Там нашли окурки и много различных следов, но потом выяснилось, что эта лоджия последнего этажа — любимое место местных подростков, они там почти каждый день собираются. И милиция решила, что проще всего считать это самоубийством. Но я все равно не верю в это! И не только потому, что не хочу в это верить. — Вы разрешите мне взглянуть на ее комнату? — спросила я. — Я ничего в ней не трогала. Даже не заходила туда, — сказала Ксения Давыдовна. — Мне трудно это сделать. Пока я не увижу, что ее комната пуста, я буду надеяться, что она вот-вот выйдет из нее. Воспользовавшись ее разрешением, я прошла в комнату, в которой жила ее приемная дочь. Ксения Давыдовна осталась сидеть в кресле. Признаюсь, я была несколько удивлена небольшими размерами этой комнаты. По сравнению с шикарной гостиной и огромным холлом на первом этаже комната умершей девушки казалась просто стенным шкафом. Это было странно, и я отметила про себя, что стоит найти этому факту объяснение — почему в таком огромном доме со множеством, надо полагать, просторных комнат приемная дочь занимала самую крошечную, что-то вроде кладовки. В комнате вдоль одной стены стояла деревянная кровать, вплотную к ней — письменный стол с компьютером, еще одна стена была занята книжными полками, на большинстве из них книги стояли ровными, подогнанными рядами, и было видно, что их годами не трогали с места. Хотя пыли там я не обнаружила. Хозяйка комнаты, как я поняла, пользовалась только книгами на нижней полке. Я мельком пробежала глазами имена авторов. Честно говоря, подбор их меня поразил. Обычно я хорошо представляю себе человека, посмотрев на его библиотеку, на книги, которые он читает, но тут я была просто в растерянности — Д. Карнеги, Ч. Ломброзо, Ф. Ницше, П. Кропоткин, справочник «Лекарственные средства», романы Чейза и Буссенара, Г. Мелвилла, Гертруды Стайн и Франсуазы Саган, Джойса и Поплавского. Единственный вывод, который я смогла сделать, — «тихий ангелочек» имел самые разнообразные интеллектуальные интересы. Фотопортреты Хемингуэя, Цветаевой, Григория Распутина и Жириновского, в тесном соседстве пришпиленные кнопками к стене, нисколько не прояснили менталитет умершей девушки, а только сильнее его затуманили. Кровать была в беспорядке, на письменном столе грудой лежали журналы «Космополитен», «Вог» и еще что-то в этом роде. Меня поразило отсутствие дорогой косметики, мне трудно было представить, что девушка, живущая в таком доме, пользуется только отечественной косметикой и парфюмерией, но ни импортной губной помады, ни французских духов на полочке под зеркалом, висящим на стене напротив кровати, я не обнаружила. Осталось только заглянуть в шкаф и поинтересоваться ее гардеробом, что я и сделала. Честно признаться, я уже готова была к тому, что я там увидела. Две пары порядком поношенных джинсов, какие-то колхозного вида блузки, которым самое место было бы в магазине уцененных товаров или в лавке старьевщика, и пару стоптанных босоножек на огромной платформе. Вопросов у меня скапливалось все больше, но я понимала, что Ксения Давыдовна вряд ли мне на них ответит. Хоть она ничего и не сказала по существу о том, какой была ее приемная дочь, но у меня почему-то сложилось впечатление, которое никак не вязалось с тем, что я увидела сейчас в комнате «тихого ангелочка». «Она сказала, что, кроме дочери, у нее никого не было, — вспомнила я фразу Ксении Давыдовны. — Дочь, кажется, была ей дороже мужа. Но вот была ли она сама близка дочери, это еще вопрос открытый. И если я хочу заняться этим делом, я должна себе ответить на этот вопрос…» Я вдруг почувствовала какую-то ложь в своей последней фразе, и это переключило мои мысли на саму себя. «Мне показалось, что последние полчаса ты не сомневалась, что уже занимаешься этим делом, — сказала я себе. — Хотя я и не совсем понимаю, зачем это тебе нужно. Я думаю, что ты решила попробовать, так сказать, на вкус профессию частного детектива и теперь просто машинально, не отдавая себе в этом отчета, размышляешь, не слишком ли скучной для тебя она окажется. В самом деле, что может быть веселого в том, чтобы расследовать дело о самоубийстве, вникать во все те обстоятельства, которые привели человека к смерти? Так и самой недолго свихнуться. Ты же прекрасно понимаешь, что для того, чтобы понять мотивы поведения человека, нужно поставить себя на место этого человека, хотя бы на некоторое время стать им, воспринять его мысли, желания, ощущения, его проблемы как свои. Тогда ты сможешь представить и картину преступления. Как это говорил один из твоих любимых литературных детективов? «Я сам совершил все эти преступления»… Вот-вот… Если тебе скучно влезать в шкуру преступника, лучше брось сразу и никогда этим больше не занимайся…» Но, рассуждая сама с собой, я уже знала, что не брошу. Наверное, это мой способ бегства от одиночества. Как ни горько себе в этом признаваться, но я по сути очень одинока. Из знакомых женщин мне ближе всех Маринка, которую я знаю чуть больше года, но… я говорю не о приятельских отношениях. Каждому из нас, наверное, тяжело привыкать к ощущению самостоятельности и беззащитности, которое наступает, когда мы так или иначе расстаемся с родителями. У всех это происходит по-разному, но у всех, я в этом уверена, возникает дефицит той не осознаваемой даже близости, которая была у детей с родителями. И все стремятся заполнить ее отношениями с другими людьми. И юноши с девушками влюбляются, не понимая, что в большинстве случаев ищут замену близости с родителями, которая стала ослабевать и изменяться. Мальчики ищут в девочках мам, девочки в мальчиках — отцов… Да, собственно, так и со мной было, когда я привыкла к своей студенческой жизни в Тарасове и отчаянно заскучала по дому. Не прошло и месяца после первого приступа тоски по дому, как у меня завертелся первый в моей жизни роман, ставший, естественно, и первой душевной катастрофой. Выбранный мной парень оказался совсем не похожим на моего отца, и, когда я удовлетворила с ним свой естественный физиологический голод, мне опять стало скучно и тоскливо… Был после него и второй, и третий, словом, не хочу вновь вспоминать все подробности становления моего душевного равновесия. В конце концов я поняла, что никто из мужчин мне не подойдет. Потребовалось немало подумать и покопаться в себе, причем покопаться безжалостно, а подумать честно, чтобы понять и самой себе признаться, что мужчину, точно такого же, как мой отец, мне найти не удастся. А на меньшее я согласиться не смогла бы, это было бы насилием над собой, а я органически не терплю насилия. Мне оставалось одиночество и по-женски мудрые, но отчужденные отношения с мужчинами. Этим, конечно, можно было время от времени себя отвлекать, но… Никогда, даже в самые страстные моменты, даже когда сознание отключается и ты не понимаешь, что и зачем ты делаешь, я не растворялась в своем партнере полностью, не сливалась с ним до конца, не могла испытать той степени природной близости, которая была у меня когда-то с матерью и отцом… Да это, наверное, и невозможно. Я всегда как-то бессознательно наблюдаю за собой со стороны, в какой бы экстаз ни впадала, какой бы оргазм ни испытывала… При чем здесь все эти рассуждения? — могли бы спросить меня. И я бы ответила, что дефицит духовной близости у меня не исчез и ничем не заполнился. И не важно, что я никому и никогда не расскажу о себе того, что я поняла. А важно то, что это понимание теперь помогает мне правильно выстраивать отношения с людьми. Я, например, давно уже поняла, почему я столь нежно отношусь к Ромке, который по сути еще совсем зеленый подросток, почему вижу в нем чуть ли не своего сына. Это просто еще одна попытка заполнить дефицит, пустое пространство в душе, оставшееся после того, как ее покинули мои родители… Точно такая же, как и отношения с Маринкой, как и моя увлеченность журналистской работой, которая недавно столь внезапно сменилась апатией и скукой. Мне нужно что-то другое, что могло бы заполнять мою душу в ее жажде слиться с другой душой. И я, плохо отдавая себе отчет, что делаю, кинулась на первую попавшуюся возможность, открывающуюся для этого в работе частного детектива. Ведь то, чем занимался честертоновский патер Браун, не что иное, как метод психологического резонанса, который милиция, например, считает шарлатанством, клиенты — сверхъестественной мистикой, а психоаналитики — очень опасным занятием. Всегда существует возможность столь глубоко погрузиться в психику другого человека, что твоя собственная психика начинает испытывать необратимые изменения. Метод недаром назван «резонансом». Как известно из физики, при совпадении частот происходит столь резкое усиление энергии волны, что это часто приводит к катастрофе. Я не рискнула бы рассказывать о том, что побудило меня заняться работой частного сыщика, ни Маринке, ни Кряжимскому, вообще — никому. Никто из них меня бы не понял. Сочли бы извращенкой какой-нибудь, сумасшедшей. Но кто из нас сегодня не сумасшедший, если рассматривать мотивы поведения каждого человека не с точки зрения житейской и формальной логики, а исходя из истинных психологических причин, толкающих человека на те или иные поступки? Рассматривая комнату погибшей девушки, я поняла, что сделала выбор и уже не откажусь от него, даже поняв, почему он был сделан. Это для меня сейчас единственная по существу возможность найти решение своей психологической проблемы. Я взглянула на часы и поняла, что торчу в этой комнате, наверное, минут пятнадцать. Конечно, это уже чересчур. Пора возвращаться к несчастной женщине и сказать, что я берусь ей помочь. — Ксения Давыдовна, — сказала я, входя в гостиную, — а вы часто заходили в комнату дочери? Она посмотрела на меня печально и покачала головой. — Нет, — ответила она. — Гелечка очень не любила, когда к ней кто-нибудь заходил. Мы даже ссорились с ней иногда из-за этого. Она даже подругу свою туда не пустила, заставила сидеть здесь, в гостиной. Я тут же сделала стойку, словно охотничья собака. — Вы знаете кого-нибудь из ее подруг? — спросила я. Она пожала плечами. — К Гелечке очень редко приходили, — сказала она. — Чаще она пропадала целыми днями. Ксения Давыдовна внезапно встала. — Впрочем, — сказала она, — Гелечка записала телефон одной подруги в электронную книжку. Обычно она никогда этого не делает… Ксения Давыдовна споткнулась на этом слове и поправилась: — Не делала. Но на этот раз был включен автоматический режим записи. Пойдемте, я дам вам прослушать. Она провела меня в просторную прихожую. У одной из стен стоял изящный диван в стиле ампир, рядом на невысоком стеклянном столике — телефонный аппарат. Женщина нажала какие-то кнопки на аппарате, послышались звук перематываемой пленки, затем щелчок и несколько фраз, сказанных женскими голосами. «— Алло! Можно Гелю? — Кто ее спрашивает? — Это Вика. — Подождите, я сейчас ее позову…» Отвечала Вике, как я догадалась, Ксения Давыдовна. После небольшой паузы послышался еще один голос, тихий и бесцветный. «— Это я. Чего ты звонишь? Я же просила… — Ты что, подруга? Прошло уже три дня. А ты молчишь! — Заткнись! Я сказала, что сегодня вечером приду к тебе? — Ты сказала, но… — Вот и не дергайся! Сиди, жди! День еще не кончился. Только чтобы ты одна была. Я не хочу видеть опять эту пьяную морду! Ты меня в свои проблемы с ним не впутывай! — Да нет его, не наезжай! В командировку опять уехал… Подумаешь, недотрога! Что такого случилось-то?! — Заткнись, я сказала! Приду часов в десять. И чтобы одна была…» Послышались сигналы отбоя. Я успела записать весь разговор в блокнот. На табло определителя номера стояли цифры: 44-85-12. Это уже кое-что. Теперь я вполне смогу разыскать эту Вику. Мне просто необходимо ее разыскать. Ведь, судя по разговору, Геля собиралась встретиться с ней в десять часов вечера. А трагедия наступила в половине первого ночи. Возможно, что Вика может рассказать мне немало такого, что прояснит картину последних часов жизни Гели. — Кто эта Вика, вы не знаете? — спросила я. Ксения Давыдовна беззвучно плакала. — Они учатся вместе… Учились. В одной группе в университете. Вика приходила к ней однажды, я вам говорила, Гелечка не пустила ее в свою комнату. «Странные у нее были отношения с подругами, — подумала я. — Впрочем, выводы делать еще рано». — Милиции вы говорили об этом разговоре? — спросила я. Ксения Давыдовна кивнула. — И что вам ответили? — поинтересовалась я. — Ничего, — всхлипнула она. — Записали и ушли. А сегодня утром мне позвонил капитан Федоров и сказал, что у него нет никаких причин сомневаться, что это было самоубийство… И не захотел ничего слушать. — У вас есть его телефон? — спросила я. Она кивнула головой и достала из кармана халата визитную карточку. Этот телефон я тоже записала. Больше мне в этом доме, похоже, делать было нечего. Ксения Давыдовна поняла, что я готова уходить, и тут же забеспокоилась. — Простите, Ольга Юрьевна, — сказала она взволнованно. — Вы найдете того, кто убил Гелечку? Женщина смотрела на меня с надеждой. В ее взгляде и голосе я не нашла ни малейшего сомнения в том, что вчера произошло именно убийство. У меня, честно говоря, пока такой уверенности не было. Но я знала, что просто обречена на расследование этого дела. Я не могу отказаться. Я потом сама себя изведу сомнениями и сожалениями о том, что выпустила из рук дело, которое могло отвлечь меня от себя самой, от своих проблем. Я кивнула головой. — Пожалуй, рано как-то квалифицировать трагедию, произошедшую с вашей дочерью, — сказала я, — но я могу вам обещать, что разберусь в том, что же случилось. Правда, о сроках ничего определенного сказать пока не могу. — Я знала, что вы не откажетесь мне помочь! — воскликнула женщина и достала из кармана халата пачку долларов. — Я хочу дать вам аванс, чтобы вы были уверены, что я заплачу вам за вашу работу. Сколько вы берете в день? Я растерялась, впрочем, не надолго. Не такая уж я романтическая дурочка, какой была когда-то. Это на первом курсе университета я могла ввязываться в расследование криминальных историй, с которыми случайно сталкивалась, из абстрактных гуманистических побуждений. И жизнь меня учила, вернее, отучала видеть все в розовом свете. Теперь я четко знаю, что каждая работа стоит денег, а такая, за которую берусь я сейчас, — больших денег. Единственная проблема была в том, что я совершенно не знала, сколько берут за свои услуги другие частные сыщики. Впрочем, какое мне до этого дело? Пусть другие хоть бесплатно работают. Я сама цену установлю. Взяв для ориентира свою зарплату главного редактора, которую я сама себе устанавливала, прикинув, что заниматься расследованием придется круглые сутки, что потом мне, возможно, потребуется отдохнуть, прибавив на всякий случай тридцать процентов прибыли, еще пятьдесят процентов страховки на случай возможного членовредительства, умножив то, что получилось, на коэффициент инфляции, я была немного смущена той суммой, которая у меня вышла. Поэтому я уменьшила результат моих расчетов вдвое и ответила на вопрос моей первой клиентки: — Четыреста долларов в сутки плюс непредвиденные расходы. — Давайте я заплачу вам за неделю вперед, — немедленно предложила Ксения Давыдовна. «Однако, — подумала я, — с деньгами у нее и впрямь проблем нет». — Нет-нет, — отказалась я, — предоплату я не беру. Возможно, я справлюсь с этим гораздо раньше, не стоит загадывать на неделю вперед. Я попрошу вас оплатить только непредвиденные расходы. Двухсот долларов вполне хватит. Глава 2 Получив от нее две сотни, я простилась с ней и, забравшись в машину, решила немного поразмышлять, прежде чем предпринять что-либо дальше. План расследования мне, в общем-то, был ясен. Сейчас нужно познакомиться со всеми людьми, которые окружали Гелю, по их отношению к ней попытаться установить, что она была за человек, а по их отношению к ее смерти попытаться понять, что же с нею на самом деле произошло. Правда, у меня сложилось впечатление, что окружение погибшей не так уж велико. Мать, отец, подруга… И все! Этот факт тоже надо еще осознать и как-то его интерпретировать. Но для выводов у меня слишком мало еще информации. Так, что у меня есть в запасе? Подруга. Но до подруги так быстро не добраться. Учебный год закончился, в университете никого не найдешь, а уж тем более никто не скажет тебе адрес, по которому живет одна из студенток, если, конечно, она не в общежитии живет. Но мне показалось, что Вика не имеет никакого отношения к студенческому общежитию. Оставался номер телефона, по которому можно установить адрес. Для таких целей я специально завела себе одного знакомого в управлении ГТС — городской телефонной сети. Журналистам, как вы сами понимаете, тоже часто приходится устанавливать адреса и имена владельцев телефонных номеров. Проще было позвонить капитану Федорову, который наверняка уже разыскал эту Вику и с ней поговорил. Представиться ему частным сыщиком и попросить адрес подруги умершей девушки. Вопрос только в том, даст ли он мне этот адрес. Чем больше я об этом думала, тем больше сомневалась в успехе разговора с капитаном. У него сразу же возникнет масса вопросов ко мне — кто меня нанял, зачем я расследую дело, в котором и так все ясно, да и дела-то по сути никакого нет, и, наконец, есть ли у меня лицензия, позволяющая мне заниматься частным сыском? Последнее соображение заставило меня совсем отказаться от идеи звонить капитану. Никакой лицензии, конечно, у меня не было. Было, правда, одно обстоятельство, которым я могла бы попытаться оправдать свои действия. В уставе газеты «Свидетель» было записано, что ее журналисты имеют право проводить расследования по просьбе различных организаций и частных лиц. Но капитан мог счесть это недостаточным обоснованием моих действий, тем более что в редакции лежал подписанный мною же приказ о том, что официально я нахожусь в отпуске. Я не люблю создавать себе лишние сложности. Поэтому я разыскала номер моего знакомого телефонного осведомителя и попросила его установить, по какому адресу зарегистрирован номер телефона 44-85-12. Он обещал перезвонить минут через десять. Кроме подруги, у меня был еще отец погибшей девушки, с которым тоже нужно было встретиться. Но это и все. Выбирать было практически не из чего. Пока я не знала адреса подруги, я решила позвонить мужу Ксении Давыдовны и договориться с ним о встрече. Набрав номер, который мне дала Ксения Давыдовна, я представилась и спросила, когда мы сможем встретиться. — Зачем? — последовал неожиданный для меня вопрос. — Я хотела бы, чтобы вы рассказали мне о дочери, — ответила я. — Вряд ли я смогу вам о ней что-либо рассказать, — ответил Серебров. — Мы с ней не были близкими людьми. Это был недвусмысленный намек на то, чтобы я оставила его в покое. У меня сложилось впечатление, что Олег Георгиевич Серебров был совершенно не заинтересован в том, чтобы я докапывалась до причин смерти его приемной дочери. Это только усилило мое желание разобраться в происшедшем. — Тогда, может быть, мне удастся рассказать вам что-нибудь о вашей дочери, — сказала я, сделав многозначительную паузу. Пусть думает, что я уже успела узнать об Ангелине Серебровой что-то такое, что ему неизвестно. Или, наоборот, что ему хорошо известно, но что он от меня хочет скрыть. В любом случае у него должно возникнуть желание со мной встретиться. Хотя бы для того, чтобы узнать, на что я намекаю. — Хорошо, — согласился, как я и предполагала, Серебров. — Приезжайте прямо сейчас. У меня есть минут сорок свободного времени. И назвал мне адрес. Что мне оставалось делать? Только принять его предложение, которое к тому же нисколько не противоречило и моим планам. Дождавшись звонка с телефонной станции от своего знакомого и записав адрес Виктора Владимировича Конюхова, на кого был зарегистрирован телефон 44-85-12, я поспешила к тарасовскому цирку, напротив которого находилась фирма «Терция», где вице-президентом был Олег Георгиевич Серебров. «Терция» располагалась не на самой улице героя гражданской войны и анекдотов Петра Исаева, больше известного под именем Петьки, а в глубине квартала. По длинной и мрачной арке между винным магазином и областным управлением социальной защиты населения я прошла в огромный и очень запутанный внутренний двор с десятком старых зданий. Путаница происходила от того, что двухэтажные здания были разбросаны по двору без всякой системы, образуя лабиринты и тупики. Дома были облезшими и облупленными, и очень трудно было заподозрить в любом из них местонахождение такой солидной фирмы, как «Терция». Мне пришлось обойти добрую половину двора и узнать, что за фасадом винного магазина расположены конторы Птицепрома и Леспрома, жилой дом и домоуправление, а за фасадом социальной защиты — редакция газеты «Тарасовский Бродвей», какой-то, судя по мерзкому запаху, мясной склад и подсобные помещения выходящего на улицу сподвижника Чапаева ресторана. Несколько двухэтажных домов в разных концах двора вообще не имели опознавательных знаков. До этого мне редко приходилось бывать внутри тарасовских кварталов, особенно в центральной части города. Меня поразил контраст этой территории с фасадами, выходящими на улицу, за которыми по личному указанию тарасовского мэра арендаторы следили тщательно, поскольку мэр ставил в качестве жесткого условия зависимость продления аренды от внешнего вида фасада. За внешним видом зданий, находящихся во дворе, никто не следил вообще. Да и двор больше был похож то ли на стройплощадку, то ли на окрестности разведочной скважины осенью. Видела я когда-то в своем родном Карасеве, в Заволжье, буровые вышки, бегали мы на них в детстве с мальчишками. Хорошо помню, что даже летом вокруг вышки было постоянное грязевое болото. Раз в неделю грязь на буровой разравнивал бульдозер, но уже на третий день она вновь заполняла всю территорию. В том дворе, куда я попала, грязь никто никогда не убирал. Наверное, весной ждали, когда подсохнет, а осенью — когда замерзнет. На мое счастье, здание, на котором я наконец обнаружила табличку с названием «Терция», не было окончательно отрезано от цивилизации. К нему была проложена не очень безопасная, но все же явно просматривающаяся тропа в виде положенных на кирпичи досок. Рискуя провалиться, я отправилась к цели своего путешествия. Стоило мне войти в облезлую металлическую дверь и оглядеться, как я тут же забыла, что творится во дворе. Первой моей мыслью было, что я каким-то образом попала в здание областного правительства или в немецкое консульство. Только в этих двух учреждениях я видела такой продуманный стиль внутренней отделки и столь высокое ее качество. Вокруг было безукоризненно чисто, стены сверкали белыми панелями, пол отсвечивал бликами от удивительно изящных светильников на стенах. Большие керамические вазы были расставлены по обширному холлу среди мягких кожаных кресел, стоящих по два у нескольких телевизоров. Едва я вошла, как с одного кресла тут же поднялся и устремился ко мне высокий худой парень лет двадцати пяти в красном костюме и галстуке-бабочке с сотовым телефоном в руке. Не стоило больших усилий догадаться, что слева за поясом у него торчит пистолет. Я с удивлением отметила, что для охранника вид у него совсем не традиционный. — Вы к кому? — спросил он очень вежливым тоном. — Олег Георгиевич на месте? — ответила я вопросом на вопрос, потому что очень не люблю объяснять, к кому я иду и зачем. Это кажется мне унизительным. — Серебров? — переспросил охранник. — Он вам назначил? — Что, извините, он мне назначил? — Я начинала уже злиться. Здесь с посетителями разговаривают очень вежливо, как я вижу, но совершенно не считают их за людей. Хозяин — царь и бог, единственное на свете существо, достойное внимания и уважения. А те, кто к нему приходит, — так, сор под ногами, такая же грязь, как во дворе. — Олег Георгиевич вас ждет? — Охранник, видимо, всерьез подумал, что я не поняла его вопроса, и решил сформулировать его иначе. — А вы позвоните ему и спросите, — предложила я. Парень слегка засомневался, все же спросил, как меня зовут, и набрал какой-то номер. Ему тут же ответили. — Леночка, — сказал он, — спроси шефа, примет он Бойкову или нет?.. Бой-ко-ва. Да не Бойков, а Бойкова… Не знаю, назначал он ей или нет… Вот так, не знаю! Слушай, ты меня не учи, как мне надо работать. Я за это место не держусь! Тоже мне, нашли вахтера! В разговоре возникла пауза, поскольку парень замолчал и теперь уже сердито уставился на меня. Я ясно видела по его взгляду, что я ему нравлюсь, а злится он совсем не на меня, а на эту самую Леночку, которая с ним разговаривала. Так он стоял секунд тридцать, потом снова встрепенулся, прислушался к голосу в трубке и затем отключил свой телефон. — Коза драная! — пробормотал он тихо и посмотрел на меня. — Это я не вам, — сказал он, теперь уже откровенно рассматривая мои ноги. — Второй этаж налево. Олег Георгиевич вас ждет. Я усмехнулась и по узкой, но застеленной ковром лестнице поднялась на второй этаж с точно таким же холлом, как и внизу. В холле в полном одиночестве сидел совсем молодой и очень симпатичный парень, лет двадцати. Я приняла его за охранника. Он, видно, настолько доверял своему коллеге внизу, что даже не посмотрел в мою сторону, головы не повернул. Он сосредоточенно разглядывал обивку на стоящем перед ним пустом кожаном кресле и так погрузился в какие-то очень личные мысли, что до вверенного его охране объекта ему в данный момент не было никакого дела. Мне до него, впрочем, тоже дела не было. Я вошла в коридорчик слева, увидела перед собой единственную дверь и оказалась в приемной. Женщина лет тридцати, чуть полноватая, но очень привлекательная и открыто сексуальная, была, без всякого сомнения, та самая «коза драная», с которой разговаривал охранник-вахтер. Увидев меня, она выскочила из-за компьютера и, поигрывая бедрами, нырнула в кабинет к своему шефу. Через пять секунд она оттуда вынырнула и, улыбнувшись мне, произнесла покровительственно: — Проходите, милочка. Олег Георгиевич просил сразу предупредить, что у вас есть двадцать минут. Потом у него встреча с торговым представителем из Монголии. Я промолчала. Не могу же я связываться со всеми подряд. Да и не она устанавливает здесь порядки, не она формирует сам тип отношения к посетителю. Это все, конечно, идет от ее шефа. Серебров встретил меня откровенно раздраженным взглядом. Он сидел не за своим огромным столом, за которым, вероятно, проводил совещания со своими работниками, а за низким журнальным столиком в углу кабинета, здесь уместилось бы, наверное, с десяток таких комнатушек, в какой жила его приемная дочь. На столе стояла открытая бутылка французского коньяка и пузатая низкая рюмка, одна. Вице-президент небрежно кивнул мне на стоящий рядом с диваном, на котором он сидел, стул и плеснул в рюмку немного коньяка. Сделав маленький глоток, он поставил рюмку на столик и посмотрел на меня вопросительно. — Ну? — сказал он. — Вы можете ответить мне на один вопрос? — спросила я, изучая его совершенно бесстрастное лицо. Глядя на него, трудно было бы предположить, что вчера погиб близкий для него человек. Серебров поднял вверх указательный палец и сказал: — На один. — Как вы считаете, ваша дочь Геля сама шагнула вниз с одиннадцатого этажа или кто-то помог ей в этом? Он сделал еще один глоток коньяка. На его лице не отразилось ни боли, ни даже досады. — Я считаю, — сказал он, глядя на коньяк в рюмке, — что мое мнение не играет никакой роли в этой то ли криминальной, то ли сентиментальной истории. Надеюсь, больше у вас вопросов нет? «Скотина! — подумала я. — Нельзя так со мной! Я такого обращения не переношу». — Вопросов нет, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. — Есть мнение, которое, как я полагаю, будет играть в этой криминальной, без всякого сомнения, истории очень важную роль. Я хочу, чтобы вы его знали. Он протестующе поднял руку, но я не дала ему рта раскрыть. — Я считаю, — продолжала я, — что никак нельзя квалифицировать как самоубийство то, что произошло с вашей дочерью. И что вы имеете к этому происшествию прямое отношение. Он напрягся. Я поняла, что его внутреннее состояние изменилось. Вежливая и равнодушная презрительная наглость превратилась в агрессивную настороженность. — В любом случае вы ничего не сможете доказать, — сказал он совершенно неожиданно для меня. — А ваши домыслы не имеют никакого юридического значения. Я усмехнулась. Он сам мне давал материал против себя. Я-то имела в виду всего лишь его равнодушие к приемной дочери. А он, как мне показалось, совершенно другое. Что именно, он мне, конечно, не скажет, я на это и не рассчитывала. Но в любой его фразе может проскочить информация, которая позволит мне разобраться в его истинных отношениях с Гелей. Нужно быть очень внимательной. — Я знаю, кто вас настроил! — воскликнул он. — Моя несравненная женушка Ксюша! Она всегда меня ненавидела, даже тогда, когда выходила за меня замуж. Даже в постели! Это из-за ее ненависти у нее нет детей! Я в этом уверен. Это она нагородила вам обо мне черт знает что! А ее престарелый дружок-импотент спел вам ту же песню, что и она! «О ком это он? — удивилась я. — Первый раз слышу о дружках-импотентах, да еще престарелых. Любовник, что ли? Но Ксения Давыдовна не была похожа на женщину, у которой вообще может быть любовник. Тут что-то другое…». — Я, собственно, надеялась, что вы мне поможете разобраться в том, что он мне сейчас наговорил, — сказала я, придав своему взгляду выражение сожаления. — Я не привыкла верить на слово, особенно тому, что один мужчина говорит про другого. О чем я говорила, я не имела ни малейшего представления, но блефовать так уж блефовать! Тем более что у меня и не было другой возможности его раскрутить, — он с первой секунды ушел в глухую защиту, которую можно было только взламывать — угрозами, намеками или обманом. Он мрачно посмотрел на меня, но стал заметно спокойнее. Вероятно, поверил, что я не так уж и настроена против него. — Что он вам сказал? — спросил Серебров резко. Я изобразила гримасу, которая должна была выражать задумчивость — брови немного вверх, губы вперед трубочкой, голову чуть-чуть набок. — Ну, если не повторять всего, что мне пришлось выслушать, — сказала я, — а сформулировать только суть, то он сказал, что вы виноваты в смерти дочери. — Приемной дочери! — рявкнул он совершенно неожиданно для меня. — Я никогда не считал ее своей дочерью! Я не мог относиться к ней как к дочери. И эта соплячка строила из себя вечную жертву моей нелюбви! Я чувствовала, что его понесло, и помалкивала, надеясь, что он сейчас в запальчивости наговорит много такого, чего не скажет в спокойном состоянии. — Она не брала у меня денег! — искренне негодовал Олег Георгиевич. — Она отказывалась принимать от меня подарки, которые заставляла меня делать ей моя жена… «Я бы тоже отказалась от таких подарков, — подумала я. — Если бы ты сам хоть раз захотел ей что-нибудь подарить, она, может быть, и не отказалась бы». — Она сама забилась в эту каморку, — продолжал он, — сделала из нее себе комнату. Я просил ее перейти в другую, у меня в доме достаточно места, на десяток таких девок хватит. Нет же! Она назло мне спряталась в этот стенной шкаф! — Простите, — сказала я, — я не поняла, в каком смысле стенной шкаф? — В прямом! — сказал он. — По проекту эту комнату предполагалось использовать именно как стенной шкаф, как кладовку. Там даже окна не было, его пробили потом, когда я понял, что выгнать оттуда эту маленькую упрямую дрянь невозможно. Она забивалась туда и сидела там сутками, начинала царапаться и кусаться, когда ее пытались оттуда вытащить. Я в конце концов согласился, хочет жить там, пусть живет. Она и живет там с тех пор… Жила… — Должна признаться, — запустила я в него провокационную фразу, — что у меня совсем другая картина вырисовывалась со слов… И я полезла в блокнот, сделав вид, что не могу вспомнить имя человека, на которого он намекал и о ком я не имела никакого представления. Я копалась в блокноте, уверенная в том, что он не выдержит и подскажет мне. Так оно и вышло. — Рудольфа Ивановича! — буркнул он, потому что еще не высказался до конца, а я держала паузу. — Но какой он врач! Он шарлатан! Диплом у него есть, это верно, я наводил справки. И лицензия в порядке. Но он же прекрасно понимает, что занимается профанацией! Потому что получает за это хорошие деньги! Моя жена платит ему мои же деньги, а он несет ей обо мне черт знает что! Не знаю, всю ли программу этого доктора Косовича вам довелось выслушать, но я когда-нибудь до него доберусь. «Косович, вероятно, фамилия этого самого Рудольфа Ивановича, — подумала я. — Тем лучше, теперь я гораздо меньше времени потрачу на его поиски». Поглощенная выпытыванием из Сереброва имени неожиданно возникшего в разговоре доктора, я увлеклась и допустила ошибку. Олег Георгиевич смотрел на меня напряженно, изучающе. Он явно что-то обдумывал и решал. Я пропустила какой-то важный момент в разговоре. Он на какой-то фразе что-то обо мне для себя выяснил, а я этого не заметила. Но что это так, я не сомневалась. Олег Георгиевич говорил еще что-то, но теперь это были совершенно пустые для меня сведения, поскольку сообщались они мне человеком полностью собою владеющим, причем владеющим очень хорошо. Он рассказывал мне, как мало у него остается свободного времени, как редко ему удавалось видеться с Гелей и как трудно было наладить с ней контакт. Так и не удалось этого сделать. Он признавался, что слишком долго не замечал эту девочку в своей жизни, в своей семье, не заметил и ее смерти. Я иногда верила ему, иногда не верила, но понимала, что уже впустую трачу время. Олег Георгиевич будет давать мне строго дозированную информацию, подмешивая в нее часть придуманных им легенд, немного откровенного вранья, а что-то просто скрывая. И я никогда уже не разберусь в том, что в его рассказе соответствует действительности, а что — нет. И тем не менее я старательно записывала всю его, опять ставшую бесстрастной, речь на диктофон. И вовсе не для того, чтобы потом в ней разобраться. Я хотела еще раз внимательно прослушать первую часть нашей с ним беседы и определить момент, в который я допустила ошибку. Чтобы понять, на что он в тот момент намекал и какой вывод обо мне после этого сделал. Это была бы в отличие от всего остального полностью достоверная информация. Глава 3 Первое, что я сделала, выйдя из двора-лабиринта, в котором располагалась «Терция», прошла в скверик напротив, у здания цирка, и минут десять сидела, обдумывая, кто такой этот доктор Косович Рудольф Иванович, неожиданно всплывший в разговоре с Серебровым, и как его разыскать. Не стоит, наверное, спрашивать о нем Ксению Давыдовну, раз уж она мне сама о нем не сказала, лучше поговорить с ним, не предупреждая ее. Чтобы она не предупредила его. Сам Серебров, похоже, не будет звонить Косовичу, он, кажется, не в лучших с ним отношениях. Я вспомнила, как изменился тон Олега Георгиевича под конец нашего разговора. Я так и не сообразила, чем это было вызвано. Прокрутив еще раз диктофонную запись, я четко уловила фразу, произнеся которую Олег Георгиевич напрягся. В его тираде значительное место было уделено критике профессиональных способностей Рудольфа Ивановича, но это было совершенно безобидно. А вот дальше очень плотно шла информация, которую Олег Георгиевич скорее всего выпалил сгоряча, и тут же пожалел об этом. В двух фразах было сосредоточено очень много, они были просто перенасыщены информацией. «Моя жена платит ему мои же деньги…». Если этот факт вообще как-то засел в голове Сереброва, то деньги уж никак не маленькие, иначе бы он и внимания на них не обратил. А о чем говорила вторая часть этой же фразы? «…а он несет ей обо мне черт знает что!» Прежде всего, она красноречиво характеризовала отношения между Серебровым и Рудольфом Ивановичем как неприязненные. Было понятно, что сложившаяся ситуация сильно раздражает Сереброва и он очень бы хотел воспрепятствовать контактам своей жены с этим человеком, но не делает этого. Возникает вопрос — почему? «Так это же просто! — осенило меня. — Потому что Рудольф Иванович Косович не просто врач, а врач-психоаналитик! Ну, конечно! Если это так, сразу становится понятным обвинение в непрофессионализме и, главное, в профанации, которое прозвучало в словах Сереброва. И высокая оплата говорит о том же самом. Услуги психоаналитиков стоят, как известно, очень дорого. А в иных случаях так дорого, что это вполне может вызвать раздражение даже столь состоятельного человека, как Серебров». Впрочем, похоже, не только деньгами, которые тратит его жена, вызвано его раздражение. Что это за фраза, вернее, конец следующей фразы! «…но я когда-нибудь до него доберусь». По-моему, это угроза. И вовсе не скупость — причина этого. А то, что одним из объектов внимания психоаналитика стал сам Олег Георгиевич. Скорее всего — заочно. Наверное, проблемы его жены, Ксении Давыдовны, связаны именно с мужем. И врач это ей растолковал, а она, вероятно, сказала об этом мужу. Вот вам и пожалуйста. Но почему же он все-таки так напрягся после этой вот фразы: «Не знаю, всю ли программу этого доктора Косовича вам довелось выслушать, но я когда-нибудь до него доберусь». «Господи! Так вот же ответ! — я чуть по лбу себя ладонью не стукнула. — Он даже логическое ударение сделал там, где нужно: «всю» ли программу я выслушала, успел ли мне Косович что-то рассказать очень важное или не успел? Вот что его беспокоило. И по моей реакции он скорее всего понял, что не успел. Или не захотел. И это Сереброва успокоило. Он сразу отстранился и стал нагружать меня массой ненужных подробностей о своей семейной жизни и совершенно незначащих деталей. С единственной целью — отвлечь мое внимание от неосторожно сказанной им фразы, неосторожно заданного вопроса, который слишком его волновал. Вот и еще одна задача для меня! Теперь мне придется встретиться с этим Косовичем и попытаться выудить из него то, чего так опасается Олег Георгиевич Серебров. Врачи-психоаналитики знают иногда немало того, что очень проясняет мотивы фигурантов дела. Вопрос еще в том, как найти этого самого Косовича? Вряд ли его адрес может оказаться в телефонной справочной 003, в любое время суток информирующей о товарах и услугах, которые можно приобрести и получить в Тарасове. Ну, это я оставлю на крайний случай. А пока просто позвоню Косте — знакомому психиатру, работающему в психлечебнице на Алтынке. Вполне возможно, что он слышал о Косовиче и подскажет, где его найти. Не откладывая дела в долгий ящик, я оттуда же, с лавочки, позвонила в психлечебницу, и после нескольких минут ожидания к телефону подошел Костя, которого пришлось вызвать из другого корпуса. — Косович? — переспросил он. — Конечно, знаю. Имя в Тарасове известное. Правда, больше размерами гонораров, которые он берет за лечение и даже за консультации. Деньги любит патологически… А зачем он тебе? Что, какие-то проблемы? Ну, тогда к нему не советую обращаться — вряд ли поможет, а вот деньги все до копейки из тебя выжмет. — Слушай, Костик, наверное, скучно тебе там среди психов на Алтынке. Как до телефона дорвался — перебить нельзя, не остановишь. Я не собираюсь у него лечиться. Мне один человек про него говорил. Кстати — не пациент его. Он очень резко отзывался о его профессиональных качествах, называл его шарлатаном. Как ты думаешь, он прав? — Ну, ты даешь, Оленька! — воскликнул Костя. — На этот вопрос тебе не только я — вообще никто не ответит. Сейчас так много и развелось всяких психотерапевтов и психоаналитиков потому, что их профессионализм практически невозможно проверить. Если у него что-то получается — вопросы сами собой отпадают, хотя и неизвестно еще — принял ли он вообще хоть какое-то участие в процессе выздоровления. Если же не получается — обвинить его в бездействии, в невежестве, в ошибках лечения нет никакой возможности. Всем хорошо известно, что психоаналитическое лечение может длиться месяцами и даже годами. Но самое главное — никто, даже отец психоанализа Фрейд, никогда не гарантировал стопроцентного успеха. Пациент всегда заранее предупреждается, что существует риск, что лечение не будет успешным или что оно затянется на десятилетия. Знаешь, психоаналитики в отношениях со своими клиентами стали похожи на адвокатов — и тем и другим выгодно затягивать — одним дела, другим — лечение. Именно это и привлекает к модному сейчас психоанализу так много шарлатанов. На него смотрят как на хорошую кормушку, как на золотые россыпи и активно черпают из этих россыпей. И сказать, профессионал ли данный конкретный врач или шарлатан, можно только понаблюдав за тем, как он общается с клиентом, как строит лечение. И не один час понаблюдав, тут главное — направленность процесса лечения уловить. Но даже и в этом случае можно ничего не понять и не отличить врача от авантюриста. Если человек имеет хотя бы некоторое представление о психоанализе, если читал не только Фрейда, но и его последователей, если заглядывал в практические руководства по психоанализу, которые можно сейчас купить на каждом углу, ему нетрудно будет имитировать процесс лечения. А отличить имитацию от подлинного лечения можно только по результатам. Про результаты я тебе объяснил — иногда приходится ждать годы. — Главное, что я поняла, — перебила я его, — нет никакой возможности решить — шарлатан этот Косович или настоящий врач? Так? — Увы, так! — вздохнул Костя. — Ну, а найти его ты мне поможешь? — спросила я. — А что его искать! — удивился Костя. — У него офис на Турецкой, напротив «Астории». По понедельникам сидит в нем с десяти до двух — запись на прием, консультации. Я сейчас не помню ни телефона, ни адреса. Но его очень просто найти. Рядом с ломбардом его вывеска, очень оригинальная. Фрейд с Юнгом изображены вместе в профиль, знаешь, как раньше Маркса с Энгельсом рисовали на плакатах. Там одна такая, не спутаешь. Ответив на его традиционное приглашение приехать, посидеть, поболтать столь же традиционным — «лучше вы к нам», — я задумалась. Если Костя утверждает, что очень сложно убедиться в непрофессиональности врача-психоаналитика, то почему же Серебров с такой уверенностью это говорит. Думаю, что его отношение к Косовичу определяется главным образом не профессиональными качествами Рудольфа Ивановича, а тем, что Косович по рассказам, по проблемам его жены узнал о нем что-то очень существенное и, возможно, даже опасное для Сереброва. По крайней мере, такое, что он стремится скрыть от лишних ушей и глаз. А обвинение в непрофессионализме — это просто проявление его сильного раздражения. Сегодня был, однако, не понедельник, а четверг, идти в офис к Косовичу особого смысла не имело, хотя и можно было попытаться раздобыть его домашний адрес или где еще там он проводит свое лечение… Это я решила пока отложить, у меня были и другие перспективные в плане получения информации контакты — например, с подругой Гели, адрес которой был уже у меня. Но, прежде чем отправиться на розыски подруги погибшей девушки, я решила проверить, не был ли вчера кто-нибудь случайным свидетелем трагедии. Милиция, увлеченная версией о самоубийстве, могла и не очень внимательно отнестись к такой возможности. Половина первого ночи не такое уж и безлюдное время, как может на первый взгляд показаться. Не откладывая своего намерения в долгий ящик, я отправилась на место разыгравшейся трагедии, к одиннадцатиэтажному жилому дому, нижний этаж которого занимал большой универсальный магазин «Рогдай». Лоджии черного хода выходили во двор — небольшой пятачок асфальта, зажатый магазином, соседним, точно таким же жилым домом и глухим каменным забором высотой метра в два. Обычный городской двор нового типа — то есть растерявший все те особенности старых тарасовских дворов, которые были местом, где соседи общались друг с другом, и превратившийся в подъездные пути к дому, в место временной стоянки многочисленных автомобилей, принадлежащих жильцам и их гостям. Никаких лавочек или беседок, где могли бы сидеть вездесущие и всезнающие тарасовские пенсионерки, никаких детских или спортплощадок, никаких столиков для доминошников. Это был «мертвый» двор, пространство, которое он занимал, уже не принадлежало дому, оно было частью и продолжением улицы. Жизнь ушла из двора в подъезды и квартиры, и в соседний сквер, где на лавочках и собирались рогдаевские старушки. Впрочем, подъезд в этом доме был только один, хотя квартир на каждом этаже было не меньше десятка. Но в подъезде было два лифта, которые, как ни странно, постоянно работали и вполне справлялись с транспортировкой жильцов, даже в утреннее и вечернее время. Поэтому черным ходом, а попросту — лестницей, пользовались только жильцы первых трех этажей, остальные предпочитали добираться на лифте. На одиннадцатом, куда я поднялась по лестнице, так и не встретив на ней ни одной живой души, оказалась целая компания молодежи. Три девушки и два парня стояли у ограждения и смотрели вниз, не обращая на меня внимания. Одна из девушек, правда, оглянулась и, увидев меня, удивленно пожала плечами. Я поняла, что она удивлена тем, что я не воспользовалась лифтом, а поднимаюсь по лестнице. Я уже хотела приступить к расспросам встретившейся мне молодежи, как вдруг уловила фразу, которую один из парней говорил другому. — Спорим, если бы она прыгала сама, она не попала бы на газон! Я тут же насторожилась. Ксения Давыдовна, помнится, говорила, что Геля упала на асфальт. Впрочем, она могла и ошибиться, ведь она не была здесь, а рассказывала мне со слов мужа и милиции. Фраза, произнесенная парнем, меня заинтересовала. Пройдя за спинами девушек к лифту и скрывшись за выступом стены, я, стараясь ступать очень тихо, вернулась назад, чтобы послушать продолжение разговора. Слышно было не очень хорошо, особенно когда говорили одновременно двое или трое, перебивая друг друга, но отдельные фразы я слышала четко. — Че ты из себя строишь-то? Ты че, тут был, когда она прыгала? Голос принадлежал второму парню. Я говорящего не видела, но догадаться об этом было несложно, паренек отчаянно басил, тогда как у второго юноши, фразу которого я слышала, когда проходила мимо них, голос был мальчишеский. Этот голос и ответил. — А она и не прыгала. Если бы она прыгнула, она бы дальше улетела… — А что это тетка здесь прошла?.. Это было сказано уже девушкой. Ей никто не ответил, наверное, кроме нее, на меня никто из них не обратил внимания. Обладатель юношеского баса не сдавался и привел еще один аргумент: — Может быть, она обкуренная была? И не выпрыгнула, а просто упала? — Ну да. Специально сюда полезла, чтобы курнуть! Больше негде было, что ли? — Хватит вам! Что базар-то устроили? — это опять вмешался девичий голос, но уже другой. — Страшно все-таки так вот лететь… — А ты попробуй! — предложил ей обладатель баса. — Помочь? — Дурак! — взвизгнула девушка, видно, шутка была подкреплена конкретными действиями. На лоджии послышалась возня. — Отстань! — В голосе девушки слышались слезы и истерические нотки. — Оставь ее, Серега! — вмешался второй парень. — Она сейчас разорется, весь дом на ноги поднимет! — Пусть поднимает! — не унимался парень. — Мы ее сейчас отсюда сбросим и посмотрим, на то же место ляжет или нет. Ну? Хочешь полетать? Я не опасалась, конечно, что эта юношеская шуточка зайдет слишком далеко, но сочла необходимым вмешаться. Девушка и впрямь могла поднять шум. Тогда мое присутствие на этаже обнаружилось бы, а мне вовсе не хотелось попадать в идиотскую ситуацию и изображать из себя человека, который пришел к своим знакомым, но перепутал этажи. Я вышла на лоджию. Парень держал девушку за руку и смотрел на нее с театрально преувеличенной кровожадностью. Девушка дергала руку и упиралась что было сил. Ей шутка очень не нравилась. До того не нравилась, что она заметно дрожала. Видно было, что она на грани истерики. Мое появление заставило парня отпустить ее руку, и девушка молча рванула вниз по лестнице. Слышно было, как быстро стучат по ступеням ее туфли. Оставшиеся на лоджии два парня и две девушки смотрели на меня настороженно и очень недружелюбно. Нужно было срочно налаживать контакт. — Вы из этого дома? — спросила я. — Всех знаете, кто на этом этаже живет? Все четверо смотрели на меня молча. Взгляды их, особенно девушек, можно было бы счесть высокомерными, если бы я не понимала, что это всего лишь защитная реакция не очень уверенных в себе подростков. Сама такой была, не успела еще забыть обостренное чувство недоверия, с которым в этом возрасте относишься к взрослым и всем их жизненным ценностям. Впрочем, я и не рассчитывала, что они наперебой бросятся мне отвечать. — Я слышала, отсюда вчера девушка упала… — сказала я, наблюдая за их реакцией. — Это правда? — Вам-то что? — мельком скользнув по моей фигуре, сказала одна из девушек, симпатичная, в огромных очках в тонкой оправе, смотревшая на меня сверху вниз, — туфли у нее были на такой платформе, что ходить в них можно было только обладая определенными цирковыми навыками. — Я репортер, — улыбнулась я. — Из газеты «Свидетель». Слышали про такую? Оба юноши, и худой вихрастый блондин, и коротко стриженный крепыш в борцовке, уже смотрели на меня скорее с интересом, чем с неприязнью. Не знаю, что было этому причиной. То ли упоминание о популярной в городе газете, то ли мои длинные стройные ноги. Юношеская сексуальная озабоченность — самая откровенная вещь в мире, как бы ни старались ее скрыть эти самые юноши. И напрасно, по-моему, стараются, — только теряют при этом свою непосредственность и свободу в общении. На девушек я, напротив, не произвела никакого впечатления ни своей репортерской профессией, ни стройной фигурой. Они, наверное, тоже уловили реакцию юношей на меня, и эта реакция им очень не понравилась. Особенно той, в очках. Она наверняка была лидером в этой компании и не хотела уступать это лидерство никаким красивым «теткам», даже временно. — И? — спросила она. — Что «и»? — не поняла я. — И что из того, что вы репортер? Сказано было это таким тоном, что я почти услышала, как в голове у нее промелькнуло непроизнесенное ею вслух начало фразы: «Объясняю для бестолковых!» Я вздохнула. Не люблю связываться с людьми, которые бросаются защищать то, на что никто и не думает покушаться. — Из этого следует одна очень простая вещь, — ответила я. — Если бы вы хотя бы иногда читали «Свидетеля», то сразу поняли бы, что мое появление здесь продиктовано не праздным любопытством. И быстро сообразили бы, что у нашей редакции есть своя версия относительно вчерашнего происшествия и она сильно отличается от той, которой придерживается милиция… А если конкретнее, то мы сомневаемся, что вчера здесь произошло самоубийство. Вихрастый парень смотрел на меня с большим интересом, еще бы, я придерживалась той же версии, что и он. Правда, и во взгляде стриженого крепыша заметила не меньший интерес, но, кажется, больше к моим ногам, чем к моим словам. Я почему-то была уверена, что мальчишеский басок принадлежал именно ему. Но оказалось, что я совершенно не права. — Я же тебе говорил, не прыгала она! — произнес крепыш неожиданно для меня ломающимся тенорком. — Если бы сама прыгала — дальше бы улетела! — А вы не могли бы мне показать, куда она упала? — спросила я, чувствуя, что с парнями у меня контакт уже установлен. Мне всегда гораздо труднее найти общий язык с девочками или девушками. — А вон, смотри! — тут же воскликнул высокий вихрастый парень баском и, перегнувшись через ограждение, рукой показал куда-то вниз. — Давай, давай! Сам еще прыгни, чтобы показать, как она летела! — насмешливо произнесла девушка в очках и пошла к лестнице. — Смотреть противно, как вы на нее облизываетесь! — Я тоже пойду, да, мальчики? — робко спросила вторая девушка, не произнесшая до того ни слова. — Топай! Догоняй очкастую! — напутствовал ее крепыш и повернулся ко мне. — Я ему только что объяснял, что, когда прыгаешь, отталкиваешься ногами. Даже если разбиться хочешь — все равно оттолкнешься, чтобы не на газон попасть, а на асфальтовую дорожку. Я не знаю, конечно, что думают перед смертью самоубийцы, но, наверное, она не хотела бы попасть на газонное ограждение… Прыгнула бы дальше. — Я тоже не знаю, о чем думают самоубийцы, — сказала я, — если им так уж не хочется жить, какая разница — куда падать? — А они об этом и не думают, — возразил крепыш. — Это у них само получается. Они же все равно боли боятся. И им кажется, что на ограду падать больнее, чем на асфальт. И еще они думают, что на газоне — не разобьешься насмерть, там земля мягкая… «Какие глубокие познания психологии самоубийц! — усмехнулась я про себя. — Надо же!» — Слушая тебя, можно подумать, что не один самоубийца тебе исповедовался перед смертью, — сказала я вслух. — Но в твоих умозаключениях есть одна маленькая неточность. Ты рассуждаешь, а им было не до того, чтобы рассуждать. У них в жизни была большая боль, чем та, которая ждала их там, внизу… Я показала рукой вниз, где метрах в пяти от подъезда хорошо виднелось сверху темное пятно, которое внизу было незаметно. Я сразу поняла, что это и есть то самое место, куда упала Геля Сереброва. — Так вы из этого дома? — вновь спросила я. — Всех здесь знаете? — Почти всех, — сказал крепыш. — На пятом и седьмом две семьи недавно только сюда переехали, их я не знаю. А остальные давно тут живут. — А здесь, на одиннадцатом, живет кто-то, к кому могла прийти эта девушка? — спросила я. — Ну, парни, девушки молодые? — В сто двенадцатой живет парень, Славка, — сказал высокий. — Но у него мать всегда дома, она дома работает, цветы бумажные делает. Если к нему, то мать бы ее обязательно увидела. — Да чего ты лепишь?! — возразил крепыш. — Славка как раз на Волгу уехал со своей Ленкой. Да и не стал бы он домой девиц приглашать. Во-первых, у него мать дома, во-вторых, он женится скоро, на Ленке. — Ну и что, что женится! — возразил вихрастый. — Это ничего не значит. Может, он, наоборот, перед свадьбой погулять захотел? — Да что он, совсем долбанутый, что ли? — возмутился крепыш. — Не дома ж он собирался… Парень замолчал, взглянув на меня смущенно, и заметно покраснел. — Подождите, ребята! — вмешалась я в их спор. — Давайте представимся друг другу, а то очень неудобно разговаривать. Меня зовут Ольга… Я чуть было не добавила — «Юрьевна», но вовремя остановилась, почувствовав, что это сразу нас отдалило бы. — Я Александр, — сказал крепыш. — А это Серый. — Сам ты серый! — возмутился вихрастый и представился: — Сергей. — Сережа, — сказала я, — со Славой, который жениться собрался, я все поняла, вряд ли эта девушка была его знакомой. Больше нет никаких предположений? Тот наморщил нос и поджал губы, соображая. — Ну, если только родственники ее тут живут, — сказал он. — А так больше вроде не к кому ей было идти. Ни парней, ни девушек никаких на одиннадцатом этаже, кроме Славки, нет. — Родственников у нее здесь тоже быть не может, — сказала я уверенно. — А почему это? — возразил басистый Сергей. — Ты-то откуда знаешь? — Просто знаю, — ответила я. — И получается у нас с вами любопытная картина, парни! Оказалась она на одиннадцатом этаже не случайно, потому что не к кому ей тут было идти. Или кто-то из живущих здесь скрывает, что был с нею знаком. — А зачем это скрывать? — пожал плечами крепыш Александр. — Что в этом такого? — Да, собственно, ничего. — Я тоже пожала плечами. — Поэтому я и делаю вывод: оказалась она здесь не случайно. А вот одна она была или нет… — Если ее столкнули, то не одна! — воскликнул Александр. — Железная логика! Просто гениально! — усмехнулась я. — А если сама прыгнула, то одна! Верно? Конечно, верно! Только не совсем ясно, зачем нам над этим голову ломать? Правда? — Так если она была не одна, — сделал открытие Александр, — ее и того, кто с нею был, мог кто-то видеть! — Вот именно! — Я посмотрела на них многозначительно. — Милицию эта возможность не очень заинтересовала, потому что милиция не верит почему-то, что это не самоубийство. А я верю. И меня такая возможность очень интересует. Парни смотрели на меня во все глаза, чувствуя, что я им сейчас что-то предложу. И они, конечно, не ошиблись. Им, живущим в этом доме, гораздо проще разговаривать с его жильцами, чем мне. Мало ли какие соображения могут быть у человека, чтобы скрыть то, что он видел, от чужого человека, проявляющего интерес к этому. — Так вот, парни, — сказала я. — Вы мне можете очень помочь. Вы гораздо лучше меня знаете, кто из ваших соседей мог оказаться на улице или в подъезде в половине первого ночи. Мне, чтобы опросить весь дом, нужно дня два-три. А вам надо прежде всего хорошо подумать. — Да мы за день это сделаем! — воскликнул Сергей. Он уже, как мне показалось, рвался принять участие в моем расследовании. — Так вы мне поможете? — спросила я с надеждой в голосе. — А если мы что-то узнаем, где тебя найти? — спросил Александр. — Телефончик оставишь? «Парни есть парни, — подумала я. — Всегда трудно разобраться, что ими движет — психология или физиология. Впрочем, так ли это важно? Мы, женщины, можем этим пользоваться, ну и прекрасно. Все равно природу не переделаешь. Да и незачем». — Телефончик я оставлю, — ответила я. — Но звонить для того, чтобы сообщить, что никого из свидетелей найти не удалось, лучше не стоит. Я иногда бываю очень несдержанна. Оставив парням свою визитку, на которой я написала номер своего сотового телефона, я с ними распрощалась в надежде, что из этой моей авантюры с привлечением добровольных помощников что-нибудь и получится. Хотя и маловероятно. А вот на следующий свой визит я надеялась гораздо больше. Подруги всегда знают что-то такое, что неизвестно ни отцу, ни матери. Глава 4 К моему удивлению, адрес, по которому был зарегистрирован номер телефона, начинающийся на сорок четыре, оказался не в Заводском районе, где располагалась АТС с таким номером, а в центре города. Как могло такое случиться, я, честно говоря, не представляла, а потому решила не удивляться. Я и сама-то с этим человеком с телефонной станции познакомилась тогда, когда мне нужно было установить еще один телефон в редакции, и меня вывел на него один наш общий друг. Мне сразу была названа конкретная, хотя и не астрономическая сумма, я заплатила и через два дня в редакции стоял еще один телефон со своим номером. А то, что номер этот был подключен не к Волжской АТС, как наш первый редакционный номер, а к находящейся на другом конце города Кировской, меня вообще никак не интересовало. Телефон работал, и это главное. Подруга Гели Серебровой Вика жила в центре Тарасова, в здании, где располагаются предварительные кассы Аэрофлота. Это в двух шагах от самого густонаселенного места в Тарасове — Центрального универмага и даже в пределах пешеходной зоны, тарасовского Бродвея, или, по-нашему, улицы Турецкой, где открытых кафе было, наверное, больше, чем уличных фонарей. Дом, адрес которого мне дали на телефонной станции, занимал целый квартал, на первом этаже располагались штук десять всевозможных магазинов и магазинчиков, а остальные семь были заняты жилыми квартирами. Дом был не стандартный, восьмиэтажный, постройки примерно пятидесятых годов. Я решила не предупреждать Вику о своем визите, люблю, знаете ли, заставать людей врасплох, когда они на ходу пытаются сообразить, что мне от них нужно и все ли мне можно говорить. Но выяснить, дома ли она, не мешало. Подойдя к нужному мне подъезду, я набрала номер телефона и после продолжительного ожидания услышала наконец тот же самый голос, который был записан у Ксении Давыдовны: — Алло?.. Кто это?.. Рустам, ты?.. Чего ты молчишь? У тебя телефон не работает!.. Если это ты, можешь не волноваться! Я одна, никого у меня нет. Я же тебе обещала… Давай приезжай скорей. У меня уже есть тут несколько человек… Ждут. И я жду… Если это ты, повесь трубку, когда я досчитаю до трех. Раз. Два. Три. Я нажала кнопку отбоя. Оно и лучше, что эта Вика приняла меня за какого-то Рустама. Тем меньше шансов у нее будет связать мой визит с предварительным звонком. Мне не хотелось бы ее настораживать раньше времени. Снаружи дом был покрашен, подремонтирован, особенно с выходящего на Турецкую фасада, словом — приведен в порядок, а вот внутри его не ремонтировали, похоже, с тех самых пятидесятых годов, когда он был построен. Краска на стенах в подъезде облупилась настолько, что трудно было угадать цвет, в который были выкрашены стены. Лифт был вообще исторической достопримечательностью, такие в Тарасове нечасто встретишь — с железной сетчатой дверью снаружи и с двустворчатой деревянной внутри. Кнопки пульта управления лифтом были наполовину выломаны, наполовину сожжены, наружу торчали голые контакты. Поразмышляв пару секунд, не слишком ли опасно для жизни нажимать такие кнопочки пальцем и не лучше ли мне отправиться пешком по лестнице, я достала авторучку и нажала ее пластмассовым корпусом на кнопку пятого этажа. Лифт содрогнулся, вверху, на восьмом, что-то жутко лязгнуло, загудело, и кабина медленно поползла наверх. Я тут же сообразила, что пешком я добралась бы даже быстрее, но отступать было уже поздно. Пришлось терпеливо дожидаться, когда перед моими глазами проползут бесконечные четыре этажа и лифт все с тем же зловещим лязгом остановится на пятом. Звонка на двери не оказалось, и пришлось стучать кулаком, так как дверь была обшита снаружи дерматином. Стучала я долго, и, если бы не уверенность, что Вика находится в квартире, я бы давно повернулась и ушла. Но вот раздались шаги за дверью, и я услышала вполне естественный вопрос, на который у меня уже был заготовлен ответ. Не все, знаете ли, любят пускать в дом незнакомых людей, время сейчас не то. — Кто там? — Ну что же вы делаете! — воскликнула я возмущенно. — У меня вода с потолка течет! Это же безобразие, в конце концов! Ну сколько можно! У вас что, труба лопнула? Когда же это прекратится наконец! Откройте, или я с милицией сейчас приду! Я только недавно после вашего прошлого потопа потолок побелила! В старых домах такие случаи — далеко не редкость, это мне прекрасно было известно. И, наверное, все соседи хоть раз, но затопляли друг друга. Единственной неточностью в моих фразах было утверждение, что опять случилась какая-то авария. Но поскольку на самом деле никакой аварии не было, меня должны были впустить, чтобы я убедилась, что я не права и никакая труба в этой квартире не лопнула. Дверь действительно немедленно открылась, и я увидела замотанную в махровую простыню девушку с мокрыми волосами. Вид у нее был несколько растерянный. «Сейчас ты у меня еще больше растеряешься! — подумала я. — Как только узнаешь, что это все — спектакль». — У нас никакого потопа нет! — сказала девушка, отступая передо мной и пропуская меня в квартиру. — Это не мы вас затопили… Я вошла в коридор, спокойно закрыла за собой дверь, накинула цепочку, обнаруженную мной на двери и, повернувшись к девушке, с тревогой глядящей на меня, сказала: — Я знаю, что это не вы… — Что вам нужно? — возмущенным, но заметно дрожащим от страха голосом спросила девушка, отступая передо мной по коридору. — Кто вы такая? — Ну, сначала я хотела бы узнать, кто ты такая? — спросила я сурово. — А меня Рустам попросил квартиру посторожить, пока он уехал, — бросилась Вика объяснять. — Он скоро вернется. Через пару дней. Вы заходите через два дня. Он приедет. А я не знаю ничего про его дела. Он меня попросил только пожить здесь несколько дней и все… — Да ты присядь. Что ты трясешься-то! — сказала я. — Я же тебя и не спрашиваю пока ни о чем. Не волнуйся. Мои фразы, как я и предполагала, ее не успокоили, а взволновали и испугали еще больше. Она уже успела пройти в кухню, уперлась ногами в табурет и, не глядя, села на него, едва не промахнувшись. Сидела она молча и только моргала округлившимися от страха глазами. Я давно сделала для себя вывод: если человек что-то скрывает и боится что-то рассказывать, то все остальное он мне обязательно выложит, нужно только вовремя его подталкивать. — О Рустаме и его делах мы с тобой поговорим потом и не здесь, — многозначительно произнесла я. — К сожалению, дело не только в Рустаме. Глаза Вики еще больше округлились. Она вцепилась руками в край табурета и не замечала даже, что простыня распахнулась и раскрыла ее небольшие, но очень соблазнительные, торчащие вперед груди. — Так вот, Вика… — Откуда вы знаете мое имя? — вздрогнула она. Я усмехнулась. — Я знаю не только это, — сказала я, внимательно и строго глядя ей прямо в глаза, словно следователь на допросе. — Я хотела бы услышать от тебя… Я произнесла «от тебя» с подчеркнутой многозначительностью. — …когда ты в последний раз видела Ангелину Олеговну Сереброву? Взгляд Вики заметался по кухне, видно было, что она в полной растерянности. И с Гелей, и с неведомым Рустамом ее связывало что-то такое, что она предпочла бы скрыть. «Ну нет, милая, — подумала я, — ты мне сейчас все расскажешь!» — Заранее предупреждаю тебя, — продолжала я на нее давить, — чтобы ты не пыталась ввести меня в заблуждение, многое мне уже известно. Но меня интересуют подробности. О чем вы говорили? Слово в слово. Весь разговор. И главное — как расстались? И где? — Ну, да! Да! Мы с ней поругались! — воскликнула девушка. — И даже подрались немного. Она мне деньги принесла. Долг. Но не все. А мне самой нужно долги через два дня возвращать. Я настаивала… — На чем? — спросила я резко. Она опять вздрогнула и что-то забормотала нечленораздельно. Я встала, подошла к ней вплотную и рывком сбросила простыню с ее плеч. Вика тут же съежилась на табуретке, словно ей стало очень холодно. Она тоскливо посмотрела на лежащую у ее ног на полу простыню, но не сделала попытки ее поднять. Просто сидела передо мной обнаженная, вцепившись пальцами в край табуретки, и дрожала. — Откуда у тебя эта царапина? — крикнула я и ткнула пальцем в ее шею, где и в самом деле видна была свежая красная полоса. — Это следы от ногтей Серебровой? Это она держалась за твою шею, а ты разжимала ее руки, чтобы сбросить ее вниз? Вика от моего вопроса резко качнулась назад и упала вместе с табуреткой на пол. Она не попыталась встать, а только прижалась голой спиной к батарее отопления под окном и сжалась в комок. Я, конечно, сама нисколько не верила в такую версию. Дело в том, что Вика вряд ли смогла бы справиться со своей подругой. Человек, которого пытаются сбросить вниз с одиннадцатого этажа, не сопротивляется только в одном случае — если сам хочет умереть и только провоцирует кого-то другого сделать с ним то, что он не может сделать с собой сам. Если же он хочет остаться в живых, он отчаянно борется за жизнь. И далеко не каждый взрослый сумеет справиться с девушкой и без особого труда сбросить ее с лоджии. Тут пришлось бы потрудиться. Наверняка Геля цеплялась бы изо всех сил, удесятеренных близостью и страхом смерти. Попробуйте взять в руки кошку, выйти с ней на балкон и попытаться сбросить ее вниз. Даже не попытаться, а только сделать вид, что пытаетесь ее сбросить. Боюсь, что на руках у вас, а то и на лице живого места не останется от ее когтей… Человек не кошка и справиться с ним гораздо труднее, если, конечно, не застать его врасплох. Вика наверняка не смогла бы справиться со своей подругой. — Экспертиза обнаружила у нее под ногтями остатки кожи. — Вику нужно было добить, и я добивала, она же сама сказала, что дралась с Гелей, царапина, похоже, и впрямь оставлена ногтями погибшей. — Я не завидую твоему положению… Можешь не отвечать, но не думаю, что этим ты улучшишь свои дела. Молчишь?.. Как хочешь. Я вздохнула, словно была расстроена тем, что моя попытка хоть как-то облегчить ужасное положение, в которое попала Вика, провалилась, и достала из кармана свой сотовый телефон. — Все! — заявила я. — Я вызываю опергруппу. Если хочешь молчать, то можешь молчать в камере сколько тебе захочется… Но учти, что в одиночку тебя не посадят. В сизо камеры переполнены. По двадцать человек находятся в камерах, рассчитанных на троих. И многие сидят там годами, пока идет следствие… Там любят красивых и свеженьких. Таких, как ты. Ты знаешь, что такое женщина, просидевшая пару лет в тюрьме? Знаешь, что тебя ждет в первые же часы твоего пребывания в камере? То же самое, что ждет каждую новенькую. Из-за тебя будут драться женщины. Из-за того, кому ты будешь принадлежать, чьей наложницей станешь. Тебя быстро научат быть послушной и ласковой, и ты поймешь, что лучше не сопротивляться и делать то, что тебе приказывают. — Замолчите! Я прошу вас! Замолчите! Я не хочу этого слушать! Я все расскажу! Только замолчите! Замолчите! Я не хочу! «Вот так-то лучше, дорогая моя! — подумала я. — Теперь ты мне все расскажешь. И о Геле, и о своем Рустаме». Я достала пачку «Winston», закурила, подняла с пола простыню и швырнула ее Вике. Сотовый телефон я все еще держала в руке, как напоминание о грозящей ей опасности, от которой ее может сейчас спасти только абсолютная искренность и откровенность. Некоторые угрызения совести я, конечно, испытывала, запугивая эту неизвестно в чем виноватую девочку, но… Мне нужен был результат. Я не представляю, как добиться того, что тебе нужно, и остаться абсолютно чистым. Такое бывает только в наивных до тошноты книгах и фильмах, но не в жизни. Романтический период у меня давно закончился, розовые очки, в которых я появилась в Тарасове, приехав из своего родного заволжского Карасева, давно потерялись в гонке и давке современной городской жизни. И я нисколько об этом не жалею, выбрав для себя трезвый, хотя и не очень порой приятный реализм. В конце концов, девочке тоже неплохо было бы научиться отличать настоящие опасности от мнимых и не поддаваться, когда ее «берут на пушку», как это сейчас проделала с нею я. — Хватит истерики! — жестко сказала я, зная, что малейшая мягкость с моей стороны тотчас спровоцирует ее на слезы, сопли и обмороки. — Если тебе есть что сказать, говори! Когда ты в последний раз видела Сереброву? — Она приходила ко мне позавчера! — заторопилась Вика, почувствовав в моем голосе обещание избавить ее от грядущих ужасов. — Но мы встречались с ней здесь, в этой квартире! И она ушла от меня одна! Я не пошла с ней и не знаю, как она оказалась там… В том доме, на одиннадцатом этаже. Я только сегодня узнала о том, что она умерла, из новостей по телевизору. Я тут ни при чем! Мы подрались с ней здесь! Из-за денег. Она покупала у меня травку и кокаин. И часто брала в долг, когда не могла заплатить сразу… «Вот так фокус! — Я едва сумела проконтролировать свое лицо, чтобы удержать брови от удивленного движения вверх. — Похоже, я не зря ее терзала. Ну-ка, ну-ка, давай, девочка, дальше!» — Она принесла только двести долларов, — продолжала Вика, — а должна была — четыреста. А мне самой нужно отдавать Рустаму аванс за новую партию. Он через два дня привезет из Казахстана. «Еще лучше! — подумала я. — По-моему, ты, милашка, получила по заслугам, а то еще и маловато. Во всяком случае, жалеть тебя не стоит». — Ну, я ей предложила опять тот же самый вариант, — продолжала Вика, решившая, похоже, ничего теперь от меня не скрывать, — как со мной расплатиться. Она однажды жила у Рустама два дня, когда у нее денег не было. Ну, отрабатывала мне долг. Я Рустаму сказала, что я ей заплатила, что может пользоваться ею, как хочет. А ей не понравилось то, что он заставлял ее делать. Она вообще-то сама была такая — кого хочешь заставит делать то, что ей надо. Командовать любила. В тот раз я ее просто к стенке приперла, сказала, что родителям расскажу, что она торчит часто. Ей отец денег тогда перестал бы давать. Она и согласилась Рустама обслужить. Родителям сказала, что на Волгу поехала с друзьями, а сама здесь была — у Рустама. А я те два дня от него отдохнула, действительно на Волгу съездила. Он же такой козел ненасытный… Она всхлипнула и уткнулась лицом в свою простыню. Но мне было недостаточно того, что она рассказала, и заканчивать нашу беседу я пока не собиралась. Кое-какие подробности взаимоотношений Гели с отчимом я уже уточнила. Например, он, сетуя на свои редкие встречи с приемной дочерью, так и не удосужился мне сообщить, что регулярно давал ей деньги. Для этого им как минимум нужно было столь же регулярно встречаться друг с другом. Интересно, — и много он ей давал на карманные расходы? — Ты знаешь, какую сумму отец обычно давал Геле? — спросила я Вику. Она подняла голову и кивнула. — Конечно, знаю, — сказала она. — Геля последнее время все их мне приносила. За «дурь» расплачивалась. Каждую неделю — двести долларов. «Неплохо, однако, — подумала я. — Двести баксов на карманные расходы для сопливой девчонки. Совсем неплохо. Что-то не похоже даже на карманные расходы. Может быть, тут что-то другое? Что? Может быть, он ей платил за что-то? Но за что? Гадать можно сколько угодно…» — Но последнее время Геле не хватало двухсот в неделю, — продолжала объяснять Вика. — Она брала у меня в долг, а мне-то приходилось расплачиваться, Рустам в долг никогда не дает. Я уже у него и так постоянно живу. А он еще и следит за мной. Чтобы я ни с кем больше, значит, кроме него… Так что же! За нее расплачиваться! Один раз ее саму заставила, хотела опять то же самое сделать. А она меня сразу ударила. Ну, и подрались. А потом она сказала, что скоро пошлет меня… Ну, в смысле, перестанет со мной дело иметь. Ей нужно только какое-то дело провернуть, она сказала… — Какое? — тут же спросила я. — Она сказала, какое дело? Вика помотала головой. — Нет, — ответила она. — Я даже не поняла, что она имеет в виду. Она вообще последнее время какая-то странная была. Уставится в одну точку и сидит так. По полчаса могла так сидеть, не двигаясь. И резкая стала, жесткая. Она и раньше, правда, была не подарок. А последнее время — совсем уж. — Когда это началось? — спросила я. — Недели три назад, наверное, — ответила Вика, которая заметно успокоилась оттого, что рассказала мне большую часть своих тайн и ничего страшного с ней пока не произошло. Остальное ей рассказывать теперь гораздо легче. На этот обман, заключающийся в разрыве во времени между признанием в преступлении и наказанием, следователи часто ловят неопытных и психологически слабых преступников. Но Вику я пока и в самом деле не собиралась сдавать милиции. Она мне могла еще пригодиться. — Теперь о себе, — приказала я ей. — Кто такая? Где родители? Много ли у тебя клиентов? С кем из поставщиков, кроме Рустама, работаешь? И без вранья. Если хоть что-то не совпадет с той информацией, что у меня уже есть, я тебя выгораживать не буду. Вдохновленная таким моим скрытым обещанием ее «выгораживать», Вика принялась вываливать мне все, что только можно было сказать о себе, не стесняясь подробностей. Полное имя Вики — Виктория, «что значит — победа!» — добавила она мне с непосредственной наивностью. Но это ее не настоящее имя. На самом деле ее зовут Оксана Комарова. Приехала в Тарасов из Камышина Волгоградской области с четко сформулированной жизненной задачей — покорить мир. Начать решила с Тарасова. Поступила на физический факультет тарасовского университета потому, что в Тарасове конкурс был гораздо меньше, чем в Волгограде. С раннего детства считала себя звездой, которой скоро предстоит блеснуть. А вот где она будет блистать, Вика представляла себе очень туманно. Но обязательно там, где много денег и поклонников. Она еще не решила, по какой именно из лестниц она будет карабкаться на жизненный Олимп. Впрочем, «карабкаться» — это мое слово, она выразилась по-другому. «Я знаю, что я взлечу! Обязательно взлечу! Я еще не выбрала — как, но это будет! Я уверена». На физфаке Вика продолжает учиться только для того, чтобы получить диплом. Хотя ее гораздо больше интересуют дипломы совсем другого рода. Вика несколько раз принимала участие в конкурсах красоты разного уровня, но не выше регионального поволжского «Мисс Волга». Выше пятого места ни разу не заняла. Один из спонсоров, который финансировал ее участие в конкурсе «Мисс Тарасов», посадил ее на иглу. После этого она нашла Рустама и пристроилась к нему, расплачиваясь за наркотики частью натурой, частью тем, что перепродавала взятую у него в долг наркоту своим подругам, которых сама же и приучала. Так и Гелю на крючок посадила… Но даже сейчас, несколько раз испытав разочарование в своих планах, набив уже немало шишек, она не изменила своего мнения о себе. Она по-прежнему считает себя способной покорить весь мир только своим темпераментом и внешними данными. Это у нее, конечно, детское представление, сохранившееся с того возраста, когда ребенок считает себя подарком не только для своих родителей, но и для всех окружающих. Родители ее, кстати, остались в Камышине, мать — художник-оформитель на небольшом заводике, выпускающем крышки для консервирования, отец работает то сторожем, то дворником, то нанимается к кому-нибудь огород копать, а в общем-то пьяница. Ни капли любви к своим родителям в ее словах и интонациях я не заметила, только иронию и даже насмешку, пожалуй… Теперь у нее новый жизненный проект. После того, как из нее не вышла эстрадная певица, — оказывается, она и этот вариант пробовала — Вика решила стать артисткой и скоро уедет в Москву, на «Мосфильм», или в Сочи на «Кинотавр», да денег на билет пока нет. Но кто-нибудь этот ее проект обязательно профинансирует. Она вот только разделается с Рустамом и найдет себе кого-нибудь посолиднее и побогаче. — Ладно, детка, — сказала я ей, решив ее еще немного успокоить и обнадежить, чтобы наше с ней расставание не вызвало у нее недоумения, — я тебе, пожалуй, верю, что ты не сталкивала Гелю с одиннадцатого этажа. Но мне нужно будет убедить в этом и других. А с теми уликами, которые против тебя имеются, сделать это очень трудно. Поэтому вспоминай очень подробно тот вечер. Любая ничтожная и неважная на первый взгляд мелочь может оказаться для тебя спасительной. Вика помолчала минуту, но потом помотала головой и сказала: — Я не знаю, что говорить. Вы спрашивайте, а я буду отвечать. Я так лучше расскажу. — Хорошо, — вздохнула я. — Тогда скажи, как ты относишься к версии о самоубийстве Серебровой? Она могла сама это сделать? — Гелька?! — искренне удивилась Вика. — Да никогда! Это мамаша ее тихоней считает. А эта тихоня одной девчонке с мехмата лицо испортила, когда они в туалете подрались. У той шрам теперь остался. — Из-за чего подрались? — спросила я. — Да в том-то и дело, что ни из-за чего. Гелька в туалет шла курить, а та в дверях стояла. Может, и нарочно. Тоже — крутую из себя строила. Ну, Гелька сказала, где ей больше подходит торчать. Та ответила. Гелька ей по морде дипломатом. Нос сломала. Разбираловка целая была. Но на Гельку никто не сказал из тех, кто видел, не хотели с ней связываться. А Гелька сказала, что она в это время с парнем была в спортзале. Парень подтвердил. Так та дура ни с чем и осталась. — Давно это было? — спросила я. — Да с полмесяца уже, — сказала Вика, наморщив лоб. — Я же говорю, она последнее время совсем психованная стала. Правда, один раз я снимала ее с окна, когда мы вместе ширнулись, она вдруг заявила, что она ангел и полетит на небо. Сначала просто руками махала, а потом в окно полезла. Весь кайф мне сломала тогда, у меня даже прошло все, как я это увидела. Но только она потом улыбалась как-то нехорошо, когда я ее от окна оттащила. Может, и притворялась, спектакль мне устраивала. Она любила дергать за ниточки, управлять другими, как куклами. — Ты сказала, что последнее время она была «психованная», как ты выразилась, — спросила я, вспомнив о Косовиче. — Она ни к какому врачу не ходила в связи с этим? — Нет, — покачала головой Вика, — не слышала… Она говорила только как-то раз, что у ее отца есть какой-то врач, психолог. Или у матери, не помню точно. — Ладно, оставим это, — перебила я ее. — У нее был парень? Ты говорила что-то о спортзале… Вика округлила на меня глаза. — Да у нее их больше, чем у меня, было! — воскликнула она, словно мне хорошо были известны все ее амурные дела. — А тот, в спортзале, это так… Она с ним только трахнулась пару раз за то, что он ее выручил. А так она всегда сама парней выбирала и брала их сама. Любого могла заставить с собой пойти, да и что их заставлять-то. Они всегда готовы… Правда, за Гелькой все они долго потом бегали и дрались друг с другом. А она последний месяц только с одним ходила. Какой-то американец, говорит. Трахается классно, у нее вроде бы еще не было такого парня никогда. Но это она, по-моему, меня дразнила. Она мне всегда в нос тыкала, что у нее все и всегда лучше получается и все лучшее — ей достается. Я, честно говоря, ее за это иногда просто ненавидела. — Как зовут этого американца? — спросила я. — Не знаю, — покачала головой Вика. — Я его видела всего один раз. Она приказала мне звать его «бой», и все. А он только смеялся и запросто отзывался на эту кличку. По-русски, кстати, этот американец говорит практически без акцента. — Опиши мне, как он выглядит, — потребовала я. — Ну… Высокий, волосы светлые, но не очень… — начала Вика и вдруг встрепенулась и попыталась даже вскочить на ноги, но тут же испуганно посмотрела на меня, словно спрашивая разрешения. — Куда ты? — жестко спросила я. — У меня фотография его есть, — пробормотала она. — Я хотела принести. — Неси! — разрешила я, с трудом веря в свою удачу. Фотографию Вика искала в каких-то книжках минут пять, переворошила всю свою одежду, но в конце концов разыскала ее в журнале «Космополитен». Я на всякий случай прошла с нею в комнату, где царил жуткий беспорядок, и не выпускала ее из своего поля зрения. Мало ли какие сюрпризы может преподнести мне это невзошедшее еще светило. Может быть, у нее не только наркотики, но и оружие имеется? Никаких дырок ни в одной части своего тела я не хочу иметь. Поэтому лучше для нас обеих, если я своим присутствием избавлю девочку от искушения. Но фотография наконец отыскалась, и Вика протянула ее мне. — Вот он! — сказала она. — Тот самый американец. Это мы две недели назад снимались, когда Геля им передо мной хвасталась. А это мы с Гелей. На Турецкой, возле фонтана. Парня я узнала сразу же! Секунды три я вспоминала, где я его видела, и у меня тут же в голове возник роскошный холл второго этажа в фирме «Терция» и уставившийся в пространство молодой человек, которого я приняла за охранника. Теперь я уже была не уверена, что он и в самом деле охранник. Просто есть такой факт — он сидел в приемной, вернее, рядом с приемной отца Гели. И он был тем самым парнем, с которым Геля — как это сейчас молодежь выражается, «ходила»? — так вот, с которым Геля ходила последнее время. Факт этот требовал осмысления и интерпретации, и пока больше ничего. Но до того, как я буду располагать необходимой информацией для того, чтобы понять этот факт, мне, пожалуй, следует воздержаться от выводов. Преждевременные выводы — самая типичная ошибка в любом расследовании, это я по себе знаю, уже прокалывалась на этом. Теперь стараюсь не спешить. Только внимательно рассмотрев парня, я перевела взгляд на стоящих рядом с ним девушек. Интересовала меня, конечно, только Геля. Выглядела она совсем не так, как на фотографии, которую показывала мне Ксения Давыдовна. Это был другой человек, если можно так выразиться. Девушка, стоявшая с подругой и парнем между фонтаном и открытым кафе на улице Турецкой, не имела ничего общего с «тихим ангелочком». Я хорошо помнила девушку на фотографии, которую показала мне мать погибшей. Я бы назвала ее красивой. Без преувеличения. Даже, пожалуй, очень красивой. Спокойные, мягкие черты, кроткое выражение лица, задумчивый взгляд, словно она видит то, что другим не дано видеть. Честно сказать, на той фотографии она очень была похожа на «ангелочка», красивого, осененного высшим, недоступным другим блаженством. Девушка с той фотографии не могла бы даже зло посмотреть на кого-нибудь, не то что ударить. На фотографии, которую показала мне Вика, я в первый момент ее не узнала. Девушка, снятая на ней, сошла бы скорее за ее сестру. Очень похожее лицо, те же большие, слегка раскосые глаза, тот же высокий лоб, тонкий нос и полные губы, но выражение этого лица полностью его преображало. Никакой тихой благости на нем и следа не было. Девушка, стоящая между Викой и парнем, хорошо знала, что она красива, и знала, как это действует на окружающих. Это можно было прочитать по ее слегка ироничному и в то же время обещающему взгляду. Она была свободна и сильна в ощущении своей свободы. Свободна до жестокости, до безразличия к чему бы то ни было. Глядя на эту фотографию, я даже вспомнила какую-то не очень мне понятную фразу, связывающую свободу и самоубийство. Кто-то из философов говорил, что положительной формы абсолютной свободы не существует, а вот отрицательная ее форма — это самоубийство. Я в свое время долго билась над ней, пытаясь разобраться, но так и оставила эти попытки. А сейчас, когда я смотрела на фотографию Гели, мне показалось, что я что-то поняла, по крайней мере, вторую часть высказывания того философа: что эта умершая вчера девочка была свободна настолько, что ее ничто не держало в жизни. Впрочем, это мне могло показаться. Я слишком плохо знала, как и чем жила Геля Сереброва. Да и никто из окружающих ее людей, как я теперь начинала понимать, не знал ее достаточно хорошо, чтобы составить о ней полное, адекватное представление. Стоящий справа от нее парень ни капли не был похож на американца. Он ничем не отличался от парней на Турецкой. — Он в самом деле из Америки? — спросила я Вику. — Откуда же я знаю, — ответила она. — Гелька не давала мне с ним говорить, все время его на себя переключала. Она это умеет… Умела то есть… Мне так и не удалось его расспросить. Хотя очень любопытно было. Гелька утверждала, что он из Америки… Только вот странно… Это она мне потом сказала, когда на следующий день пришла мои впечатления узнать. А тогда даже заикнуться об Америке мне не давала. А говорит он скорее как прибалт, и то с очень легким акцентом, не заметно даже. Если б меня Гелька не предупредила, что он американец, я и не заметила бы сроду. — Как она относилась к матери? — спросила я. — Об этом у вас когда-нибудь заходил разговор? Вика пожала плечами. — Обычно, — сказала она. — С раздражением. «Ничего себе, обычно! — подумала я. — Отстала я от жизни, однако. И слава богу, пожалуй!» — Подробней! — потребовала я, напомнив Вике о распределении между нами ролей, о чем она, похоже, начала подзабывать. — Я плохо помню, — забормотала она, наморщив лоб. — Говорила она когда-то, как только мы с ней познакомились, что не может чего-то матери простить. Что-то такое она не должна была делать… Ксения Давыдовна то есть. Но что именно, она мне не сказала. Это был ее секрет. А потом больше об этом не говорила, но про мать всегда с раздражением вспоминала. — А про отца? — спросила я. — Про отца она что-нибудь говорила? Вика усмехнулась. — С чего бы это она стала про отца плохо говорить? — сказала она. — Не знаю, как уж она его уговорила, но он ей каждую неделю по две сотни баксов отваливал, а иногда и больше, как позавчера например. А она мне не захотела долг полностью отдать. Из-за этого и подрались. — И сколько же у нее было денег? — спросила я, очень заинтересованная новым обстоятельством. — Точно не знаю, — ответила Вика. — Но пачку мне она толстую показывала, дразнила. Несколько тысяч баксов, наверное. — Их ей отец дал? — спросила я. Вика кивнула. — Гелька сказала, что отец. Я еще спросила, как это он раскошелился? А она засмеялась и сказала, что просить надо уметь. И что я этому никогда не научусь, потому что… — Что потому что… — подтолкнула я ее. — Потому, что я тупая дура, — пробормотала Вика. Я засмеялась. — Ну это она преувеличила. Правда — немного, самую малость. Наверное, ты и драться полезла потому, что почувствовала, что она в чем-то права. Вика сверкнула на меня глазами, но ничего не сказала. — Ладно, оставим это, — усмехнулась я. — Меня твои обиды не интересуют. Интересует меня вот что. Я уверена, что Геля не сама себя убила. Это было не самоубийство, а самое настоящее убийство. Вика смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых я читала, однако, не удивление или несогласие, а желание высказать свою версию вчерашнего события. Я, конечно, предоставила ей возможность высказаться. — Ну, что ты по этому поводу думаешь? Кто бы мог ей помочь вчера упасть с одиннадцатого этажа? — Американец! — выпалила она. — Этот парень! Она ткнула пальцем в фотографию. — Объясни! — потребовала я. — Почему именно он? — А что тут объяснять! — заволновалась Вика. — Гелька сама мне говорила, что встречается с ним несколько месяцев, хотя раньше я его никогда и не видела. Но она всегда скрытная была. Так вот после той прогулки, когда мы сфотографировались, она прибежала ко мне на следующий день ширнуться и сказала… Голос ее почему-то понизился до шепота, наверное, она бессознательно воспроизводила то, как ей сообщала это сама Геля. — …что беременна от него. Что заставит его на себе жениться и уедет с ним в Америку. У него, она говорила, денег навалом. — И ты поверила? — усмехнулась я. — Обычный треп, чтобы тебя позлить. — Может быть, и треп, — ответила Вика. — Но я помню, как она голову к потолку запрокидывала и как у нее глаза блестели, когда она про это рассказывала… — Ну, хорошо, ладно, пусть не треп, — согласилась я. — Ну и что же из этого? — Как — что! — возмутилась Вика. — Да на фига ему с его деньгами на Гельке жениться, она же отнимет у него все деньги и самого выгонит! Это же не трудно понять, когда ее узнаешь получше. А если она с ним несколько месяцев встречалась, он мог и сообразить, чего она от него хочет! Не совсем же дурак! — Ну, это еще неизвестно, — пожала я плечами. — Мог сообразить, а мог и не сообразить. Кроме этих соображений, доказательства у тебя есть? Она молча помотала головой. — Ладно, — сказала я. — Тогда давай свой паспорт. Я тебе объявляю подписку о невыезде. Из Тарасова чтобы — ни ногой. Все равно не спрячешься. Сидеть будешь тихо и о нашем разговоре — никому! Поняла? Особенно Рустаму и родителям Гели. Ни слова! Ты мне сегодня помогла, и я помогу тебе, если ты будешь вести себя правильно. Надеюсь, ты хорошо меня поняла? Окончательно поверившая в то, что отделалась легко, Вика расслабилась, разревелась и принялась растирать по лицу слезы кулаками. — Паспорт! — напомнила я. Продолжая всхлипывать и вздрагивать плечами, она достала из стоящей под столом сумочки свой паспорт и протянула мне. — Жить пока будешь у Рустама, — сказала я ей. — Если он будет тебя выгонять, позвонишь «02» и сообщишь дежурному, что он наркодилер. Если не хочешь неприятностей, про свои дела с наркотиками не упоминай. Если мне понадобишься, я сама тебя найду. Все! Привет Рустаму! Нагрузив ее таким образом, я поспешила из квартиры. Дверь за мной захлопнулась с треском, как будто Вика надеялась, что с закрытой дверью будет чувствовать себя спокойнее. Но я-то знала, что никакого спокойствия на душе она теперь не дождется. И не только потому, что теперь о ее делах с наркотой знает еще кто-то, кроме заинтересованных, так скажем, лиц. Очень скоро она сообразит, что даже не спросила меня, кто я и какую структуру представляю. И тут же сообразит, какую глупость сморозила, поддавшись моим угрозам. И, конечно же, вспомнит слова Гели о том, что она «тупая дура», и почувствует, что она была на сто процентов права. Какое уж после этого спокойствие… Лифтом я, конечно, не воспользовалась, предпочтя спуститься по лестнице. Не люблю чувствовать себя в клетке, а его зарешеченная кабина очень напоминает клетку. Кое-что во вкусе свободы я тоже понимаю. Глава 5 Я читала Фрейда и хорошо помню все его толкования символов сна. И про лестницы, и вообще про ритмические движения тоже помню. Но я с ним категорически не согласна! У меня всегда возникают совсем другие ассоциации, когда я думаю о лестнице. Это просто путь к какой-то цели. Или высокой, или низкой. Я уверена, что мое толкование образа лестницы более точное, чем у Фрейда. Я себе уже не раз доказала это. Дело в том, что, когда я спускаюсь по лестнице или поднимаюсь, не имеет значения, голова моя всегда работает четко, мысли сами складываются в логические схемы и приводят меня к выводам, которые я не могла бы так быстро сделать, идя по ровной поверхности. Пока я спускалась с пятого этажа, я успела уложить в голове всю полученную мной только что информацию и определила для себя несколько главных направлений дальнейшего расследования. Во-первых, я хотела убедиться, не врет ли мне Вика. Теоретически у нее мог существовать мотив для убийства Гели Серебровой. Причем мотив комплексный, в котором сочетаются психологические причины с чисто меркантильными. Ей нужно было расплатиться с Рустамом за наркотики. Если она живет у него постоянно, значит, должна много. Или очень много. Иначе давно бы уже расплатилась. А Геля показывала ей толстую пачку денег… Кстати, куда они делись, эти деньги? Ксения Давыдовна ни словом мне не обмолвилась, что при Геле были найдены деньги. Могла, конечно, и милиция позариться на такую сумму. А могло их при ней уже и не быть. Да, вопрос пока повисает без ответа. Впрочем, я отвлеклась. Если денег у Гели найдено не было, это может означать, что их у нее отняла Вика и помогла своей подруге расстаться с жизнью. Это решило бы ее проблему с Рустамом, а кроме того, избавило бы от насмешек со стороны Гели. Правда, я в ее голосе особой ненависти не услышала, когда она рассказывала о подруге, но на «тупую дуру» она, по-моему, очень болезненно отреагировала. Могло бы это стать для нее поводом к убийству? Вряд ли. Но в сочетании с материальным мотивом — вполне могло бы. Остановившись на четвертом этаже, я достала сотовый телефон и набрала номер редакции. Трубку сняла моя секретарша Марина. — Мариночка, радость моя, найди мне срочно Ромку! — воскликнула я, едва услышав ее голос. — Очень нужен! — Простите, кто это? — опешила Маринка. — Ольга, ты, что ли? Что с тобой… «Нет, туго все-таки Маринка иногда соображает, — подумала я. — Да ничего со мной не случилось. Вылечилась я от скуки и апатии, только и всего. Незачем мне напоминать о них!» — Ольга! Прости, не узнала! — словно в ответ на мои мысли воскликнула Маринка. — Сейчас найду! Он здесь, рядом. Сейчас трубочку ему передам. «Зря я так про нее, — тут же раскаялась я. — Все сообразила, молодец!» — Алло! Оля, это Рома, — услышала я голос моего воспитанника, которого я с большим трудом отучилась наконец бессознательно принимать за своего сына. — Ты где? — Где я, это совершенно неважно, — ответила я. — Важно то, что мне нужна твоя помощь. — Какая? — обрадованно спросил Ромка. Он хороший мальчишка и дышит ко мне неровно, но я, конечно, не подпускаю его на короткую дистанцию. Ни мне, да и ни ему это не нужно, по-моему. — Записывай! — приказала я, заглядывая в Викин паспорт. — Оксана Викторовна Комарова, приехала год назад из Камышина, окончила первый курс физического факультета нашего университета. Все знают ее под именем Вики, Виктории. В конкурсе «Мисс Тарасов» прошлого года пятое место. Сейчас находится по адресу… Я продиктовала адрес квартиры Рустама. — Откроет она тебе вряд ли, поскольку я с ней уже пообщалась и у нее скорее всего охота к общению пропала. Впрочем, не знаю, ты все-таки парень, а она девушка симпатичная, может быть, и уговоришь. — Записал, — вставил Ромка. — Дальше что? — Не перебивай! Выяснишь всего одну вещь, — продолжила я. — Где она была вчера с двенадцати до часу ночи. Мне это очень важно. Сделаешь? — Конечно, сделаю! — воскликнул Ромка. — Если она, как ты говоришь, симпатичная… — Гораздо симпатичнее, чем ты себе представляешь, Рома, — сказала я, подавив едва заметный укол ревности. — Но ты сделаешь это, даже если она на самом деле окажется страшной уродиной. Ты понял меня? Позвонишь сразу, как только выяснишь. — Понял, — успел буркнуть Ромка, прежде чем я отключила телефон. «Об этом можно пока не думать, — тут же решила я. — Подожду, пока Ромка выяснит, где она той ночью была. У меня и других интересных вопросов полно». Больше всего меня, конечно, интересовал теперь этот самый американец — «бой». А также — что он делал в офисе отца убитой девушки на следующий день после ее убийства. Я уже без всякого колебания произносила про себя слово — «убийство». Я была уверена, что Гелю Сереброву убили. Осталось только выяснить — кто и за что? Я хмыкнула. Да! Как говорится, начать и кончить. Только и всего. И с отцом Гели, Олегом Георгиевичем, мне хотелось бы обсудить вопрос о том, какие суммы он давал дочери на расходы, как часто и почему накануне убийства при ней оказалась крупная сумма денег? А еще у меня был психоаналитик Косович, который наверняка знает очень много об этой семье, но выжать из него что-то будет очень трудно. Это не наивная дурочка Вика, которую без особого напряжения можно обвести вокруг пальца. С Косовичем придется повозиться, я это чувствую. «Что у меня есть еще? — думала я спускаясь. — Еще у меня есть два паренька, разыскивающие для меня возможных свидетелей трагедии. Если бы они кого-нибудь нашли, они бы уже давно позвонили. Раз телефон молчит, значит — пусто». Прислушавшись к себе и четко определив, что американец и Олег Георгиевич Серебров интересуют меня гораздо больше, чем врач-психоаналитик Косович, я вновь направилась в «Терцию». Честно признаюсь, что терпеть не могу выражение: «Куй железо, пока горячо!» Какое-то оно… торопливое, что ли? Словно призывает «пороть горячку», когда нужно «семь раз отмерить» и «поспешать медленно». Да многие русские поговорки опровергают смысл этой фразы — «Не зная броду, не суйся в воду», например, или «Тише едешь — дальше будешь». А это «Куй железо…» — агрессивное оно какое-то, как голодный самец! Терпеть его не могу! Но столь же честно признаюсь, что сама никогда не упускаю шанс, если он предоставляется. Не в моих привычках оттягивать что-то, откладывать на потом, на завтра. Если уж дело пошло, то надо его доводить до конца. А сегодня мне информация сама идет в руки. Прошло всего несколько часов с того момента, как Ксения Давыдовна позвонила мне в редакцию, а я уже узнала столько о Геле Серебровой, сколько не смогла узнать о ней ее мать за все годы, которые они прожили вместе. Это было удачное начало расследования, и я готова была продолжить полосу удач. Мне немедленно нужно было поговорить с Серебровым. Однако дойти я смогла лишь до охранника, который остановил меня, когда я пришла сюда первый раз. Я рассчитывала проскочить мимо него, улыбнувшись ему издали, как старому знакомому, но он успел загородить мне дорогу и, отвечая мне улыбками на мои улыбки, вежливо объяснил, что мне придется подождать, пока он осведомится, сможет ли Олег Георгиевич принять меня сегодня еще раз. Мне оставалось только скрипнуть зубами. Охранник позвонил секретарше Сереброва и долго, очень долго ждал ответа. Наконец она ему что-то ответила, но он наверх меня не пустил, а объявил, что нужно подождать, поскольку Олег Георгиевич еще не закончил переговоры с торговым представителем из Монголии. Чтобы не терять времени даром, я вытащила из своей сумочки фотографию, которую конфисковала у Вики, и показала ее охраннику. Парня он вспомнил. По его утверждению, парень пришел впервые. Сказал, что он тарасовский представитель газеты «Московский комсомолец» Богдан Козырев и хочет видеть Олега Георгиевича на предмет интервью. — Я позвонил шефу, — рассказывал охранник, — доложил. Тот сказал, что примет его только после того, как закончит с монголами. Я предложил парню прийти часа через два, но он сказал, что предпочитает подождать. А мне-то что? Пусть ждет. Ленка его все равно к Сереброву не пустит, а если что — меня вызовет. Он часа полтора просидел на втором этаже, я иногда заглядывал туда, интересовался, что он там делает. Ничего, сидит, в пол смотрит. Посидел так полтора часа и ушел. Мне ни слова не сказал. Наверное, ждать запарился. Охранник взял у меня из рук фотографию и присмотрелся к стоящей рядом с парнем Геле. — А вот эту девицу я тоже раза три видел, — заявил он. — Ходит к шефу, но редко. Что там у них за дела, я не знаю, и догадываться об этом мне по должности не положено. Я только Ленке сообщаю — пришла, мол, такая-то, имени ее не помню, странное какое-то, а та, не спрашивая Олега, говорит — пропусти. А позавчера она обратно вприпрыжку скакала, через две ступеньки. — А вы знаете, кто это? — спросила я, удивленная его неосведомленностью. — Как это кто? — переспросил он. — Известно кто. Только, видно, дорогая. Красивая потому что. Да она одна, что ли, к шефу ходит? К нему и другие наведываются. Шеф у нас человек любвеобильный… Он вдруг посмотрел на меня с некоторым даже испугом. Видно, понял, что сказал что-то лишнее, за что может лишиться работы, если я передам наш разговор шефу. Я сделала вид, что меня не заинтересовало его сообщение, что шефа посещают проститутки, за одну из которых он принял его приемную дочь. Меня оно, однако, очень заинтересовало. Охраннику вдруг захотелось поскорее избавиться от моего общества, и он вновь принялся названивать секретарше. Получив от нее наконец разрешение, он улыбнулся и, не успев закончить с нею разговор, показал мне рукой на лестницу, можешь, мол, подниматься. Признаюсь, чем больше я погружалась в подробности жизни семьи Серебровых, тем больше эти подробности меня удивляли. Вот опять я только что узнала факт, можно сказать, сногсшибательный. Дочь посещает офис отца, и никто, похоже, кроме секретарши, не знает, что она его дочь. Ее все принимают за проститутку! Да и что это за привычка такая у Сереброва — принимать проституток на своем рабочем месте. На меня он совершенно не произвел впечатление человека, способного на такое безрассудство. Может быть, охранник что-нибудь напутал? Секретарша, глядя на меня уже далеко не так приветливо, молча показала мне на стул возле двери серебровского кабинета — садись, мол, жди. Что мне оставалось? Я вздохнула и уселась ждать, хотя терпеть не могу этого занятия. К счастью, ждать пришлось недолго. Минут через пять дверь открылась, и Серебров лично проводил какого-то господина до самого холла. На меня он при этом даже не взглянул. Зато, когда возвращался в кабинет, он не только взглянул на меня, а прямо-таки уставился, остановившись передо мной. Потом неожиданно вздохнул устало и показал рукой на дверь кабинета. Я поняла, что меня приглашают на аудиенцию. Я прошла и уселась на том диванчике, на котором сидел он при первом моем визите. Серебров вошел следом за мной, посмотрел, где я расположилась, усмехнулся и уселся в свое кресло во главе длинного и широкого полированного стола. Мне совершенно не видно было его лица, а я не люблю разговаривать, не видя лица собеседника. Лицо почти всегда гораздо красноречивее языка и говорит иной раз больше, чем человек хочет мне сказать. Но я не двинулась с места, полагая, что Сереброву тоже не видно моего лица, а ему скорее всего тоже важно видеть мою реакцию на каждое свое слово. Он помолчал немного, потом опять вздохнул и произнес с нескрываемой усталостью в голосе: — Что на этот раз? Узнали обо мне еще что-нибудь интересное? «Что это его так волнует, узнала ли я именно про него что-нибудь? — подумала я. — Как-то это немного странно». Я неопределенно покачала головой, стараясь, чтобы он не видел моего лица. Для этого мне пришлось смотреть в пол и вести себя как последней дурочке. Я молчала, пытаясь вывести его из равновесия, на котором он держался, как на спасательном круге держится человек, не умеющий плавать. Конечно, он не выдержал первый. Он нервно встал из-за своего стола и, подойдя к моему дивану, уселся на тот самый стул у стены, на котором сидела раньше я. Мизансцена сложилась противоположная той, что была во время первого нашего разговора. — Ну, — сказал он довольно грубо. — Выкладывайте, что вы там еще раскопали? — А ведь вы меня ввели в заблуждение, Олег Георгиевич, — сказала я укоризненно. — А я-то надеялась на вашу искренность. — В самом деле? — спросил он с иронией. — А с виду вы не похожи на наивную простушку. Какого черта мне нужно было быть с вами искренним. — А вы не заинтересованы в том, чтобы убийца вашей дочери был найден? — спросила я. — От того, что вы его найдете, что-нибудь изменится? — спросил он меня совершенно спокойно, и я поразилась его равнодушию. — Геля умерла, и это уже окончательно, ее не воскресишь. Так зачем мне искать ее убийцу? Мне показалось, что слова о смерти приемной дочери он произнес с каким-то даже облегчением, а то и с затаенной радостью. Но это были только мои домыслы, а я могла и ошибиться. — Помнится, вы говорили, что Геля не брала денег, которые вы ей предлагали? — сказала я. — Не так ли? Он хотел что-то сказать, но я подняла руку, не давая ему произнести ни слова, и заговорила вновь сама. — Не надо усугублять прежнего вранья новой ложью. — Я улыбалась, но вряд ли он мог найти в моей улыбке расположение к себе. — Много денег вы истратили на нее в последнее время? Конечно, я предпочла бы, чтобы он не уточнял, кого я имею в виду, а начал сразу отвечать. Кто знает, о ком он подумал, выслушав этот мой вопрос. Но Серебров был опытным коммерсантом, привыкшим ежедневно обходить сотни ловушек, которые ему ставили в ловко сконструированных фразах его деловые партнеры. — На кого? — спросил он. — Кого вы имеете в виду? Пришлось уточнять и конкретизировать вопрос. — Я спрашиваю вас, много ли денег вы истратили в последнее время на свою приемную дочь? Он усмехнулся. — Не больше, чем она просила. Это имеет какое-то значение? — Но вы утверждали, что она денег у вас не брала… — Я чувствовала, что он ускользает из моих рук, но ничего не могла сделать. Он был скользкий и осторожный. — Да, и могу подтвердить это сейчас, — заявил он. — Раньше не брала, но в последнее время, действительно, несколько раз обращалась ко мне с просьбой дать ей немного денег на мороженое, на кофе. «По-моему, он передо мной дурака валяет! — подумала я. — Ей восемнадцать лет было! Какие кофе и мороженое!» — Вы считаете, что такие суммы она тратила на мороженое? — спросила я, пытаясь заставить его хотя бы намеком обозначить размеры тех сумм, которые он давал дочери. Но Серебров был настороже. — Какие суммы? — спросил он, улыбаясь. — О чем вы? — Пятьсот долларов на мороженое, по-моему, многовато, — сказала я, поняв, что так и не сумею заставить его оговориться. — Ах вот вы о чем! — воскликнул он и заулыбался еще шире. — Геля сказала, что хочет сделать подарок матери, и я предложил ей сказать мне, что она хочет ей купить. Но она заупрямилась и попросила меня давать ей по пятьсот долларов время от времени, чтобы у нее оставались деньги от кофе и мороженого. А подарок выберет позже и купит сама. Я, признаться, был только рад, что у нас с ней налаживается хоть какой-то контакт. Я выпятила нижнюю губу, не скрывая от него своей досады. Досадовала я на него по одной простой причине. Я же в любом случае раскручу эту историю и выясню все, как оно было на самом деле. И эти его игры со мной в прятки выглядят, по крайней мере, глупо. Но ему, видимо, так не казалось, и он испытывал явное удовольствие от того, что заставил меня признать свое поражение в разговоре с ним. — Ладно, оставим это! — сказала я решительно. — Есть еще один вопрос, который я хотела бы с вами обсудить. — Надеюсь, не ваш гонорар? — спросил он высокомерно. — Так вынужден напомнить вам, что я вас не нанимал и не смогу ничего вам сказать по этому поводу. — Речь пойдет не о гонораре, — ответила я, не обращая внимания на его колкость. — Известно ли было вам, что в последнее время вашу дочь видели в обществе одного и того же парня. Говорила она вам когда-нибудь о нем? — Парня? — переспросил он. — Вы говорите, у нее был парень? Никогда об этом не слышал. Я поверила, что он говорит правду. Слишком непосредственно он произнес эти фразы. — Кто этот парень? — спросил Серебров. — Он не мог убить Гелю? Я усмехнулась. — Я не люблю торопиться с выводами и обвинять невинного человека, — сказала я. — Конечно, ее мог бы убить и этот парень. С такой же долей вероятности, как мог это сделать и ее приемный отец. Серебров промолчал, поняв, что поспешил высказать свое предположение и оно прозвучало ненатурально, словно он подсовывал мне первую попавшуюся под руку версию, лишь бы отвлечь от чего-то. — Я, конечно, проверю и такую возможность, — сказала я, специально опять допустив во фразе неопределенность, чтобы он не мог понять, о какой возможности я говорю, кого имею в виду — парня его дочери или его самого. — У меня к вам только один вопрос. Я вновь достала снимок. — Вы знаете этого молодого человека? Он смотрел на снимок из моих рук и не делал попытки взять его у меня. Я следила за его лицом. Готова поклясться, что на лицо дочери он смотрел гораздо меньше, чем на стоящего рядом с ней американца. Ни малейшего удивления тем, что его дочь выглядит совсем по-другому, чем на снимке, который стоит на столе в его гостиной, он не выказал, ничего похожего не промелькнуло в его лице, сколько я ни вглядывалась в него. Наконец он посмотрел на меня и сказал спокойно: — Я впервые вижу этого молодого человека. Мне никогда не приходилось с ним встречаться. «Зато с дочерью, совершенно не похожей на «тихого ангелочка», какой ее считала ее мать, тебе наверняка приходилось встречаться! — подумала я. — Перед тобой она почему-то была откровенна…» — Ну, если так… — сказала я и встала с дивана. Я собралась уходить. Практически ничего от Сереброва мне добиться не удалось, несколько интересных наблюдений и все. Маловато. Я направилась к двери. — Подождите! — встрепенулся вдруг Серебров. — Я вдруг подумал… Он не договорил и замолчал. Я вынуждена была остановиться и повернуться к нему. — Что вы подумали? — спросила я, поскольку пауза затянулась. — Я подумал, — сказал он, — не связано ли убийство моей дочери с моими коммерческими делами? Я удивленно на него посмотрела. — Каким образом? — Мне кажется, можно нащупать тут некоторую связь, — сказал он задумчиво. — Но, чтобы вам было понятно, мне придется объяснить кое-какие тонкости своего бизнеса. Дело в том, что наша фирма является эксклюзивным дистрибьютором самой дешевой продукции нашей тарасовской табачной фабрики — сигарет «Прима» и «Астра». Сигареты, если можно так выразиться, самые демократические, их курит подавляющее большинство населения не только нашей области, но и всей России, наверное. Последнее время мы размещаем заказы на них и за границей, причем не только в ближнем зарубежье, но и в дальнем. Не в Европе, конечно, в других регионах. Да вот только что от меня вышел торговый представитель Монгольской Народной Республики. У нас с ними подписан договор на пять лет вперед. Нам, как единственной фирме, которая занимается размещением этих сигарет на рынке сбыта, фабрика отпускает их по очень низкой цене, а мы продаем их, естественно, дороже. Иногда очень дорого, как, например, в Монголию или Эфиопию. Отсюда и складывается наша прибыль. — Пока не вижу, при чем тут ваша дочь? — сказала я. — Не торопитесь! — возразил он. — Дело в том, что под нашу монополию на самые дешевые сигареты давно подбивают клинья наши конкуренты, еще одна тарасовская фирма, которая распространяет сигареты более дорогие — типа «Космоса» и «Золотой Явы». Но у них, конечно, и объемы поставок не те, и прибыль соответственно на несколько порядков меньше. Они давно меня обхаживают, поскольку у нас в «Терции» курирую сигареты именно я. Не раз предлагали подписать договор о регулировании цен на табачную продукцию, и через губернатора его нам пытались навязать, и через областную думу, но нас спасает то, что фабрика принадлежит фактически иностранной фирме, которая не реагирует на истерики губернатора и ультиматумы думы. И мы чувствуем себя сравнительно спокойно. Но в последнее время в мой адрес участились прямые угрозы с требованием подписать этот самый договор. Чтобы не объяснять вам всех тонкостей, скажу кратко, что речь в нем идет об установлении единой продажной цены, что лишит нас возможности играть на разнице цен на сигареты в различных регионах России и других странах и фактически лишит нас семидесяти процентов нашей прибыли. Я, конечно, принял необходимые меры безопасности, и через некоторое время все вроде бы успокоилось. Он вздохнул и посмотрел на меня задумчиво. — Признаюсь, что вчера, узнав о смерти Гели, я не подумал о том, что это могло быть средством оказать на меня давление, — сказал он. — А сегодня такая мысль пришла мне в голову, и, мне кажется, она не лишена оснований. Меня натолкнул на нее этот парень, фотографию которого вы мне показали. Мне доложили, что меня ждал в холле какой-то журналист. Долго ждал. Я специально не принял его, поскольку никогда не принимаю журналистов, не проверив, те ли они, за кого себя выдают. Так вот, он назвал мне вымышленное имя. Я попросил Леночку проверить, есть ли в редакции «Московского комсомольца» в Тарасове корреспондент по имени Богдан Козырев. Так вот, такого там не оказалось. Когда я это выяснил, он уже из холла исчез. Я уверен, что это была еще одна попытка меня запугать или, что тоже вероятно, устроить на меня покушение. Я вполне допускаю, что это тот самый парень, который изображен на снимке вместе с моей погибшей дочерью. Признаюсь, он меня поразил. Что это? Интуиция? Логика? Или… Или он видел того парня, который сидел в холле, а теперь разыгрывает передо мной комедию! Скорее всего так и есть. Но зачем это ему нужно? Только для того, чтобы меня отвлечь. Хорошо, раз он к этому стремится, сделаю вид, что ему это удалось, но переигрывать тоже не нужно, а то не поверит. — Вы ответите на несколько моих вопросов? — спросила я Сереброва, глядя на него очень заинтересованно. — Название фирмы, которая предлагала вам подписать договор? И еще. На вас уже были покушения прежде? И если они были, нашли ли вы организаторов или заказчиков? Серебров усмехнулся. — Меня пытались убить семь раз, — сказал он. — И это только за последние три года. Вы спрашиваете о заказчиках? Возьмите эту папку. Он протянул мне тонкую пластмассовую папку для бумаг. В ней было всего несколько листов бумаги обычного машинописного формата. — Посмотрите ее, — улыбнулся он невесело, — там вы найдете ответы на все ваши вопросы. Аудиенция окончена, поняла я. Мне пора уходить. — Я обещаю вам, Олег Георгиевич, — сказала я ему, уже взявшись за ручку двери. — Убийцу вашей дочери я найду. Не знаю, что он ожидал от меня услышать на прощание, но я отчетливо видела, как Олег Георгиевич Серебров в ответ на мои слова досадливо сморщился. Глава 6 Я вышла от Сереброва с неприятным чувством, что весь день бегаю по замкнутому кругу. Да, мне удалось узнать о Геле Серебровой много такого, что она скрывала от своих близких. Но насколько это приблизило меня к разгадке тайны ее убийства? У меня было смутное подозрение, что я ни на сколько к ней не приблизилась, ни на волос, как говорится. У меня есть сейчас несколько версий, но все они мне кажутся надуманными и заведомо ложными. Я почувствовала усталость. Напротив арки, из которой я вышла, покинув «Терцию», у цирка, оказалось много свободных мест в открытом кафе, я немедленно устремилась туда, купила бутылку «Балтики», сосиски с жареной картошкой и овощной салат. В конце концов, каждый, даже частный сыщик, дела у которого идут неважно, имеет право на отдых. И я собиралась этим правом воспользоваться. Быстро расправившись с салатом и запив его своим любимым пивом, я принялась за сосиски, но съесть успела лишь одну. Вызов сотового телефона заставил меня болезненно сморщиться. Забыть о деле Гели Серебровой мне удалось лишь на три с половиной минуты. — Алло! Кто это? — спросила я, даже не пытаясь скрыть досаду, звучащую в моем голосе. — Ты просила позвонить, как только я узнаю… — Голос в телефоне было плохо слышно и, будучи занята едой, я не сразу сообразила, о чем идет речь. — Да кто это, черт возьми! Неужели нельзя представиться? — возмутилась я. — Оля, перестань ругаться! Я бы не стал звонить, если бы ты не просила… Это я, Рома. Теперь я и сама его узнала, но чувство досады не прошло. Ромка тоже ерундой занимался. Вика никакого отношения к убийству не имеет, я почему-то была в этом уверена. И Ромка мою уверенность только подтвердил. — Ну, что ты узнал? — спросила я, не став даже извиняться. — У этой Вики-Оксаны стопроцентное алиби! — радостно сообщил мне Ромка. — Там у них прямо напротив подъезда во дворе бабка живет, в двухэтажном доме, на втором этаже, она бессонницей страдает. Сидит целыми сутками на балконе и наблюдает, кто куда пошел и кто когда вернулся. Так вот она говорит, что хорошо помнит, как позавчера в половине десятого в подъезд девушка заходила, но она ушла одна и по описанию на Вику не похожа. Я с твоих слов ей Вику описал, она ее сразу узнала. Говорит, у черного какого-то в квартире живет. Давно уже. У какого черного, я не понял, у негра, что ли? — Это тебя совсем не касается, — буркнула я. — Дальше давай. Я даже на расстоянии почувствовала, как Ромка надулся на мою грубость, и мне стало немного стыдно. — Так вот эта Вика позавчера только часов в пять из подъезда выходила, сказала мне эта бабка, ходила в магазин. Вернулась примерно через час. Все остальное время дома сидела. Свет у нее горел постоянно. Потом телевизор включила. А в половине первого и телевизор выключила. — А что это твоя бабка сама телевизор не смотрит? — спросила я недоверчиво. — Сейчас ее ровесницы ни одного сериала не пропускают. А она сутками на балконе торчит. Неужели интереснее следить, кто когда ушел и когда вернулся? — А у нее телевизор не работает, — усмехнулся Ромка. — Запарила она меня, упрашивала телик ей починить. — Ну и починил бы, — сказала я, думая о другом. — Ну я и починил, — обиделся почему-то Ромка на мои слова. — А то она рассказывать ничего не хотела. — Ну и молодец! — сказала я вяло. — Спасибо, что позвонил. — Пока, — буркнул Ромка и повесил трубку. «Так! — констатировала я. — Одна версия развалилась. Стоит ли проверять другие, если они мне все не нравятся? Что там у нас в запасе? Американский парень, который убивает русскую девушку за то, что сделал ей ребенка? Бред какой-то. Скучно! Если это окажется и в самом деле так, клянусь, никогда больше не возьмусь ни за одно расследование. Разве это работа? Скукотища одна!» Но проверить эту версию все же было необходимо. А как проверять? Искать этого американца, который может оказаться вовсе и не американцем! А что я про него знаю? Знаю, как он выглядит? Это, конечно, хорошо, но вряд ли достаточно для того, чтобы его отыскать в Тарасове, население которого больше миллиона человек. Знаю еще, что он назвался вымышленным именем — Богдан Козырев. Но это мне тоже не дает абсолютно ничего. Я отпила еще пива, и тут меня осенило! Мне и не нужно его искать! Нужно проверить — был ли у него в самом деле мотив для убийства? А для этого мне надо узнать всего одну вещь. Но предварительно — разыскать поликлинику, на учете в которой стояла Геля Сереброва. Это поможет мне решить еще одну проблему. Правда, если слова Вики подтвердятся, парня все же придется искать. Но зато если это окажется трепом, то и парень мне не будет нужен. Неплохие шансы разделаться еще с одним подозреваемым. Ну или окончательно поверить в его виновность. И тогда уже — брать его. Быстро доев сосиски и картошку, допив свое пиво прямо из горлышка, я уже встала из-за своего столика, как вдруг вспомнила, что не знаю, в какую именно поликлинику ходила Геля Сереброва. Я даже засмеялась. Оказывается, не так уж и скучно быть частным сыщиком. Оказывается, получаешь большое удовлетворение от разрешения загадки, даже не окончательной, а только промежуточной, маленькой. Почему бы мне не заняться по-настоящему частным сыском? Для этого вовсе не обязательно бросать газету. Что мне мешает объединить профессию журналиста с работой частного детектива? Ничего. Да я, собственно, давно уже этим занимаюсь. Решив свою маленькую личную проблему, я вновь забыла о своей скуке. Я уселась опять за столик и прежде всего сделала два звонка. Я позвонила в редакцию и извинилась перед Ромкой за свою грубость, чем повергла его в сильное смущение. Затем я позвонила Ксении Давыдовне и без труда узнала номер поликлиники, в которой стояла на учете Геля Сереброва. Еще через полчаса я уже разговаривала с врачом-гинекологом седьмой поликлиники от имени и по поручению матери Ангелины Олеговны Серебровой и расспрашивала ее о различных подробностях чисто интимного свойства. Конечно, я могла бы позвонить в городское УВД, где у меня были знакомства (у какого журналиста нет знакомых ментов?), и попросить уточнить этот момент в заключении патологоанатома, но мне очень не хотелось «светиться» и показывать им свой интерес к происшествию, которое они сочли самоубийством. Да и в роли частного сыщика выступать мне перед ними не стоило. Я была для них журналистка, причем авторитетная журналистка, и подрывать свой авторитет мне совершенно ни к чему. Врач Гели Серебровой, к счастью, оказалась понимающей не только в своей медицинской специальности, но и во взаимоотношениях детей с родителями. Она искренне огорчилась, узнав, что Геля вчера умерла, и сообщила мне, что Геля давно уже не была девушкой, но это в ее возрасте вполне естественно, но… Ни о какой беременности еще полмесяца назад, когда Сереброва-младшая была у нее на приеме с пустяковым воспалением, и речи быть не могло. Да я, собственно, в этом тоже была уверена. Еще одна моя версия провалилась. Выйдя от врача, я вспомнила о папке с бумагами, которую вручил мне Олег Георгиевич. Я тут же уселась на первую попавшуюся лавочку на Турецкой и принялась изучать их. Увы! Я тут же поняла, что и этот шар — мимо! Это было экономическое соперничество двух тарасовских финансовых группировок, в одну из которых входила «Терция», а в другую — не менее известная в Тарасове фирма «Ордовик», тоже занимающаяся оптовой продажей сигарет. Но интересы настолько давно сформировались, борьба тянулась уже так долго, что было маловероятно, чтобы в качестве средства воздействия на противоположную сторону кто-либо из них выбрал бы такой метод, как убийство члена семьи. Олег Георгиевич считал меня, наверное, полной дурой, подсовывая мне такую версию. Когда я посмотрела досье на фирму «Ордовик», которое содержалось в папке, у меня сложилось очень четкое мнение, что конкуренты по бизнесу Олега Сереброва не имеют к убийству его дочери никакого отношения. Да и что за глупость, в конце концов, считать этого парня, назвавшегося американцем, подосланным к ее дочери киллером. Где это видано, чтобы киллеры несколько месяцев «ходили» со своей будущей жертвой, а потом ее убивали! Это слишком непрофессионально и неправдоподобно. Я усмехнулась. Разделываться с версиями мне удавалось не хуже, чем создавать их. День, утром которого я получила заказ на расследование, еще не кончился, а я уже расправилась с тремя версиями! Лихо! Вот это темп работы! Молодец, Бойкова! Если и дальше будешь работать с такой интенсивностью, глядишь, к завтрашнему утру дело будет раскрыто. Очень на то похоже. Вдохновленная такой перспективой, я решила сегодня же разыскать доктора Косовича, о котором Олег Георгиевич был столь нелестного мнения. Что из того, что у него сегодня неприемный день? Что же мне теперь, понедельника ждать? Ну уж нет! Помня Костины объяснения по поводу того, где находится офис доктора Косовича, я отправилась к ломбарду — от цирка — рукой подать, и без труда отыскала оригинальную вывеску, о которой мне тоже Костя рассказал. Фрейд на ней был и в самом деле очень похож на Маркса, а Юнг — совсем как Энгельс — смотрелся рядом со своим более именитым соавтором. Вывеска была сделана мастером — чеканка по мягкому железу, — Фрейд и Юнг выглядели на ней очень похоже. Доктор Косович, без сомнения, был оригинал и рассчитывал, что его клиентами не станут люди случайные, поэтому никакой надписи или названия под этим двойным портретом не было, только часы приема. Тем, кто не смог бы узнать корифеев психоанализа по их изображению, вывеска не говорила абсолютно ничего. Меня это, честно говоря, занимало гораздо меньше, чем то, как же мне все-таки разыскать Косовича, не дожидаясь понедельника. Секунду подумав, я отправилась в работающий без выходных ломбард и через две минуты уже держала в руках клочок бумаги с написанным на нем телефоном доктора Косовича. Признаться, я была больше удовлетворена не тем, что узнала телефон, а своей догадливостью. Я сообразила, что Косович должен был предусмотреть случай, когда его пациентом оказывается рассеянный человек. И он его в самом деле предусмотрел. Позвонив Косовичу домой, я врать ничего не стала, а сразу сказала, что занимаюсь расследованием обстоятельств смерти Ангелины Серебровой, дочери одной из его пациенток, и у меня есть надежда, что он сможет ответить хотя бы на некоторые из моих вопросов по поводу взаимоотношений между членами семьи Серебровых. После некоторой паузы Косович предложил мне прийти к нему в понедельник в офис. Я объяснила ему, что эффективность расследования в отличие от сеанса психоанализа зависит от оперативности и что ответы на мои вопросы мне нужно получить как можно скорее. От этого, мол, зависит, успеет ли убийца девушки скрыться от возмездия или нет. Ему ничего не оставалось делать, как предложить встретиться через двадцать минут в короленковском парке, около площадки аттракционов. Я его обязательно узнаю, сказал он. А если не узнаю, то он сам узнает меня. Мне не очень понравилось его предложение поиграть в «узнавалки», но в моей ситуации капризничать не приходилось. Я прикинула, что за двадцать минут вполне успею добраться до тарасовского парка культуры и отдыха имени Короленко, и согласилась. На место встречи я опоздала на тридцать секунд. Косовича и в самом деле не трудно было узнать среди публики — мамаш с колясками, пенсионеров с тросточками, семейных пар с детьми и мороженым, влюбленных пар без детей, но тоже с мороженым. Несмотря на жару, он одет был в элегантный светлый костюм с галстуком-бабочкой. Вид у него был, конечно, не тарасовский. Нашего провинциального демократизма Косовичу явно не хватало. Он словно сошел с экрана — этакий положительный герой голливудской мелодрамы. На вид ему было от силы лет пятьдесят, не больше. Он был задумчив и, пока я к нему шла, успел два раза посмотреть на карманные часы. Впрочем, я подозреваю, что делал он это только потому, что ему нравилось доставать их из кармана и вновь туда опускать. Выглядел он в эти моменты чрезвычайно импозантно и, вероятно, знал это. Я направилась прямо к нему. Увидев меня, он поднял вверх левую бровь и слегка усмехнулся. Не думаю, чтобы он сделал это непроизвольно. Я поняла, что он расставляет фигуры в предстоящей со мной партии и определяет наши стартовые позиции. Но меня это занимало мало, психологическому давлению я поддаюсь с трудом. — Итак, это с вами я имел удовольствие беседовать двадцать минут назад по телефону? — спросил он. — Какие же вопросы вас интересуют? Вы не возражаете, если мы пройдем немного вперед по аллее и расположимся на лавочке около воды? Ну и отлично… Косович, придерживая меня за локоть, повел к лавочке, стоящей в стороне от других, на берегу небольшого пруда, по которому плавали весельные лодки с галдящими в них детьми и постоянно одергивающими их взрослыми. Одна из лодок застряла под невысоким мостиком и упорно не желала из-под него выплывать. С лавочки, выбранной Косовичем, видно было, что в ней самозабвенно целуется влюбленная парочка. — Вы, конечно, знаете, что произошло вчера? — спросила я его, когда мы устроились на лавке. Он кивнул головой и принял сосредоточенный вид. — Конечно, знаю, Ольга Юрьевна, — ответил он, демонстрируя свою осведомленность обо мне, которую он мог почерпнуть только от Ксении Давыдовны, другого варианта просто не было. — Хотя и не совсем понимаю, чем могу быть вам полезен. — Прежде всего меня интересует, что вы можете сказать о самой Геле, — сказала я. — Ведь рассказывала же вам Ксения Давыдовна о своей дочери? — М-да, — промычал он как-то неопределенно. — Не стоит, наверное, скрывать от вас, что и сама Ангелина Олеговна была моей пациенткой. — Вот как? — искренне удивилась я. — У нее были серьезные психологические проблемы? — Простите, Оленька, — улыбнулся Косович. — Проблемы есть у каждого из нас. А насколько они серьезны для человека, может сказать только он сам. — Вероятно, я неверно сформулировала вопрос, — сказала я. — Меня интересует, была ли Геля психически здоровой личностью. — Не хочу читать вам лекций по социально-историческому психоанализу, — ответил Косович. — Поверьте мне на слово, что психоаналитики не решили до сих пор, считать ли неврозы, которым подвержено абсолютное большинство людей современного общества, болезнью. Если считать, то придется признать, что наше общество больно и требует лечения. Единственное, что я могу вам ответить, — у Ангелины Олеговны Серебровой не было серьезного функционального расстройства психики. Но то же самое я могу, наверное, сказать и о вас, например. Я понемногу начала понимать, почему Олег Георгиевич Серебров называл Косовича шарлатаном. Дело скорее всего не в Косовиче, который говорит очевидные для многих, хотя и не очень приятные вещи. Дело в том, что Серебров не хочет видеть и признавать эти вещи. В таких случаях всегда достается тому, кто называет вещи своими именами. — Позвольте тогда другой вопрос, — продолжила я. — Могла ли Геля Сереброва совершить самоубийство, как вы считаете? Косович, разглядывавший проплывавшую мимо нас в лодке компанию, повернулся ко мне и посмотрел на меня внимательно. — Вы в отличие от ее матери хорошо себе представляете, что это была за женщина? — спросил он после небольшой паузы. Меня, конечно, поразило то, что он назвал Гелю женщиной, все остальные, с кем я о ней говорила, называли ее как угодно, но только не женщиной. Хотя Косович, наверное, был абсолютно прав, Геля была именно женщиной, причем давно сформировавшейся психологически, знающей цену себе и окружающим ее людям. — Да, — сказала я. — Гелю я себе представляю очень хорошо. — Тогда отвечу на ваш вопрос, — уверенно сказал Косович. — Ангелина Олеговна не способна была по доброй воле расстаться с жизнью. Это противоречит самой организации ее психики, типу ее психологической натуры. — Вы подтвердили мнение, которое сложилось у меня самой, — сказала я. — Но я не совсем понимаю… Если у Гели не было особых проблем, почему же она была вашей пациенткой? Что или кто заставил ее прийти к вам? — Видите ли, Оленька, — сказал Косович очень мягко, как ребенку, и в этом я уловила деликатное высокомерие. — Есть вещи, о которых я не вправе вам рассказывать. Есть тайна личности, которую я не вправе доверять никому, и должен буду унести ее с собой. — Но ведь она умерла! — удивилась я. — О какой тайне вы говорите? — Тайны продолжают жить, когда люди умирают, — сказал Рудольф Иванович. — Я не могу сказать вам почти ничего без разрешения родителей Ангелины Олеговны. Но даже с их разрешения я могу сказать вам лишь немногое. — Почему? — спросила я. — Потому что диагнозы, которые ставят психоаналитики, — сказал Косович, вновь уставившись на пруд и говоря как бы с самим собой, — в руках недобросовестного человека, особенно журналиста, традиционно склонного к фантазированию и мифотворчеству, способны нанести вред не только памяти умершей, но и оставшимся в живых ее близким, лечившему умершую врачу, наконец, авторитету самой профессии, к которой я себя отношу. — Хорошо, — сказала я, не обидевшись на его слова о журналистах, поскольку поняла, что речь идет не столько обо мне, сколько о его принципах. — Я сейчас позвоню Ксении Давыдовне и после этого вы мне расскажете то, что сочтете возможным. — Прошу вас, — сказал он. — Сделайте одолжение. Но звонить Ксении Давыдовне нет необходимости, я уже успел с ней поговорить. Вам придется позвонить Олегу Георгиевичу Сереброву. — Кстати, — сказала я. — Не могли бы вы объяснить мне, почему у Олега Георгиевича сложилось столь нелестное мнение о вас и вашем профессионализме. Он упоминал что-то о том, что вы рассказываете его жене о нем какие-то ужасные вещи… — Ну что вы, Оля! — воскликнул Косович. — Что же ужасного в том, что у Олега Георгиевича до сих пор остались некоторые проблемы, характерные для подросткового возраста! Не могу и не хочу говорить вам больше, но, если вы хотя бы пару раз открывали Фрейда, вы должны сами понять общую суть этих проблем. А если понимаете, то поймете также, что больше ни слова о нем я вам сказать не смогу. «Вот в чем дело! — поняла я. — Подростковая инфантильность! Но по его отношениям с окружающими этого не скажешь. Впрочем, — вспомнила я, — инфантильность у юношей проявляется прежде всего в отношениях с женщинами. Да, пожалуй, больше он мне ничего не скажет». — Я открывала Фрейда, Рудольф Иванович, и понимаю, что вы мне сейчас сказали, — сделала я все же попытку. — Не требуя от вас подробностей и диагнозов, хочу задать только один вопрос. Могли ли существовать у Олега Георгиевича какие-то проблемы, я имею в виду психологические проблемы, связанные с его дочерью, Гелей? Косович смотрел на плавающие по пруду лодки и молчал. Я ждала минуту, не меньше. Он молчал. Я поняла, что он не ответит мне больше ни слова. Достав свой сотовый телефон, я набрала номер офиса Сереброва. — Я сразу понял, что ты мелкая интриганка, Бойкова! — заявил мне Серебров, едва я только изложила ему свою просьбу разрешить Косовичу сообщить мне некоторые подробности сеансов, которые он проводил с Гелей. — Предупреждаю тебя, — не стоит под меня копать, это занятие не безопасное для тебя. Можешь не только лишиться лицензии, но и вообще — статью получить… О Геле я тебе запрещаю узнавать у Косовича хоть что-то! Поняла меня? Достаточно того, что этот старый осел обо мне наговорил! И не доставай меня больше. Нам не о чем говорить. Сигнал отбоя был словно плевок в мою сторону. Секунд тридцать я просидела, молча «утираясь». Запищал сотовый в кармане у Косовича, тот ответил, что-то выслушал и, положив телефон обратно в карман, развел руками. — Я только что получил строжайший запрет Олега Георгиевича сообщать вам любые сведения о его дочери. Сожалею, но вынужден подчиниться его воле. «Черт бы тебя побрал с твоей врачебной этикой! — думала я, шагая из парка к своему дому. — Хотя какая тут этика? Он просто не хочет потерять богатую клиентку, только и всего. Ведь платит-то она ему деньгами Сереброва. А тот категорически против… Постой-ка, — оборвала я саму себя. — А что, если тут впрямь интрига чисто психологическая? Инфантильный отчим, у которого с детства, предположим, существуют проблемы с женщинами…» Девушка, которая одновременно и близка ему, поскольку является его дочерью, хоть и приемной, а с другой стороны — все-таки не родная дочь и в силу того остается сексуально привлекательным объектом. Может быть, у Сереброва с Гелей были какие-то интимные отношения? Зачем она последнее время так часто к нему ходила в офис? Зачем он ей деньги давал? И большие деньги! Как это она сказала Вике? «Просить надо уметь!» Это вполне может быть намеком на то, что она шантажирует Сереброва разоблачением их связи. А представляет ли для Сереброва опасность такое разоблачение? Если у него подростковое отношение к женщинам, то без всякого сомнения представляет. Он должен в таком случае бояться, что о его связи с приемной дочерью узнает его жена, Ксения Давыдовна. И если Геля придумала историю с выходом замуж за американца, а имела в виду, что разбогатеет, шантажируя Сереброва, то у того появляется реальный мотив для ее убийства… Слишком много психологии в этой версии, а это уже признак того, что она не окажется верной. Истинные версии всегда грубы и материальны. Ну, или почти всегда. А все остальное — наши домыслы, которые мы сами на них накручиваем… Но проверить придется и эту версию тоже… Надо же! Под конец этого суетного дня я умудрилась выдать еще одну версию. Кажется, я подозревала уже всех, с кем сталкивалась сегодня. Это не очень разумно и уж совсем не продуктивно. Так работает милиция — всех оптом заносят в список подозреваемых, а потом начинают методически выяснять, у кого есть алиби, у кого нет. Но им-то хорошо, у них народу там, в отделе… А тут одна со всем управляйся… «Стоп! — подумала я. — А почему, собственно, одна? Ромка мне сегодня уже помог. А сейчас мне эффективнее всех может оказать помощь Сергей Иванович Кряжимский. Человек, знающий в журналистском мире Тарасова всех и обо всех, со всеми имеющий приятельские отношения и готовый о каждом из своих приятелей сплетничать часами». Я тут же позвонила в редакцию и попросила, именно попросила Сергея Ивановича Кряжимского помочь мне выяснить, где находился вчера с двенадцати до часа ночи вице-президент фирмы «Терция» Олег Георгиевич Серебров. Сергей Иванович досадливо крякнул, пробурчал что-то по поводу редакторов, которые бросают свои газеты на произвол судьбы и его, Сергея Ивановича, но обещал перезвонить мне через полчаса. Я отправилась домой, решив, что на сегодня вполне достаточно. Я занимаюсь этим расследованием чуть больше десяти часов, а накопала уже столько, что на неделю райотделу милиции хватит. Перелопатила всю рутину, какая только могла быть в этом деле. Правда, меня преследовало ощущение тщетности моих усилий. Но, с другой стороны, я была теперь кое в чем уверена, знала, в какие стороны мне уже не следует копать, так как нет в этом никакого смысла. Где же лежит разгадка смерти странной девушки Гели Серебровой… «Серебровой… Серебровой… — я еще несколько раз повторила про себя ее фамилию. — Странная фамилия, не подходящая той девушке, которую я видела на фотографии…» Я чувствовала, что почти нащупала какой-то новый путь к разгадке, но мои размышления перебил телефонный звонок. Сердитый голос Кряжимского сообщил мне, что позавчера весь вечер Олег Георгиевич Серебров провел в ресторане со своим монгольским гостем Цэвэгжавом Чоймболом, торговым представителем, с которым заключил выгодный контракт на поставку сигарет в Монголию. Из ресторана они ушли вчера в два часа ночи, так как Сереброву позвонили, и он вынужден был уйти. Если нужны дальнейшие подробности, то он, Сергей Иванович Кряжимский, узнает, конечно, эти подробности, но некоторые редакторы газет, похоже, забывают о том, что у их подчиненных есть другие дела, например, выпуск очередного номера, от которого они, редакторы, полностью абстрагировались. Я прервала его ворчание, поблагодарив за сведения и не спросив даже, каким образом ему удалось так быстро их получить. Если бы я это спросила, то нарвалась бы на длинную отповедь о том, что некоторые редакторы, сомневающиеся в профессионализме своих репортеров, сами забывают о том, что на свете существуют газеты, и одна из этих газет принадлежит им, и что они не только редакторы, но и учредители, а если я сомневаюсь, что полученные им сведения не соответствуют действительности, то не угодно ли мне самой их перепроверить, хотя он сомневается, что я с этим управлюсь раньше чем через неделю… И так далее и тому подобное до тех пор, пока смиренно не попросишь прощения за свои сомнения. Да я не сомневалась, что Сергей Иванович дал мне верные сведения. С его знакомствами среди официантов, сутенеров, швейцаров и таксистов получить их не составляло большого труда. Итак, последняя из моих сегодняшних скороспелых версий лопнула, вернув меня на исходную точку, с которой я начала копаться в этом деле сегодня утром. Серебров не имеет отношения к убийству своей приемной дочери. Но поведение его все же весьма подозрительно. Да и отношения с Гелей тоже у него были какие-то странные… — Что ты молчишь, Оля? — услышала я голос Сергея Ивановича. — Я же тебя спрашиваю — ты когда в редакции появишься? У нас выпуск послезавтра, знаешь сама, сколько народу в редакции, разрываемся на части, а ты там какие-то свои психологические проблемы решаешь… — Да не свои, Сергей Иванович, — ответила я машинально. — Вовсе не свои… — Что, этим несчастным случаем в семье Сереброва занялась? — спросил Кряжимский. — Приходилось мне с ним встречаться. Скользкий человек, неприятный… — Вы с ним знакомы? — удивилась я. — Оленька! — усмехнулся Сергей Иванович. — Я с половиной Тарасова знаком. Я в нем всю жизнь прожил. Что же в этом удивительного? — Сергей Иванович, — тут же решила я воспользоваться удачным стечением обстоятельств. — Может быть, вы мне объясните… Странный он какой-то… — Ничего нет в нем странного, — буркнул Кряжимский. — Или тебе все еще странно, что циников и негодяев в жизни ничуть не меньше, чем романтиков и идеалистов? — Ну вот объясните мне, — потребовала я, — он, по-моему, только рад, что его приемная дочь умерла. Словно от какой-то проблемы его эта смерть избавила… Опять же деньги он ей давал каждую неделю, причем довольно большие суммы, на карманные расходы что-то не похоже. — Ты его прямо об этом спрашивала? — уточнил Кряжимский. — Конечно, — ответила я. — Но он же врет, изворачивается, уходит от ответов. В последний раз вообще наорал на меня. — А что за дочь у него была? — спросил Кряжимский. — Жену его знаю, тихоня такая, хотя, по-моему, — ханжа. А дочь я что-то и не видел ни разу. — Какая-то двуликая дочь у него была. Перед матерью — скромница-умница, а из дома выйдет — живая иллюстрация к поговорке: в тихом омуте черти водятся. Всегда стремилась к лидерству, всех знакомых парней протащила через постель, агрессивна была и… Ну и цинична. Не могу назвать ее законченной наркоманкой, но последнее время наркотики употребляла регулярно. — Ну и портретик! — проворчал Кряжимский. — Деньги, говоришь, ей давал? И давно Серебров начал деньги ей давать? — Ну… месяца три-четыре назад, — прикинула я. — Может быть, чуть больше, чуть меньше. — Ну тогда ясно, — заявил Кряжимский. — Она его просто шантажировала. Поэтому и платил ей. Поэтому и вздохнул свободно после ее смерти. — Шантажировала? — скептически переспросила я. — Чем она могла его шантажировать? — Собой, — ответил Сергей Иванович. — Тем, что она наркоманка, например. Как ты себе представляешь, — выберут в областную думу человека, у которого дочь — наркоманка. Ей достаточно было пригрозить ему, что она… ну, опубликует, например, в газете свой рассказ о том, как стала наркоманкой. И он тут же полез бы за своим бумажником. — Подождите-ка! — остановила я его. — Серебров принимает участие в выборах в думу? — А ты не знала, что ли? — удивился Кряжимский. — Он уже второй раз пытается туда пройти. Первая попытка оказалась неудачной. Пять месяцев назад он объявил о своем намерении вновь попытать счастья и теперь потихоньку подкупает жителей своего избирательного округа — всем курящим по десятку пачек «Примы» разослал. В рекламных якобы целях! Понятно, что в рекламных, только рекламирует он не сигареты, а себя самого. Я думаю, что на этот раз он пройдет. — Сергей Иванович, — я даже вздохнула с облегчением, — вы мне очень помогли. Он, оказывается, в думу собрался! А я-то не пойму, — что он нервничает? Ну все, спасибо, мне бежать нужно… И не дожидаясь еще одного вопроса о том, когда я появлюсь в редакции, я быстренько отключилась. Итак, поведение Сереброва стало наконец для меня совершенно понятным, но убийство Гели Серебровой так и оставалось загадкой! Я вновь ощутила, как не подходит этой девушке фамилия Сереброва. Инородная она для нее, искусственная, словно ей ее придумал кто-то уже после того, как она пожила какое-то время с другой фамилией… «Подожди-ка, — сообразила вдруг я. — Так ведь так оно и было. Она же прожила какое-то время в детском доме и имела другую фамилию! А детский дом — это еще одно направление для поисков. Поисков чего? Убийцы, конечно…» Я не знала, какое отношение к детскому дому имеет неведомый мне еще убийца, но в одном была уверена абсолютно точно. Завтра утром я отправлюсь в детский дом, в котором провела свое раннее детство Геля Сереброва, и начну поиск ее убийцы заново. Сегодня утром я совершила крупную ошибку, доверившись целиком логике и забыв, что мне чаще всего помогает интуиция, а не логика. Логика только ищет доказательства для тех выводов, которые приходят ко мне интуитивно. Как это происходит, вряд ли я сумею объяснить, я же не психоаналитик, в конце концов. Вот Косович, пожалуй, специалист, а не шарлатан, каким его считает Олег Георгиевич Серебров. Но и он сегодня сказал, что в его науке многое еще осталось нерешенным и необъясненным. Глава 7 Ксения Давыдовна, к которой я обратилась на следующее утро с просьбой назвать мне детский дом, откуда они взяли Гелю, долго сомневалась, давать ли мне его адрес. Она все допытывалась у меня, зачем мне это понадобилось? Что я могу найти в детском доме, что могло бы иметь отношение к сегодняшнему, вернее, к позавчерашнему дню? А как я ей могла ответить, если и сама толком не знала, что я там собираюсь искать. Но в конце концов моя настойчивость была вознаграждена и Ксения Давыдовна сдалась. Она сказала мне и где находится этот самый детский дом, и даже назвала имя директора детского дома, у которого они когда-то оформляли последние документы. Ехать мне пришлось на одну из отдаленных окраин, в район новостроек. Они окружали старенькое здание детдома, и он оказался в центре нового микрорайона. Но это сегодня, а еще несколько лет назад детский дом имени Песталоцци был, наверное, единственным двухэтажным зданием среди деревянных домишек этой тарасовской окраины. Директором детского дома была молодая, очень энергичная женщина по имени Людмила Васильевна. Не знаю, за кого она меня приняла, но на все мои уверения, что я частный детектив, она только понимающе улыбалась и выполняла все мои просьбы. Найти кого-нибудь из воспитателей, кто работал в детском доме пятнадцать лет назад? Пожалуйста. Вот, например, тетя Настя, она как раз и была в то время воспитателем, а сейчас работает уборщицей, возраст уже не тот, чтобы с ребятишками воевать. А вот Любовь Максимовна, она, правда, недавно воспитателем работает, но зато она пятнадцать лет назад была директором детдома, тоже сейчас на пенсии, но дома ей не сидится, привыкла работать. Людмила Васильевна все уговаривала меня взглянуть на ее воспитанников, какие они умные, симпатичные и послушные дети. Я отбивалась, как могла, но противостоять этой женщине было просто невозможно, и я уступила, согласившись взглянуть на ребят. Директорша повела меня в старшую группу, в комнату отдыха, где играли несколько девочек в одинаковых платьях в крупный горошек. При нашем появлении они бросили свои игры и все дружно встали, повернувшись к нам лицом. Меня поразило выражение надежды, которое светилось на их лицах, устремленных ко мне. Я сразу почувствовала себя очень неловко и, задав несколько пустых вопросов, поспешила удалиться. Теперь Людмила Васильевна смотрела на меня если не с надеждой, то уж с ожиданием, это точно. Я не понимала, чего она от меня ждет. Я спросила у нее, остаются ли у них в архиве личные дела воспитанников. Она посмотрела на меня недоумевающе и сообщила, что теперь все личные дела детей, покидающих детский дом, передаются в горотдел народного образования, которому подчиняются детские дома. Я, ухватившись за слово «теперь», спросила, а как было раньше. Раньше дела хранились в детском доме, сообщила Людмила Васильевна, да и сейчас, наверное, еще хранятся где-нибудь на складе у Любови Максимовны, которая ни за что не согласилась их сжечь, когда они передавали в гороно архивные документы за последние пять лет. Так мы с ней и расстались, глядя друг на друга с недоумением и не понимая, что каждой из нас нужно. Но режим благоприятствования для меня был сохранен и после того, как мы расстались с директором. Она передала меня одной из воспитательниц и предложила по пути осмотреть детский дом и заглянуть в другие группы, может быть, меня заинтересует, как живут младшие воспитанники? Совсем молоденькая воспитательница, наверное, сразу после школы поступившая сюда на работу, с готовностью бросилась выполнять ее приказ и была очень смущена моим отказом осматривать детдомовские достопримечательности и знакомиться с воспитанниками. Я попросила ее отвести меня сразу к Любови Максимовне, а директору она может сказать, что провела со мной экскурсию по полной программе, я возражать не буду. Любовь Максимовну мы нашли в узкой, но очень длинной комнате, заставленной стеллажами, между которыми оставался проход, достаточный для того, чтобы мог пройти один человек, и то не слишком полный. На стеллажах лежали постельное белье, полотенца, шторки, пижамы и масса всевозможной одежды. Прямо перед дверью, наполовину загораживая проход, стоял письменный стол, на котором лежал пухлый засаленный журнал с лохматыми углами и множеством закладок, а рядом с ним красовалась милицейская фуражка. Любовь Максимовна сидела за столом и кричала кому-то в глубь лабиринта стеллажей неожиданно густым грубым голосом, несмотря на свою сухость и сморщенность: — И чтобы там все точно в таком же порядке лежало, как сейчас. Я все равно проверю, так тебя не отпущу, слышишь меня? — Слышу, — донесся до меня приглушенный мужской голос. — Кто там у тебя, теть Люб? — спросила моя провожатая. — Милиция ко мне пожаловала! — объявила кастелянша нам обеим. — Она вместо того, чтобы преступников ловить, у меня обыск в архиве делает! Давай-ка, милок, заканчивай, ко мне люди пришли, мне закрывать надо! Не нашел если, то в следующий раз приходи, когда у меня время будет. Ты уж полчаса там лазишь. Из-за стеллажей вышел милиционер лет двадцати пяти или около того. В руках у него были блокнот и авторучка. — Спасибо тебе, теть Люба, — сказал он хозяйке стеллажей, — выручила. Кроме тебя, об этой компании теперь никто ничего рассказать не может. Я зайду еще, поговорим тогда подробнее. Когда у тебя время будет. Тетя Люба проводила строгим взглядом вышедшего в дверь милиционера и проворчала: — Так и подкатывает — приду да поговорим, а сам бы хоть раз шоколадку принес, ведь третий раз приходит. Надоел уже! — Теть Люба, это тоже к тебе, Людмила Васильевна просила проводить, — сообщила ей молодая воспитательница. — Просила помочь разобраться с каким-то вопросом. Она многозначительно посмотрела на кастеляншу и выскочила за дверь. — Ну? Тебе чего? — тут же повернулась ко мне Любовь Максимовна. — Ходишь, выбираешь? Этот не такой да эта не подходит? Так, что ли? Я тебе тут не помощница, для меня они все хорошие, и стройненькие, и кривенькие… — Подождите, Любовь Максимовна! — воскликнула я. — Может быть, вы мне объясните, наконец, за кого меня тут все принимают? — Как это за кого? — спросила она удивленно. — Известно за кого. За мамашу бездетную, за кого же еще? Хочешь мальчика усыновить. Или тебе девочка нужна? Так присматривай девочку, а я тебе не помощница. И что это Людка тебя ко мне прислала? — Послушайте, это не она меня прислала, а я просила вас найти, — принялась я объяснять. — И не выбираю я никого, у меня совсем другое дело. — Мои дела давно закончились, — вздохнула старушка. — Здесь я так, век доживаю. Все ж тридцать лет тут директорствовала. Куда ж отсюда теперь уйдешь? Здесь и помру, наверное. — Тридцать лет! — ужаснулась я. — А вы многих помните воспитанников вашего детдома? — Ну, всех-то не помню, конечно, — задумалась Любовь Максимовна. — Только первых, пожалуй, с которыми первый год свой здесь работала. Те-то навсегда запомнились. А потом — не всех, не всех. Некоторых помню, особенно тех, кому родителей нашли… Всегда за них сердце у меня болело. Как жизнь-то сложится в чужой семье, с чужими людьми. Некоторые, знаешь, как кошку, ребенка-то в семью берут! Поиграются, пока не надоест, а потом забрасывают, расти сам как хочешь. Одеть — оденем, накормить — накормим, а вот любить — извини, некогда, дела!.. Разные люди-то бывают. Людка вот этого не понимает. Она каждому, кто в детдом придет, норовит ребенка навязать. Дурища! Уж сколько раз спорила с ней. Нет, говорит, мы их ни одеть толком, ни накормить досыта не можем, пусть лучше по семьям живут! Не переспоришь ее. Такая напористая. — Да уж, я заметила, — поддакнула я. — Любовь Максимовна, а вы помните тех, кого вы отдавали в семьи пятнадцать лет назад? Любовь Максимовна посмотрела на меня строго. — Ты вот что, деваха! — заявила она. — Или все мне сейчас рассказывай как на духу, или слова от меня не добьешься. Я могу быть — как кремень! Ничем не разжалобишь! И она мне продемонстрировала свой крепко сжатый сухонький кулачок. Я и не собиралась скрывать от нее слишком много. Изложила ей всю ситуацию, которая меня привела в детский дом имени Песталоцци, опустив лишь кое-какие подробности из взаимоотношений в семье Серебровых и то, что мне удалось узнать о самой Геле Серебровой. Но Любовь Максимовна поняла меня с полуслова. Наверное, ей хорошо были знакомы многие судьбы мальчишек и девчонок, взятых на усыновление или удочерение. — Мучилась бедняжка, — сказала она тихо. — Вот и прибрал Господь. А не виновата ж ни в чем! — Кто не виноват? — осторожно спросила я. — Ангелиночка не виновата, — сказала старушка. — Как не помнить мне эту девочку. Такое ангельское личико у нее было. Это ж я ей имя-то придумала. А то передали мне ее из Дома ребенка, смотрю, написано — Катя. А у меня этих Кать десятка два, я и давай их всех переименовывать. Им-то не все ли равно, с каким именем жить. А эту я Ангелиной назвала. Тихая да спокойная была, маленькая, а ласковая… Вот и отдавай людям своих детей. Старушка задумчиво уставилась на лежащий на столе журнал. — Вы сказали, что ее из дома ребенка вам передали? — спросила я. — Это значит, что… — Это значит, что стерва какая-то молодая отказалась от нее в роддоме! — не дала мне договорить Любовь Максимовна. — Нагуляла, родила да бросила на наши руки, воспитывайте! А я, мол, не нагулялась еще. Я бы таких мамаш… Зашивала бы им все наглухо, чтобы не рожали больше! — А сейчас можно как-нибудь выяснить, кто была ее мать? — спросила я. — А чего ж тут выяснять-то, — вздохнула Любовь Максимовна, — когда личное дело у меня хранится до сих пор. Когда у нас документы брали, сказали, только за пять лет возьмем, больше у нас в архив не поместится, мол. А остальные куда ж? Сжигать? А вдруг понадобятся еще? Люди-то живые, не померли. Что ж, даже следы об их матерях-отцах уничтожать! Я и сохранила на свой риск. Так у меня все и лежит. Пойдем, я тебе найду Ангелиночкино дело. Она встала и направилась в глубь стеллажей. Меня поразили ее непропорционально толстые, распухшие от какой-то болезни ноги. Она с трудом передвигала их, переставляя, словно деревянные тумбы. Архив занимал не так уж много места, всего пару полок в самом конце длинной комнаты, рядом с чернильницами-непроливайками и стопкой пионерских галстуков. Все это хранилось Любовью Максимовной неизвестно зачем. Наверное, она просто не могла расстаться с этими предметами, напоминающими ей другие времена, когда она была хозяйкой этого дома и жизнь ее была наполнена особым смыслом, которого сейчас у нее не стало. Нужную папку Любовь Максимовна нашла быстро, она ориентировалась в своем архиве не хуже профессионального архивариуса. — Ну, вот, переворошил тут все, — ворчала она. — Вот и пусти его поработать с архивом. — О ком это вы? — спросила я. — Да вот, милиционер этот ко мне повадился, — сморщилась недовольно старушка. — Говорит, нужно ему найти документы на каких-то парней, что в его районе безобразят, узнать, кто они да что они. Я не поняла, зачем ему это нужно. А как запретишь, — милиционер! Да пес с ним! Вот она Ангелиночка-то. Любовь Максимовна раскрыла одну из папок и показала мне фотографию девочки. Я сразу узнала то же самое кроткое выражение на детском лице, которое видела на фотографии. Дело было тоненькое, какие-то справки, медицинская карточка и детские рисунки, вот, пожалуй и все, что там было. — Ты меня извини, конечно, — сказала вдруг Любовь Максимовна, — но я тебе эти бумажки отдать не могу. Мало ли кому еще они понадобятся… Что-то я услышала в ее голосе, что заставило меня насторожиться. Старушка явно от меня что-то скрывала. — Да мне они и не нужны, собственно, я только хотела выяснить, что стало с ее матерью потом? — А зачем тебе? — спросила вдруг Любовь Максимовна. Я вздрогнула. «Она знает, где мать Гели сейчас, — решила я. — Иначе бы она не задала мне этот вопрос». — Так ведь убили девочку! — сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал растерянно. — Я должна найти того, кто это сделал. — Ну, коли так, я тебе вот что скажу. — Любовь Максимовна понизила голос и стала похожа на заговорщицу. — Если б Ангелиночка жива была, нипочем бы тебе не открыла, кто ее на свет родил. Не достойна эта женщина ребенка иметь! Умерла бы сама, а не дала бы ей дочь свою разыскать… Приходила она ко мне. — Кто? — вырвалось у меня. — Мать Гели? — Не мать она ей! — повысила голос Любовь Максимовна. — Она ее только на свет произвела, как кукушка, а матерью я ей была. Потому что любила ее. Как и других любила. Всех своих деточек любила. Всем им матерью была. И если отдавала их в чужие руки, то никто не знает, как у меня потом за них душа болела, и до сих пор болит!.. А эта… Кукушка! Приходила. В ногах у меня валялась, просила сказать, где Ангелиночка, деньги предлагала. Много, я и не запомнила даже сколько. Да зачем мне деньги-то? Я Ангелиночку не предам. Эта кукушка даже не знала, как назвать своего ребенка, которого искать пришла, имя у меня спрашивала. А ты говоришь — мать! — Она предлагала вам много денег? — спросила я. — Значит, богатая? — Куда там богатая! — презрительно воскликнула Любовь Максимовна. — Выше бери. Миллионерша! И живет где-то за океаном. Вот я и рассудила: от своего ребенка отказалась в молодости, теперь пожалела об этом, локти кусает, да на старости не купишь его любовь-то. Помучайся-ка, как она без матери родной мучалась. — Она вам адрес свой оставила? — не выдержала я. Любовь Максимовна вновь подозрительно на меня посмотрела. — Ну смотри, сыщица! — сказала она наконец. — Скажешь матери, где могилка ее дочери, грех на душу возьмешь. Не должны такие женщины своих брошенных детей находить. Даже после смерти. Гулять ей хотелось? Вот пусть теперь и гуляет, пока ее черт к себе не заберет! Вот, оставила она мне тут бумажку. И Любовь Максимовна протянула мне глянцевую визитную карточку, лежавшую в деле и которую я сразу не заметила. «Штирнер-Дроздова Елена Анатольевна, — прочитала я. — Сеть ресторанов «Берт» в Нью-Йорке и Нью-Джерси. Рестораны «У Елены» в Москве, Санкт-Петербурге и Тарасове. Телефон 21-22-76». — Она меня тут часа два уламывала, — продолжала рассказывать Любовь Максимовна. — Все о себе рассказала. Да только напрасно старалась на жалость меня взять. У всех судьба трудная, на то и люди, а не твари бездушные. Приехала, говорит, из Тарасова в Москву метро строить. Да не столько метро ее интересовало, сколько квартира в Москве. Да тоже не совсем дура была, сообразила быстро, что ни квартиры, ни прописки в Москве не получит. Как была лимитчицей, так и останется. Что девки в таком случае делают? Замуж выходят. Вот и эта кукушка стала жениха искать. Подцепила какого-то, позарился он на нее. Да только парень не лопух был, обрюхатил ее и укатил БАМ строить, ручкой ей сделал. Она помыкалась беременная по Москве, ни квартиры, ни угла, с работы ушла давно. С подружкой какой-то в Тарасов поехала, а родители-то померли, пока она там в Москве валандалась. Квартира государству ушла, ее другим людям отдали. Попросилась к подружке, у той родители живы были. Ну и родила тут шестимесячную девочку. Расписывала мне, как плакала она в роддоме, когда отказывалась от нее, да только не верю я слезам таким. Ей тогда себя жальче было, чем ребенка, которого на свет произвела. Бросила она девочку. Сама опять в Москву уехала догуливать, чего не догуляла… Любовь Максимовна посмотрела на меня многозначительно и сказала задумчиво: — Словно ждал кто, когда она такой грех на душу возьмет… С полгода, говорит, пожила то с одним, то с другим, а потом познакомилась с одним каким-то, из заграницы тогда приехал своих родственников разыскивать. Ну и разыскал — кукушку эту. Женила его на себе. Уехала с ним за океан. А он помер. У нее теперь миллионы, а дитя-то и нету. И родить уже не может. Да и рожай не рожай, а грех все висеть на душе будет. Никакие миллионы не помогут… — Любовь Максимовна, можно я прямо от вас ей позвоню, — сказала я, — чтобы вы не сомневались, что я ей не расскажу про Гелю? — Давай, звони, — согласилась старушка. — Мне все одно, спокойнее будет. Я с некоторым волнением набрала номер телефона. Если родная мать Гели приехала в Тарасов из Америки, это странным образом совпадает с рассказом Вики о парне-американце, хотя во многом и не стыкуется с ним. За того парня Геля, по словам Вики, собиралась замуж. Может быть, это был миф, которым она прикрывалась от расспросов о своей родной матери. Но если это так, выходит, она уже знала о том, что ее разыскивает родная мать? Знала, кто она, знала, что она богата… Значит, Елене Анатольевне Дроздовой все же удалось ее разыскать? На эти вопросы я хотела получить ответы как можно скорее. Ответил мне мужской голос. То, что я услышала, поразило меня настолько, что я даже растерялась и посмотрела на Любовь Максимовну с опаской, словно это она «накаркала»… — Алло! — услышала я. — Кто это? — Простите, — сказала я. — Я хотела бы поговорить с Еленой Анатольевной. Это ее телефон. — Это ее телефон, — сказал тусклым голосом мужчина. — Но с Еленой Анатольевной вы поговорить не сможете. — Почему? — удивилась я. — Потому что она умерла три недели тому назад, — если у вас с ней деловые отношения, можете возобновить их со мной, — сказал мужчина. — Меня зовут Богдан Штирнер, я ее сын… — Я вам перезвоню, — пробормотала я, совершенно растерявшись от свалившихся на меня новостей. — Знаете, Любовь Максимовна, — сказала я. — Я понимаю, что вы не могли простить эту женщину… Но она уже наказана. И не вами. Она Богом наказана. Она умерла, так и не увидев больше своей дочери. И, не прощаясь, я пошла к выходу. Разговаривать ни с кем я не могла, мне нужно было спокойно подумать и разобраться в том, что я только что узнала. Глава 8 Но подумать спокойно не удалось. Едва я свернула из переулка на улицу, застроенную девятиэтажками, и собралась переходить дорогу, как стоявшая метрах в десяти машина, на которую я сначала не обратила никакого внимания, медленно тронулась с места и поползла следом за мной, постепенно меня догоняя. Заметив это, я забеспокоилась: слишком уж это было похоже на заезженную в голливудских, да и в российских тоже боевиках и детективах сцену покушения. В данном случае покушения на мою жизнь. Я прибавила шагу, но и машина прибавила скорость, по-прежнему держась в пяти-семи метрах позади меня. «Если это по мою душу, то почему они меня не догоняют?» — подумала я. Но тут же сообразила, что смущает моего гипотетического преследователя. Метрах в пятидесяти впереди стояла милицейская машина. Мне не было видно, есть ли в ней кто-нибудь, но это значит, что и водителю следовавшей за мной машины этого тоже не было видно. Водитель между тем не проявлял ко мне никакого интереса, и я начала немного посмеиваться над собой — что, мол, за болезненные фантазии? Пора бросать смотреть американские боевики, убийцы тебе начали мерещиться! Мысли мои вновь переключились на детский дом, и я сама не заметила, как свернула за угол. Шум мотора за моей спиной вернул меня к действительности. Машина, медленно следовавшая за мной, выворачивала из-за того же угла, откуда только что повернула я. Мало того, окно передней дверцы было открыто, и я видела, как в нем появляется рука с пистолетом. Я даже успела заметить рукав черной кожаной куртки. Не знаю, откуда во мне взялась такая прыть, но я рванула вперед вдоль по тротуару, потому что спрятаться было негде, рядом тянулась бесконечная стена огромного жилого дома — ни одной двери, ни одной арки, ни одного открытого окна на первом этаже. Выстрела я не услышала, то ли пистолет был с глушителем, то ли сердце мое так стучало, что перекрывало все остальные звуки. Я только увидела, как пуля выбила осколки кирпичей из стены дома в нескольких метрах передо мной. Я тут же сообразила, что представляю собой слишком хорошую мишень, и если в меня не попали с первого раза, то это еще не значит, что опасность миновала. Выход у меня оставался только один, и я им воспользовалась. Я бросилась на проезжую часть и побежала перед машиной. Стрелять через стекло, думала я, нападавший на меня не будет, неудобно. Зато очень удобно давить машиной. Именно это он и попытается сделать. Я сознательно провоцировала его на это. Бежать мне пришлось медленно, потому что нужно было чутко прислушиваться к работающему мотору, а в ушах гудело от колотящегося в груди сердца, да и реагировать надо было мгновенно, иначе это был шаг не к спасению, а к смерти под колесами. Нападавший поддался на мою провокацию. Я вовремя услышала, как взревел мотор машины, отсчитала показавшиеся мне нескончаемыми три секунды и резко отскочила в сторону. Я зацепилась ногой за невысокий бордюр и полетела на газон, зарываясь головой в заросли цветов с широкими листьями и высокими стеблями, на которых растут аляповатые крупные цветки. У нас в Тарасове их называют почему-то «чайными розами». Грохнувшись в этот «чайный розарий» я мгновенно подняла голову и успела заметить длинную царапину на красном корпусе автомобиля, черные очки водителя и заляпанный грязью номерной знак. Красная «Вольво» скрылась за ближайшим углом, резанув меня по ушам визгом тормозов. События принимали совершенно непонятный и тем более зловещий оборот. Кому я помешала? Я не сомневалась, что покушение связано с делом Гели Серебровой. Больше просто не было ни малейшего повода. Мне удалось напасть на след, это точно! Я уже хожу в непосредственной близости от убийцы. И он меня боится! Иначе он не решился бы на столь откровенные действия. Но подумать мне все же было необходимо. Поминутно озираясь, я дошла до первого попавшегося мне кафе, вошла в него и почувствовала себя в относительной безопасности. Заказав бутылку «Балтики» и спросив, можно ли здесь курить, я уселась за столиком у окна и принялась дымить, раскладывая добытую информацию по полочкам и пытаясь выстроить ее таким образом, чтобы события получили естественное и убедительное объяснение. Первое и самое главное. Геля Сереброва оказалась наследницей крупного состояния. Я не могла оценить его хотя бы приблизительно, но сеть ресторанов в Америке, по крайней мере по одному ресторану в Москве, Питере и Тарасове — все это говорило само за себя. Это вполне достаточный мотив, чтобы лишить человека жизни. Я поняла, что напала на верный путь. Так. Теперь нужно выяснить, кому было выгодно устранить Гелю, убрать ее с пути к этим деньгам. Ответ напрашивался сам собой. Я только что разговаривала с неким Богданом Штирнером, который вел все дела матери. Это могло означать, что он и есть ее наследник. Вмешательство еще одной наследницы могло спровоцировать его на отчаянный шаг и подтолкнуть к убийству. Картина складывалась вроде бы ясная, оставалось только найти этого Богдана и прижать его к стене. А там он сам признается. И дело можно считать закрытым. Несколько смущала меня, правда, совершенная только что попытка убить теперь уже меня саму. Предположить, что это сделал человек, наверняка не знавший о моем существовании до моего звонка, которому я не представилась, и, надо полагать, находившийся не близко от детского дома, было просто невозможно. А мгновенно вычислить по звонку, где я нахожусь и за пять минут примчаться сюда на автомобиле он тоже не мог. Покушение на меня не вписывалось в нарисованную мной картину и даже разрушало ее. Но так или иначе, а теперь мне совершенно необходимо встретиться с этим самым наследником и выяснить, есть ли у него алиби на момент убийства Гели Серебровой. В конце концов, если убийца он, он мог узнать и раньше о том, что я раскапываю эту историю, и нанять кого-нибудь, кто за мной следил, а после моего звонка из детдома убийца приказал меня ликвидировать, испугавшись чего-то. Чего? Да хотя бы того, что я на него вышла. Нет, опять не получается… Он же не мог знать, что это я ему звоню. Да и что звоню я из детского дома, он тоже не мог знать. Если он только сам за мной следил и разговаривал со мной из машины, которая караулила меня у выхода из переулка… Я достала свой сотовый и вновь набрала номер, написанный в визитке. Тот же спокойный голос ответил мне с той же самой интонацией, что и в первый раз. Если это и был организатор неудачного покушения на меня, то владел он собой превосходно. — Алло! — услышала я. — Кто это? — Я частный детектив, — решила я действовать напрямик. В конце концов, теперь я знаю настоящее имя и фамилию своего собеседника и найти его, хотя бы с помощью милиции, будет несложно. Если, конечно, он причастен к убийству и если он будет скрываться. До конца я в его виновности все же уверена не была. — Расследование смерти одной девушки вынуждает меня задать вам некоторые вопросы, — продолжала я. — И предпочла бы сделать это при личной встрече. — Я ждал чего-то в этом роде, — огорошил меня мой собеседник. — И, честно говоря, думал, что дело обойдется без моего участия. Но раз уж вы на меня вышли… Вас устроит встреча через полчаса в ресторане «У Елены»? Признаюсь, я с опаской ловила машину, чтобы добраться до железнодорожного вокзала, возле которого находился названный им ресторан. Теперь, наверное, еще долго машины будут вызывать у меня чувство опасности. Особенно машины красного цвета марки «Вольво». Остановленный мной синий «жигуленок» без приключений доставил меня на привокзальную площадь. Я спокойно расплатилась с водителем, повернулась лицом к ресторану и замерла от внезапно вспыхнувшего во мне чувства тревоги. Возле ресторана стояла красная «Вольво»! В машине никого не было, никого не было и поблизости. Я на всякий случай еще раз оглянулась по сторонам и решила подойти поближе, чтобы убедиться, в самом ли деле это та машина. Заляпанный грязью номер и длинная царапина рассеяли мои сомнения. Эта была именно та машина, которая примерно час назад едва не сбила меня, когда я выходила из детского дома… Визит в ресторан представлялся мне теперь довольно опасным мероприятием, но, прикинув, что я постоянно буду находиться на виду у клиентов и официантов, я решила, что не стоит трусить и отказываться от встречи, которую мне назначили. Рано или поздно эта встреча все равно должна была состояться, так зачем ее откладывать? Ресторан «У Елены» был мне известен, я даже однажды была в нем, но это событие никак не отложилось в моей памяти. Теперь я уже смотрела на него как на источник информации о размерах состояния человека, который ждал меня там. Окинув взглядом внушительных размеров зал, современный дизайн, высокое качество отделки и материалов, а также заметив лестницу, ведущую на второй этаж, где, судя по всему, находился еще один зал или что-нибудь вроде казино, я поняла, что мне придется иметь дело с очень богатым человеком. Ведь это была только малая часть его состояния, разбросанного по России и Америке. Спросив у официанта, где мне найти господина Штирнера, я проследила за его красноречивым взглядом на сидящего за отдельно стоящим столиком спиной ко мне человека, и направилась к нему. Услышав мои шаги, он повернулся, и я просто замерла на месте. Я его узнала! Это был тот самый парень-американец, которого я видела на фотографии вместе с Викой и Гелей и который выдавал себя за корреспондента тарасовской газеты, когда стремился попасть к отцу Гели. — Садитесь. — Он встал и отодвинул стул напротив себя, приглашая меня сесть. — Я вижу, вы узнали меня? Это меня несколько удивляет, поскольку вас я вижу впервые. — У меня есть ваша фотография, — сказала я, доставая из сумки снимок и протягивая ему. — И еще я вас видела в офисе фирмы «Терция», мельком, еще не зная, кто вы. — Вот как? — сказал он, глядя на снимок. На скулах у него играли желваки. — Вы, конечно, пришли уличить меня как убийцу, совершившего преступление, не так ли? — Ну, если вы мне скажете, где вы были позавчера в половине первого ночи, я, возможно, и не буду этого делать, — пожала я плечами. Он усмехнулся. — Не будете? — переспросил он и, помолчав, ответил: — Я был на одиннадцатом этаже того самого дома, на первом этаже которого расположен магазин «Рогдай»… Я смотрела на него во все глаза. Он фактически признавался мне в совершенном им преступлении! Но делал это так свободно и спокойно, будто не был в нем виноват. Голова моя немного закружилась от этого странного противоречия. — Вы сказали слишком мало, чтобы вам поверить, и слишком много, чтобы вас обвинить, — сказала я. — Я жду продолжения. Но прежде один вопрос… Я сделала паузу и пристально на него посмотрела. — Вы не видели человека, приехавшего на красной машине марки «Вольво»? — спросила я. — Она стоит у входа в ресторан… — У входа? — Он очень удивился и, кажется, даже обрадовался. Он встал и хотел идти к выходу, но передумал, поднял руку, и к нему тотчас подскочил официант. — Дима, — сказал он, — посмотри у входа… Говорят, там для меня есть сюрприз. Официант удалился. Хозяин ресторана смотрел ему вслед. — Так вы не видели, кто на ней приехал? — повторила я свой вопрос. Он повернулся ко мне. — Мне сложно ответить на ваш вопрос, поскольку это моя машина, — сказал он, и я замерла от испуга, но он продолжил: — Ее угнали вчера утром. И я тоже хотел бы знать, кто это сделал. Я облегченно вздохнула. — Тогда пока оставим эту тему, — предложила я. — Я в этом помочь вам никак не смогу. Тем более что у нас есть не менее важная тема для разговора. — Я вижу, вы удивлены, что я оказался сыном женщины, которая была ее родной матерью, — сказал он, указывая на фотографию. Гелла Сереброва — моя сестра в некотором роде. Признаюсь, ему удалось меня удивить. И не только тем, что он назвал себя братом Гели. Но и тем, что он продолжал затягивать себе петлю на шее, давая в мои руки информацию, объясняющую все окончательно. У него были самые реальные мотивы для убийства. — Знаете, Ольга Юрьевна, — сказал он, — если вы не перестанете сейчас думать о том, что я убийца и злодей, вы ничего не сможете понять из того, что я буду вам говорить. Я не прошу вас верить мне. Я просто прошу выслушать и услышать каждое мое слово, не отвлекая себя эмоциями и негодованием на мое злодейство. Я растерянно хлопала глазами, не понимая, что происходит. Он был совершенно не похож на человека, признающегося в убийстве. — Меня зовут Богдан, — продолжал он. — И сейчас я ношу фамилию моей матери. Но она не родная моя мать. Родной матери у меня не было, по крайней мере, так мне сказала директор детского дома, в котором я жил до пяти лет, Любовь Максимовна, когда я спросил у нее, кто моя мать и когда она заберет меня оттуда. Он усмехнулся, увидев мою реакцию на произнесенное им имя старушки, с которой я только что рассталась. — Вы, я вижу, уже побывали в детском доме и видели Любовь Максимовну. Вы, наверное, поняли, какой она человек. Может быть, она слишком много взяла на себя, распоряжаясь нашими судьбами так, как казалось ей правильным и справедливым. Но я ее за это не виню. Я люблю ее как свою мать, как еще одну свою мать, потому что женщину, которая меня усыновила, я тоже любил… Это невеселая история, и рассказывать ее придется долго, но я прошу вас выслушать меня непредвзято и не торопиться делать выводы и надевать на меня наручники. Наоборот, я надеюсь на вашу помощь. Я молчала, поскольку сказать мне было нечего. Оставалось только ждать и слушать его рассказ, что я и делала. — Вы молчите, — продолжал Богдан, — и это хороший знак. Значит, вы еще можете мне поверить, хотя я сам иногда не верю в то, что со мной произошло. Моя приемная мать, Елена Анатольевна, совершила в молодости страшный грех. Она отказалась от своей новорожденной дочери. Оставила ее в роддоме. Не знаю, можно ли оправдать этот поступок, не знаю… Меня тоже бросили, и у меня очень личное отношение к этому. Впрочем, это не имеет прямого отношения к моей истории. Он замолчал, налил себе и мне сока из стоящего на столе прозрачного кувшина и выпил несколько глотков. — Мы с Гелей росли вместе, в одной группе, ее тогда звали Ангелиночкой с легкой руки Любови Максимовны. Мы все любили нашу директоршу, но все мечтали иметь настоящих родителей. И всегда замирали, когда в палату входила незнакомая женщина или мужчина. Мы знали, что нас выбирают. И старались понравиться. Самые маленькие, те бежали к вошедшей женщине и кричали: «Мама! Мама! Возьми меня отсюда! Я буду тебя любить!» Я заметила, что рука его, которая держит стакан с соком, слегка дрожит, но голос оставался твердым. Признаюсь, у меня тоже какой-то комок начал подбираться к горлу, когда я представила малышей, бегущих с надеждой к незнакомой женщине. — Они готовы были любую женщину называть мамой, — продолжал Богдан. — Их никогда не выбирали. Не знаю, почему, может быть, именно из-за этого. Мы с Гелей, трехлетние малыши, посоветовались между собой и поняли, что, если ты хочешь, чтобы выбрали тебя, не нужно показывать, как ты этого хочешь, надо продолжать играть и смеяться, хотя на самом деле тебе хочется все бросить и тоже бежать к этой незнакомой женщине, которая пришла выбирать себе ребенка. Нам было по три года! Он снова замолчал и сделал еще глоток. — Это была закалка на всю жизнь, — сказал он. — Я до сих пор помню, как мне было больно и страшно, когда однажды пришла женщина и увела Гелю с собой. Больно от того, что счастье, которое было рядом, промахнулось и не попало в меня. И страшно от того, что меня никогда не выберут, как я думал в тот момент. Но это было не так. Через два года пришла другая женщина и увела с собой меня. И я сумел ее искренне полюбить и назвать своей матерью. Но я никогда не забуду той ненависти, которую я испытал к девчонке, ушедшей из детского дома с приемной матерью и оставившей меня одного. Ангелинка была моим единственным другом тогда. И я не смог простить ей, что ее увели, а я остался. Наверное, я был бы счастлив, если бы вместо нее взяли тогда меня. Но выбрали ее, и я ее возненавидел. Через два года я вспомнил о той ненависти, и мне стало стыдно… А через пару недель после детского дома я вообще забыл о его существовании. Еще бы! Меня повезли в Америку! Мой приемный отец оказался очень богатым человеком. У него было несколько ресторанов, а у меня — куча игрушек и куча желаний, которые неизменно выполнялись, чего бы я ни попросил. Я был просто счастлив… Он поставил стакан на стол и посмотрел мне в глаза. Я прочитала в них боль. С такими глазами человек не может говорить о счастье. — Только недавно я понял, что моя мать, моя приемная мать, меня не любила, — произнес он с трудом. — Она пыталась замолить свой грех, взяв меня из того же самого детского дома, в который попала ее дочь, из той же самой группы. Она специально выбрала ребенка, который больше других, как рассказала ей воспитательница, общался с ее дочерью. Только недавно я узнал, что больше всего на свете моя мать любила брошенную ею в роддоме свою родную дочь — Ангелину… Она опоздала на два года, не успев забрать ее из детского дома. Геля попала в чужую семью, а я занял ее место в семье ее родной матери. Он вздохнул, переводя дыхание. — Все это я узнал только после того, как два года назад умер мой приемный отец, оставив матери огромное по вашим российским меркам состояние. Он занимался ресторанным бизнесом и редко бывал в нашем доме в Нью-Джерси, постоянно разъезжая по Америке и открывая новые заведения с одним и тем же названием — «Берт». Его звали Альбертом. Еще до революции его деда и бабку вывезли родители из России. У него был ностальгический интерес к России, когда у вас началась перестройка, он, один из первых среди западных коммерсантов, привез сюда свой капитал и открыл ресторан «Берт» в Москве. Потом — в Санкт-Петербурге. В Москве, еще раньше, когда он приезжал искать своих родственников, он познакомился с Еленой Анатольевной, с моей приемной матерью. Он предполагал, что у него остались родственники в России. Американских родственников у отца не было — все они погибли во время взрыва в синагоге в Нью-Йорке в 1969 году. Сам он остался в живых, потому что лежал в больнице после операции аппендицита. Он женился на матери, увез ее из России. А через год она уговорила его поехать в Россию, чтобы взять ребенка из детского дома. Он так и не узнал, что у матери была дочь, от которой она отказалась. Мать боялась ему сказать об этом. Отец не смог бы ее понять и простить. Но своих детей у нее больше быть не могло, а ребенка, как она ему объяснила, она хочет только русского. Это будет, мол, память об их общей родине, о России. Отец, занятый своим бизнесом, разрешил ей съездить в Россию самой и выбрать в детском доме ребенка. Она приехала в Тарасов в надежде, что сумеет разыскать свою дочь и, как ни странно это звучит, — удочерить ее, свою родную дочь. Но мама опоздала на два года. И в ее семье вместо Гели, появился я. Богдан замолчал и задумался. Я сидела в напряженном ожидании продолжения. Пока всему, что он рассказывал, я верила, но он еще ничего не сказал о той ночи, когда Геля была убита, и это занозой сидело во мне, мешая поверить в его невиновность. — Большое состояние оставил матери твой отец? — спросила я, чтобы подтолкнуть его к рассказу. — Восемьдесят миллионов долларов, — произнес он равнодушно. Я, наверное, издала какой-то звук, услышав его слова, потому что он удивленно посмотрел на меня. — А как он умер? — спросила я для того, чтобы хоть что-то спросить. — Отец считал себя знатоком экзотической кухни, — сказал Богдан. — Когда он приезжал домой, то привозил с собой всякие редкие продукты, запирался на кухне и принимался готовить. Это было его призванием. Он начинал с повара в маленьком ресторане, и я не знаю, как ему удалось стать богатым, но любовь к кухне у него осталась на всю жизнь. Из-за этого своего увлечения он и умер. Среди поваров считается высшим классом японская кухня, а среди японских блюд — приготовление рыбы фуку. В Японии повару выдается специальный диплом, разрешающий готовить это блюдо. У этой рыбы есть очень ядовитые железы, и малейшая ошибка в приготовлении приводит к мучительной смерти. У отца такого диплома не было, но он очень хотел его получить и время от времени пытался приготовить это блюдо, тренировался. Однажды ему показалось, что у него получилось все правильно, и он решился попробовать то, что приготовил. Когда мы взломали дверь кухни, где он запирался, чтобы ему никто не мешал, он уже посинел и даже перестал хрипеть. Врачи не сумели его спасти. После его смерти мать нашла хорошего управляющего для американской собственности и переехала в Россию. Она переименовала рестораны в Москве и Питере, поставила там своих директоров, привезенных ею из Нью-Джерси, которым могла полностью доверять, а потом отправилась в Тарасов и здесь тоже открыла ресторан. Вот этот самый, в котором мы сейчас сидим. Он обвел ресторан глазами. — Я был здесь с Гелей, — сказал он вдруг, и я поняла, что наконец-то он добрался до самого главного. До той ночи, когда была убита Геля Сереброва. — Мать сделала еще одну попытку найти свою дочь, — сказал Богдан. — Она снова отправилась к Любови Максимовне, но та вновь отказалась назвать ей, к кому попала Геля. Мать решила действовать через новую директрису, из молодых. Заплатила ей много, по вашим меркам, пожалуй, очень много, но ей было наплевать на деньги, потому что она узнала наконец, что ее дочь живет рядом, в Тарасове, в семье Серебровых. Она позвонила Геле и под каким-то предлогом встретилась с ней. Геля… Она издевалась над матерью. Говорила, что не нуждается ни в ее любви, ни в ее миллионах. Говорила, что у ее отца тоже миллионы долларов и пусть мать подавится своими вонючими деньгами. Мать была в истерике, она ползала перед Гелей по асфальту, умоляла ее простить, но та… Наверное, она тоже не могла забыть детский дом и ожидание женщины, в которой ты готов признать свою мать. Геля сказала, что скорее умрет, чем простит ее… Я насторожилась. Неужели Богдан… Нет, не может быть. Мстить за мать таким извращенным способом. Впрочем, что это я порю горячку. Нужно набраться терпения и слушать, а не отвлекать себя дурацкими подозрениями. — А через неделю мать умерла, — сказал Богдан. — Я не мог не связать это с тем ее разговором с дочерью. Умерла она совершенно неожиданно. Последнее время, отправляясь на встречу с Гелей, она не брала с собой охрану, а потом просто привыкла ходить одна, поверив, что никого не интересует ни она сама, ни ее миллионы. А может быть, не думала о том, что с нею может что-то случиться. Ей не до того было. Она страдала от своей вины перед дочерью, от наказания, которому дочь подвергла ее за эту вину. Ее нашли мертвой в самом оживленном месте Тарасова, на Турецкой, у фонтана. Она сидела у стены на асфальте, словно отдыхала. Когда на нее обратили внимание и тронули за плечо, она просто упала на асфальт. Она была давно уже мертва. Причину смерти точно установить не удалось. На левом виске у нее нашли след от удара. Следователь решил, что это несчастный случай. У нее было больное сердце, и на жаре вполне мог с ней случиться сердечный приступ, а падая, она могла удариться виском о стену. У нее еще хватило сил сесть, прислонясь спиной к стене… Могло быть и так… Но меня почему-то преследовала мысль о том, что это случилось через неделю после того, как она поговорила с Гелей. И всего через два дня после того, как рассказала мне об этом разговоре. Я решил сам выяснить, на самом ли деле это был несчастный случай… Я нашел Серебровых и проследил, где учится Геля. Познакомиться с ней мне не составило труда. Тем более что в ее лице я угадывал смутное сходство с той Ангелинкой, которую я знал, когда мне было три года. Я сказал, как меня зовут, что я американец, ничего не сказал только о том, что я ее сводный брат, что у нас с ней одна мать, которую я любил, а она ненавидела. Эта девушка, кроме легкого сходства с тем тихим и ласковым созданием, которое осталось в моих воспоминаниях трехлетнего возраста, ничем не была похожа на прежнюю Ангелину. Это была уже не Ангелина, это была Гелла, и чем больше я узнавал ее, тем больше она казалась мне похожей на булгаковскую Геллу, и теперь я только так и буду произносить это имя — Гелла! Я подозревал ее в том, что это она убила свою мать, и ждал, что она как-то раскроется, заявит свои права на наследство. Все-таки восемьдесят миллионов долларов для девушки, пусть даже из богатой семьи… Есть из-за чего поднять руку на мать, которую она ненавидела. Но она вела себя так, словно не подозревала, что я получу наследство ее матери, будто она даже о смерти матери не знает, несмотря на то, что эта история была известна в Тарасове, хоть я и принял меры, чтобы в газетах об этом ничего не писали, и они обошли эту историю молчанием. Поймав мой удивленный взгляд, он пояснил: — Это было не так уж и дорого. Газеты у вас нищие и продаются легко и без капризов. Меня его замечание слегка покоробило, но, поскольку я точно знала, что речь идет не о моей газете, я решила не возмущаться, ведь он в общем-то был совершенно прав, газеты у нас нищие… — Я сказал ей, что богат, и она тут же принялась тащить меня в постель. Это было настолько откровенно, что вызывало отвращение. Словом, она вела себя так, словно хочет подцепить богатого парня и женить его на себе. И я почти отказался от своих подозрений на ее счет… В том доме позавчера ночью мы оказались после того, как долго сидели в ресторане, потом она заходила к отцу в офис, потом — к своей подруге, а я ждал ее на улице. От подруги она выскочила какая-то возбужденная и растрепанная. Впрочем, она и от отца в тот вечер бегом выбежала. Я теперь понимаю, что ее возбуждало… До полуночи мы гуляли по улицам, и я с трудом отбивался от ее попыток затащить меня в подворотню потемнее. Все тонкие женские методы, которыми вы пользуетесь, чтобы возбудить мужчину и заставить его вас захотеть, она уже перепробовала, но безрезультатно. Я ни на секунду не забывал, что она моя сестра, пусть и не родная, и скорее всего убийца моей матери. Я совершил ошибку, взявшись за это дело сам, наверное, нужно было довериться профессионалу вроде вас. Я понимал, что стоит только позволить ей завлечь меня в ситуацию, хотя бы отдаленно напоминающую интимную, и я уже не смогу увиливать от разговора с ней, мне нужно будет или бросить свою затею ее разоблачить, или говорить с ней открыто. Часов в двенадцать она заявила, что ей необходимо зайти еще к одной подруге, в тот дом, где расположен магазин «Рогдай». Идти одна по темному подъезду она не захотела, сказала, что боится, и я вынужден был на этот раз ее провожать. Мы поднимались все выше, и, когда подходили к последнему этажу, я уже понял, что она меня обманула и никакая ее подруга здесь не живет. На лоджии, на которую выходит лестница, она остановилась и предложила покурить. Я в темноте взял у нее сигарету, но сразу почувствовал, что сигарета с травкой. Я такие не курю и сразу сказал ей об этом. Но она ответила, что это ерунда, что она знает и другие способы получать удовольствие… Она стала просить меня… Она говорила: «Трахни меня! Ну, что же ты! Видишь, как я тебя хочу! Трахни! Дай я тебя поцелую!» И, нагнувшись, хотела расстегнуть мне брюки… Он помолчал несколько секунд и продолжил: — Если бы я поверил ей или захотел бы ее… Словом, если бы я не следил за ней каждую секунду, то ей удалось бы то, что она задумала… Едва она наклонилась, она обхватила мои ноги и, резко выпрямившись, попыталась сбросить меня с лоджии вниз, на асфальт. Меня спасло только то, что я был наготове и ждал от нее если не нападения, то в любом случае какого-то агрессивного поведения. Мне удалось качнуться в сторону от края лоджии и упасть на пол, свалив и ее вместе с собой. Она вскочила первой, и я уверен, что она бросилась бы на меня, хотя теперь уже у нее шансов справиться со мной не было. Но вдруг я услышал ее сдавленный крик, увидел, как ее тело переваливается через лоджию, а в сторону лестницы, по которой мы только что поднимались, бесшумно скользнула какая-то тень. Я до сих пор не уверен, был ли там кто-то еще, кто сбросил ее вниз, или она почему-то сама упала, перевалившись через перила… Иногда мне кажется, что я ясно видел скользящую к выходу темную фигуру, потом я начинаю сомневаться в том, что я ее видел. Он замолчал и сидел молча долго. Я переваривала услышанное. — Что было потом? — спросила я. — Я сразу же сообразил, что оправдаться не смогу, если меня обнаружат там, где я стоял, вернее, все еще лежал. Я вскочил и бросился вниз, рискуя сломать себе шею, прыгал через ступеньки и врезался в углы на поворотах. Я успел выйти из подъезда раньше, чем ее увидели поздние прохожие. Я прошел в трех шагах от ее трупа, и мне плохо видно было на темном асфальте, не наступаю ли я на ее кровь. Я не смог заставить себя посмотреть в ее сторону. Что-то соображать я стал только после того, как вернулся к себе домой. Я хорошо помню тот момент, когда она схватила меня за ноги и попыталась сбросить вниз. Я понял, что она знала, кто я на самом деле, и тоже вела со мной игру, выбирая момент, когда можно от меня отделаться и стать единственной наследницей всего состояния. Значит, мать рассказала ей обо мне, решил я. К утру я успокоился. В конце концов, меня никто там не видел, доказательств, что я там был, никаких нет. Пусть ищут, вряд ли меня найдут, уговаривал я себя. Потом я сообразил, что первое, что придет на ум следователю, — это версия о несчастном случае или о самоубийстве — и совсем успокоился. В конце концов, решил я, Бог сам расставляет все по местам. Он один знает, кому суждено умереть, а кому еще жить в ожидании смерти… Но спокоен я был не долго. Буквально на утро у меня украли машину, вот эту самую «Вольво», которая, как вы говорите, стоит у ресторана. Откуда она там сейчас взялась, не могу даже предположить. Как и то, кому понадобилось ее угонять, а затем возвращать… А потом я решил поговорить с ее отцом. Я не могу даже сказать точно, о чем я собрался с ним говорить. Наверное, о Гелле. Но что именно? О том, какая она была на самом деле? Или о том, что я подозреваю ее в убийстве родной матери? Об этом я думал, наверное, час, пока сидел в холле в его офисе. Он меня почему-то не принял, хотя я назвался корреспондентом известного и популярного в Тарасове издания. Через час я понял, что мне не о чем с ним говорить. Что все, что я скажу, обернется только против меня. А Гелла… Она умерла, и разница только в том, какая о ней останется память у ее приемных родителей. В конце концов, эти люди ни в чем не виноваты. Они ее воспитывали и любили, и я не имею права разрушать их любовь. И я ушел. Ее смерть перестала меня интересовать. Но я чувствую, что теперь смерть охотится за мной. Сегодня ночью кто-то стрелял в окно моего дома. Я, к счастью, не спал, а просто сидел в темноте в кресле. Стекло разбилось, а пулю я нашел в подушке, там, где должна была быть моя голова. Возможно, это тот самый человек, чью тень я видел на лоджии одиннадцатого этажа, возможно, кто-то другой, но я знаю точно только одно — пуля в подушке мне не приснилась, она до сих пор лежит у меня дома в ящике письменного стола. Вот теперь вы можете меня арестовывать, надевать на меня наручники и делать со мной все, что вам угодно. Я не окажу сопротивления. Но делайте это только в том случае, если не поверили мне. Если же у вас есть ко мне хоть капля доверия, я жду от вас помощи, а не наказания. Я не хочу умирать, а теперь я не могу выйти на открытое место, чтобы не озираться в ожидании выстрела… — Мы с вами, знаете ли, в этом похожи, — сказала я. — Если вы дадите мне сигарету… Вернее, три сигареты, и будете сидеть молча, я скоро дам вам ответ. И не только на вопрос, верю я вам или нет. Он тут же поднял руку и попросил подбежавшего к нему официанта принести пачку «Winston», поскольку я успела вставить, что это мои любимые сигареты. Сигарета у меня в руке появилась секунд через двадцать. Я откинулась на спинку стула, закурила и прикрыла глаза. Какое-то смутное чувство близости разгадки витало у меня в голове, никак не принимая четких очертаний. Мне чего-то не хватало, чтобы сделать полный и окончательный вывод, но вот чего — я не могла сообразить. Я Богдану верила. Может быть, причиной этого была его искренность? А может быть, моя уверенность в том, что он не был убийцей Гели, основывалась на неудавшемся покушении на меня, к которому он не мог иметь отношения. А раз я ему верю, значит, я верю и в существование таинственной черной тени, мелькнувшей на одиннадцатом этаже перед глазами лежащего на полу Богдана. Есть кто-то еще, кому были выгодны смерть Гели и смерть Богдана. Стрелял в его окно скорее всего тот же человек, который убил Гелю. Мотив, объединяющий Гелю с Богданом, может быть только один — наследство, оставленное им недавно умершей матерью. Но на меня тоже сегодня покушались, и вряд ли это покушение не связано со смертью Ангелины Серебровой, убийство которой я расследую. И с покушением на Богдана оно тоже должно быть связано — ведь задавить меня пытались именно его машиной. Убийца хотел убить двух зайцев сразу — убрать меня и подставить Богдана, у которого могло и не быть алиби на момент покушения на меня. Не мог же убийца предположить, что я позвоню Богдану сразу же, из детского дома, и таким образом исключу его из числа подозреваемых в организации покушения на меня. Я вдруг почувствовала, что чуть было не ухватила постоянно ускользающую важную мысль. Она заключалась в том, что нужно срочно что-то такое сделать, что даст мне информацию об убийце. Но что? Так… Когда у меня возникло это ощущение, о чем я думала? Я думала, что убийца не мог предположить, что я позвоню Богдану из детского дома… Вот! Детский дом! Меня пытались убить, когда я вышла из детского дома! Значит, причина того, что я стала кому-то мешать, — в том, что я пришла в детский дом. Но кому и чем это может помешать? А зачем я туда пришла? Узнать о родителях Гели Серебровой. Узнать о ее матери, Елене Анатольевне Штирнер-Дроздовой… Кто-то очень не хочет, чтобы я слишком много знала о матери Гели. Но я же почти ничего и не знаю. Едва узнав о ее существовании, я бросилась ее разыскивать и нашла Богдана. А что я о ней знаю еще? Ничего! Так раз уж это такие ценные сведения, что за них можно поплатиться жизнью, нужно исправить свою ошибку и выжать из архива все, что только возможно. Обидно было бы быть убитой за то, чего ты и не знаешь даже. Я затушила третью сигарету и взялась за телефон. Хоть кто-то должен же быть в редакции! — Алло! — обрадовалась я, когда услышала, что в редакции сняли трубку. — Марина! Мне срочно нужен Сергей Иванович! — Оля! Я не смогу его сейчас найти! — заявила мне Маринка. — Он уехал в «Росспечать», потом проедет по киоскам, посмотрит, как номер расходится, а потом только вернется сюда. Но это часа через полтора, не раньше… — Ромка на месте? — спросила я, уже расстроившись, что Кряжимского нет. Он сделал бы все, что нужно, быстрее всех. — Он в сизо поехал, нам позвонили из управления, предупредили, что сегодня Митрофанову под залог выпускать будут, ее адвокат добился, Рома решил проследить, куда она поедет. Ты же знаешь, у него с ней личные счеты… Голос у Маринки был растерянный и даже виноватый какой-то. Она ощущала свою вину передо мной, вину в том, что никого не оказалось на месте. Хотя — при чем здесь она? Но Маринка такой уж человек, если мне что-нибудь нужно, она считает себя обязанной это выполнить… «Вот черти, — раздосадованно подумала я. — Придется самой заняться этим делом!» Мне очень не хотелось оставлять Богдана одного, и я предложила ему поехать со мной, на его, кстати, машине, что позволит нам сэкономить время. Богдан поинтересовался, что за идея пришла мне в голову, и, когда я сообщила ему, что хочу съездить в несколько детских домов, он пожал плечами, но согласился поехать со мной. С самого начала эта моя затея меня пугала и приводила в уныние. Я представляла себе бесконечную вереницу детских учреждений, в каждом из которых мне предстоит побывать, добиться разрешения познакомиться с их архивами, просмотреть всех имеющихся в архивах Дроздовых Елен… Да это же тысяча и одна ночь! Но «черт» оказался не настолько «страшен», как я его сама себе «размалевала». Это школ в Тарасове сотни, детских садов — еще больше. А вот детских домов, учреждений весьма специфических, оказалось всего шесть. Правда, разбросаны они были по окраинам, и расстояние от одного до другого было порой километров в двадцать. Но Богдан не задавал лишних вопросов и молча вез меня по следующему адресу. …То, что я искала, мне удалось найти в четвертом по счету детском доме. В первых трех я безрезультатно перерыла архивы, но так и не встретила ни одной Елены Дроздовой. Я уже начала сомневаться, что идея моя вообще продуктивна, но в пригородном интернате «Дубки» старания мои увенчались успехом. В архиве мне попалось личное дело Максимова Ильи, матерью-отказницей которого была Дроздова Елена Анатольевна. Теперь я знала все! У Гели есть старший брат. Его Елена Дроздова родила, когда ей было только шестнадцать лет. За несколько месяцев до шестнадцатилетия ее изнасиловали четверо десятиклассников вечером после дискотеки прямо в школьном дворе. От родителей она это скрыла. А когда обнаружила, что беременна, убежала из дома, жила на даче у подруги, у которой родители уехали в загранкомандировку. Пыталась сделать криминальный аборт, но неудачно. Подруга успела привезти ее в больницу. Во время преждевременных родов она чуть не умерла, билась в истерике, грозилась повеситься и убить ребенка. Ребенка передали в интернат, Лена Дроздова потребовала, чтобы даже фамилию ему сменили. Все эти подробности мне удалось узнать у врача этого интерната. Она хорошо помнила эту историю, потому что, когда ребенка передавали им из роддома, она была еще молоденькой медсестрой-практиканткой, впервые столкнувшейся с реальной жизнью, и случай этот на всю жизнь запомнила, впервые увидев, как матери от своих детей отказываются. Ребенка назвали Ильей. А фамилию дали — Максимов. Его никто не усыновил. Из интерната поступил в профтехучилище, учился на водителя. Потом пошел в армию. Больше о нем никаких сведений в интернате не было. Сидевший в машине у интернатских ворот Богдан встретил меня откровенно скучающим взглядом. Он уже, кажется, жалел, что позволил уговорить себя помогать мне в этих поисках. Тем более что я так и не сказала ему, что я, собственно, ищу. Но увидев мою сияющую физиономию, он сразу же насторожился. Понял, что я наконец-то нашла то, что искала. — Что-нибудь удалось выяснить? — спросил он. — Выяснить удалось один очень интересный факт, — сказала я. — Оказывается, у вас, как я и предполагала, была не только сводная сестра, но и сводный брат, о существовании которого не знала даже ваша мать. Вернее, она-то, конечно, знала, но отказалась от него, не захотела считать своим сыном. А он тоже вырос в детском доме, возможно, даже — в одно время с вами, хотя он на пять лет вас старше. — Брат? — Богдан выглядел растерянным. — Это он был тогда… Это он убил Геллу? — Я не могу этого утверждать категорично, — ответила я. — Но, судя по всему, это именно он. Мало того, скорее всего это он пытался убить и вас. Могу также добавить, что меня он тоже чуть не сбил машиной. Вашей же, кстати, машиной, красной «Вольво». Угнал машину он. — И он сделал это ради денег? — спросил Богдан. — Мне трудно в это поверить. Я тоже вырос в детском доме. И я знаю, что такое найти родного человека… — Ответьте мне на один вопрос, — сказала я. — Ваша мать оставила завещание? — Да, — ответил Богдан. — Она переписала его за несколько дней до смерти, сразу после той встречи с Геллой. Но что в нем написано, я не знаю. Я лишь управляю ее имуществом и только. Душеприказчик не хочет объявлять ее волю, пока не закрыто дело о ее смерти. Но скоро оно будет прекращено, буквально на днях. — Как вы думаете, что в нем написано? — спросила я. — Я думаю, что наследство поделено между мной и Геллой, — сказал он задумчиво. — Возможно, мать оставила что-то на благотворительные цели, на тот же детский дом, например, или еще кому-нибудь, но главное наследство она завещала нам, в этом у меня нет сомнения. — Вы понимаете, что сын, от которого она отказалась, в завещании не упомянут? — спросила я. — У него нет шансов получить ни цента, пока будете живы вы с Гелей. Наполовину свою задачу он выполнил… — Он убил родную сестру из-за денег! — воскликнул Богдан. — Сестру, которой у него не было всю его жизнь! Убил, едва только узнал о ней! Я не могу поверить в это… — Есть очень простой способ, — сказала я. — Какой способ? О чем вы? — не понял он. — Очень простой способ убедиться, что это сделал он, — пояснила я. — Пока вы живы, он не получит ничего. Надо предоставить ему шанс вас убить, и он этим шансом непременно воспользуется. — Я не понимаю вас, — пробормотал Богдан. — Дать ему убить меня?.. — Ну! Зачем же утрировать? — улыбнулась я. — Я же сказала предоставить шанс, а не дать убить. Наша с вами задача сделать так, чтобы он не смог этим шансом воспользоваться. Нам нужно только, чтобы он разоблачил себя. Тогда мы сумеем его схватить и обезвредить. Иначе вы каждую секунду будете подвергаться смертельной опасности. Да и я тоже. — Что вы предлагаете? — спросил Богдан, глядя на меня с интересом и некоторым удивлением. «Странно, — подумала я. — Что это он так реагирует? Разве в Нью-Джерси ему не встречались энергичные девушки?» — Мы с вами едем отдыхать на Волгу! — сказала я. — На Волгу? — удивился он. — Зачем? — На улице жара, а купаться в Волге в такую жару — восхитительное занятие, — рассмеялась я. — Неужели вы думаете, что нам удастся выследить его в городе с миллионным населением и толчеей на улицах? Нам нужно тихое, уединенное местечко, вдали от людей, где каждый новый человек будет на виду и не сможет от нас скрыться. Правда, рассчитывать нам придется только на свои силы. Вы владеете каким-нибудь видом борьбы? — Я был чемпионом колледжа по кун-фу, — сказал Богдан. — Вот и отлично, — обрадовалась я. — Будете давать мне уроки. Давно мечтала научиться. — Этому не просто научиться, — улыбнулся наконец и Богдан. — Это не набор приемов. Там целая философия… — Я вижу, вы уже приступили к первому уроку, — рассмеялась я. — Не спешите. Думаю, сейчас лучше заняться сборами. Нам потребуются палатка, продукты, удочки, ласты и… Ну, словом, знаете, что берут с собой на Волгу? Он смотрел на меня с улыбкой. Я уже не сомневалась, что нам удастся справиться с человеком, который на нас охотился. Как я теперь понимаю, мне нужно было проявить побольше осторожности и подстраховаться. Но меня настолько убедил уверенный вид сильного плечистого Богдана, что захват вооруженного преступника, уже убившего как минимум одного человека, покушавшегося на меня и на Богдана, представлялся мне тем не менее всего лишь захватывающим развлечением. Признаться, и самоуверенность моя сыграла свою роль в том, что мы с Богданом отправились на Волгу, так и не предусмотрев никаких особых мер для своей безопасности. Единственное, о чем я подумала, так это об оружии. Сборы заняли у нас часа два. Богдан сделал очень просто. Он поехал в крупнейший в Тарасове фирменный магазин «Спорт и отдых» и купил там все, что нам было необходимо. Нагрузились мы сверх меры. Потом заехали в универсам и накупили продуктов, которых нам хватило бы как минимум на неделю. Хотя я-то рассчитывала, что развязка наступит гораздо раньше. Последним актом сборов была покупка моторной лодки, которую Богдан приобрел, не торгуясь, за цену, названную ему на волжском берегу загорелым дочерна мужчиной в плавках с густо заросшей волосами грудью. Мужчина, по-моему, предвкушал удовольствие от самого торга, и мгновенное согласие Богдана на его условия его удивило и, кажется, даже несколько расстроило. Мы загрузили наши вещи и продукты в лодку, купили у того же волосатого канистру бензина и подробно расспросили его, где нам отыскать небольшой уединенный островок, на котором можно отдохнуть с недельку от городской суеты и толчеи, рыбу половить, позагорать… Получив подробные указания и даже нечто вроде примитивной карты, которую мужчина в плавках нарисовал у меня в блокноте, мы отчалили и помчались по спокойной волжской воде вверх по течению. На Волге стоял штиль, вода была зеркально-гладкой, только изредка ее спокойствие нарушали небольшие волны от проходящих по ней моторок. Я не сомневалась, что наш преследователь за нами следил и даже наверняка обрадовался, когда мы с Богданом отправились вместе. Это упрощало его задачу. Он мог сразу избавиться и от наследника, стоящего на его пути к деньгам, и от надоедливого частного детектива, чье вмешательство грозило поломать всю его игру. Узнать, куда мы направились, было проще простого, достаточно было расспросить мужика, продавшего нам лодку и объяснившего, где нам найти безымянный островок, на котором никто никогда не бывает, кроме случайных рыбаков. Но от них на Волге спрятаться невозможно. Они на своих маленьких надувных лодчонках проникают куда угодно, не спрашивая разрешения ни у кого и не обращая внимания на погоду. Рыба ведь клюет при любой погоде, это мне было известно. Только разная рыба в разную погоду клюет… И еще я предполагала, что мое общение с Богданом должно убийцу Гели насторожить и даже подтолкнуть к активным действиям. Я вела себя так, как ведут себя женщины, которые собираются сначала очаровать мужчину, потом поставить его в зависимость от себя, а затем осчастливить его своим согласием выйти за него замуж. А мужчина? А мужчина через пару недель после свадьбы вдруг словно просыпается и обнаруживает, что он женат, хотя это вовсе не входило в его планы. А если уж я получу доступ к наследству, то нашему преследователю не достанется ни цента. Так он должен был рассуждать. И эта мысль должна была его активизировать. Островок, который мы присмотрели, как нельзя лучше подходил для задуманного нами дела. Совсем небольшой, метров сто в длину вдоль течения и метров тридцать в поперечнике, он был овальной формы и весь просматривался сквозь редкие сосны, которые росли на небольшой возвышенности в его центре. Если стоять на этом холме, видны сразу все берега, незаметно пристать к нему не сможет никто. Стояло полнолуние, погода была отличная, значит, можно не беспокоиться, ночью видно будет отлично. К тому же пара «беретт», которые захватил с собой Богдан, придавали нам уверенность. Солнце стояло еще высоко, когда мы высадились на острове, и первое, что мы предприняли — искупались. Никто не пытался нарушить наш тет-а-тет, и скоро мы привыкли, расслабились и перестали поминутно озираться по сторонам. Признаюсь, мне всегда становится стыдно, когда меня спрашивают, часто ли бываю на Волге. Дело в том, что я на ней практически не бываю. Некогда! До отдыха у меня просто руки не доходят. А на Волгу ехать, это надо минимум дня два, чтобы почувствовать себя свободной и забыть о нагретом солнцем асфальте города и измученных жарой горожанах. А заодно и обо всех своих делах. Иной раз за все лето я так и не нахожу времени, чтобы искупаться! А ведь это можно сделать прямо в городе, на набережной. Хотя, конечно, и вода там грязноватая, и дно — отвратительное, и битого стекла навалом, и народ смотрит, как в цирке… А если найдешь часа три-четыре свободного времени, можно и на пляж на пароходике съездить. Пляж у нас на самой середине Волги находится, это огромный искусственный песчаный остров. Там чисто, дно песчаное и очень пологое, есть места, где метров двести идешь, а вода все по пояс. Можете представить, как я радовалась, оказавшись с Богданом на этом островке, вдали от людей и от пароходного фарватера. Даже рыбаки не покушались на наше уединение. До вечера мы успели наловить рыбы и сварить отличную уху. Богдан рассказывал мне, как ловил форелей в верховьях рек Пенсильвании. В Волге ему, правда, не попались ни форели, ни стерлядки, но пару подлещиков и с десяток плотвичек мы общими усилиями натаскали. Временами я, честно говоря, забывала, зачем мы сюда приехали. И только когда невдалеке по Волге проходила моторка, я вздрагивала, бросалась плашмя на песок и начинала мучительно вспоминать, где мой пистолет. Однако ближе к ночи наша идиллия кончилась. Подул свежий ветерок, с юго-запада, из «гнилого угла», как у нас говорят, потянулись облачка, которые становились все темнее и скоро затянули все небо. Вдалеке на западе погромыхивало и сверкали молнии, но над нами грозы не было. Я вдруг поняла, что ночь предстоит очень темная. Небо затянуто тучами, и никакой луны не будет. Мои опасения немедленно подтвердились. Часам к десяти я уже не различала с берега сосны в середине нашего островка. Обстановка мне очень не нравилась. Свежий ветерок гнал волну, вода мерно плескала, заглушая все остальные звуки. В темноте под шум волн подобраться к нам было бы очень просто. Я поняла, что нужно принимать меры. Богдан предлагал забраться в палатку и лежать в ней с пистолетами наготове. Предложение было глупейшее, он, видно, до конца не понимал серьезности нашего положения. Но разводить споры было некогда. Мы и так уже представляли собой отличные мишени на фоне небольшого, но все же дающего хороший свет костерка на берегу. Я отправила Богдана с фонариком за дровами. Он скоро вернулся, волоча за собой толстую, высохшую на солнце валежину. Этого было достаточно. Мы пристроили ее одним концом в костер с таким расчетом, чтобы ее хватило до утра, поправили палатку, стоящую недалеко от костра, и обосновались на верхушке холма, прихватив все, что могло ночью понадобиться, — воду, шоколад, легкие куртки от дождя, мазь от комаров, сигареты, термос с кофе. Теперь нам не было видно даже берега, не говоря уж о воде. К нам можно было не только незаметно подплыть, нас можно было просто брать голыми руками, подойдя вплотную. Богдан все рвался поговорить и вывалить на меня массу подробностей своей американской жизни в Джерси-сити. Он беспечно болтал без умолку, и мне стоило труда заставить его замолчать. Он, видите ли, был командиром скаутского отряда, и ему не раз приходилось ночевать и на побережье, и на озере Мичиган у залива Грин-Бей в Висконсине, куда они ездили на соревнование скаутских отрядов, и в горах… — Откуда у вас на восточном побережье горы? — спросила я. — Ты, кажется, слишком увлекся… — Как откуда! — возмутился он. — Это же Аппалачи! «А разве они не на Западе?» — чуть не брякнула я, но вовремя прикусила язык. Черт возьми, как раньше просто было учиться в школе. Взять ту же географию. Достаточно было выучить карту России, вернее, карту Союза и всю жизнь чувствовать себя уверенно. Можно было спокойно путать Аппалачи с Кордильерами, а Филадельфию с Калифорнией, все равно ни с одним человеком, живущим в тех местах, встретиться не пришлось бы. А тут — на тебе! Я бы тоже начала возмущаться, если бы Волгу, на которой я живу, засунули бы куда-нибудь в Сибирь, за Уральские горы. Яркая вспышка на берегу заставила нас обоих заткнуться и схватиться за свои пистолеты. Наша палатка косматым огненным мотыльком протрепетала на ветру несколько секунд, и на ее месте остался сыплющий искрами тлеющий мешок. Никого видно не было. Но у Богдана сразу же пропала охота болтать. Мы с ним не могли, конечно, утверждать, что палатку кто-то поджег, и значит, мы на острове уже не одни. Она могла загореться от случайной искры, которую занесло на нее порывом ветра. Но разговаривать больше не хотелось. Ни мне, ни ему. Минут через пять второй костер вспыхнул у самой воды. Это загорелась наша моторная лодка, на которой мы сюда приехали. Мысли о случайных искрах показались мне теперь по крайней мере забавными. Лодка прогорела быстро. Когда огонь добрался до канистры с бензином, она взорвалась, и яркая вспышка осветила весь остров. Мы с Богданом завертели головами, высматривая незамеченного нами поджигателя. Но никого на берегу нам увидеть не удалось. Мы пролежали на постепенно остывающем песке часа полтора, и ничего больше не произошло. Но я почему-то не могла успокоиться. Я чувствовала, что сама создала ситуацию, в которой ничего сделать не могу, сама затащила Богдана на этот остров, не подумав о том, что погода может испортиться и ночь окажется очень темной. Мы стояли с Богданом спина к спине и напряженно вглядывались в темноту, пытаясь уловить в ней очертания мужской фигуры. Но с таким же успехом можно ловить себя губами за ухо. Внезапно я поняла, убийце нас тоже трудно обнаружить в темноте, и даже если он нас обнаружит, попасть в нас в темноте довольно сложно. «Он застрелит нас, когда начнет светать, — поняла я. — Просто притаится поблизости и будет ждать, когда наши фигуры станут видны отчетливо в рассветных сумерках. Может быть, он уже рядом! Наверняка, он рядом! Что же делать? Я далеко не уверена, что в такой ситуации ему не удастся с нами справиться. Нам нужна помощь. Только вот откуда ее взять посередине Волги?» И тут я сообразила. Телефон! Я же могу позвонить в Тарасов и вызвать… «Кого ты вызывать собралась? — спросила я саму себя. — Милицию? Ты, наверное, сегодня на солнце перегрелась. Поедет тебе милиция на остров, даже если ты расскажешь дежурному всю историю, которая тебя сюда привела. Знаешь, что он тебе скажет? Знаешь. Ну вот и помалкивай насчет милиции. Если уж кого и вызывать, так это Эдика с его нелегальной группой бывших афганцев. Это ребята серьезные, а иногда и просто страшные, жестокие к своим врагам. Но главное — Эдик мне верит, он не раз уже мне помогал и знает, что если я прошу помощи, то дело очень серьезное. Но, может быть, у меня просто расшалились нервы, и на острове, кроме нас с Богданом, никого нет? Ну, это легко проверить. Я нашарила под ногами сосновую ветку, размахнулась и отбросила ее в сторону, а сама, пока в ушах у меня еще звучал ее стук о сосновые стволы, бросилась в другую сторону. Я хотела выбраться из сосновой рощи на песок, где к нам нельзя было бы подкрасться вплотную. И сделать это мне удалось, я уже говорила, островок был совсем маленький, я тут же оказалась на прибрежном песке. Шлепнувшись на песок ногами к воде и головой к соснам, я достала сотовый и набрала номер телефона Виктора, нашего редакционного фотографа, который меня и познакомил когда-то со своим бывшим командиром Эдиком. Нам с Виктором приходилось бывать вместе в разных передрягах, и понимали мы друг друга с полуслова, а если учесть его патологическую неразговорчивость и склонность к лапидарности, то, можно сказать, понимали друг друга молча. Виктор в Афгане служил во взводе разведки и реагировал моментально на любой звук, независимо от того, спит он или бодрствует. — Да! — сказал он, и по его голосу нельзя было подумать, что я разбудила его среди ночи. — Витя, я на острове среди Волги вдвоем с клиентом, — сказала я в трубку приглушенным голосом. — За нами охотится убийца. Оружие у нас есть, но темнота такая, что своих ног не видно. Я попала в ловушку, Витя. Как только рассветет, мы окажемся как на ладони у него на прицеле. Мне нужна помощь, Витя. Найди Эдика, срочно! Выстрела я не услышала. Пуля взвизгнула у моей головы и заставила меня вскочить и перебежать на несколько метров. Вероятно, пистолет, из которого в меня выстрелили, был с глушителем. Я снова упала на песок. — Оля! Оля! — твердил Виктор в телефонную трубку. — Где ты? Где? — Где-где! — зашептала я. — Говорят же тебе на Волге, вверх по течению, чуть выше Шалово на островке правее фарватера. Но в темноте ты все равно ничего не найдешь. Сделаем так. Я сейчас отключать телефон не буду, а вы по его сигналу нас ищите. Аккумулятора часа на два с половиной хватит. Все Витя! Спеши, если хочешь меня живой увидеть. Я вновь переменила место, отбежав еще на десяток метров, положила невыключенный телефон на песок и вновь переместилась по берегу островка. Теперь все зависело от того, как быстро Виктор с ребятами Эдика смогут до нас добраться. Преследователь, вероятно, решил, что мы бегаем по острову вдвоем с Богданом. И это было кстати. Пока он охотится за мной, я могу считать, что Богдан находится в безопасности. Никогда не забуду эту июньскую ночь, когда я бегала по песку с одного места на другое, стараясь не подставиться под пулю и в то же время не особенно скрываться, чтобы человек, который хотел меня убить, не потерял меня и не принялся искать Богдана. Он, наверное, стрелял в меня еще несколько раз. Дважды я слышала свист пули и тут же бросалась бежать, пока он не прицелился точнее. Небо над тарасовским берегом начало потихоньку светлеть, но на острове пока еще было темно. Я понимала, что времени у меня осталось от силы полчаса. Рассветает летом быстро. Не успеет небо посветлеть, как все вокруг окажется видно, как на ладони. «Вернее, как в тире! — поправила я сама себя. — А мишенями будем мы с Богданом». И тут я наконец услышала тарахтенье лодочного мотора. Сердце у меня в груди радостно вздрогнуло, и я замерла, прислушиваясь. Гул мотора с каждой секундой становился все явственнее, я не сомневалась, что это спешит мне на помощь Эдик со своими ребятами. Осталось продержаться каких-нибудь минут двадцать. Но это несложно, я уже вижу выход из ситуации, в которую я себя загнала, превратившись в дичь. Мне нужно было найти теперь Богдана. Убийца мог сообразить, что катер идет нам на подмогу, и в отчаянии броситься открыто на поиски Богдана, чтобы попытаться его все-таки убить. Добраться до деревьев не составляло труда. Я, воспользовавшись тем, что в редкой сосновой рощице было совсем еще темно, бежала, не особенно скрываясь. По моим расчетам, Богдан должен был находиться где-то на том конце острова, который располагался выше по течению. Грохот выстрела и вспышка, направленная мне прямо в лицо, заставили меня упасть на траву и закричать: — Не стреляй! Идиот! Это же я! Богдан тут же оказался рядом. — Я думал… — пробормотал он. — Ты в порядке? — В порядке! — огрызнулась я. — Чуть голову мне не снес! Если уж стреляешь, так попадать надо, скаут! — Как ты можешь так шутить! — возмутился он. — Ведь я тебя чуть не убил! Слава Господу, что я не попал. — Слышишь? — спросила я. Он прислушался. — Мотор! — заявил он наконец. — Это катер? Они не помешают нам схватить преступника? — Я думаю, что не помешают, — ответила я. Этот парень поражал меня то совершенно нероссийским здравым смыслом, то наивностью и самоуверенностью, то полным отсутствием чувства опасности. Наверное, отсутствие именно этого чувства и привело его тогда на площадку одиннадцатого этажа. Катер был уже рядом с островом, и радость охватила меня, когда я увидела, что это не один катер, а два. Да к нам на подмогу движется целый флот! — Витя! Эдик! Мы здесь! — заорала я, не соображая, что делаю. Не знаю, что подумал обо мне в этот момент Эдик, выскакивающий на берег с автоматом, он мне так и не сказал этого, но сама я тут же обозвала себя дурой. Потому что меня в этот момент сбили с ног, мое горло обхватила крепкая рука и я оказалась сидящей на песке. Сзади меня кто-то держал, лица его я не видела, но зато хорошо видела, как ствол его пистолета направляется на Богдана, потом вздрагивает, и я почувствовала толчок отдачи, который передался от пистолета держащему меня мужчине. — Богдан! — кричу я, но Богдан падает на бок и замирает в неестественной позе, так и не сумев выстрелить в человека, который закрывается мной, как щитом. Ствол его пистолета исчез из моего поля зрения, но я сейчас же почувствовала, как он уперся мне в висок. — Я прострелю ей башку! — закричал человек за моей спиной осипшим голосом. — Все назад! Я стреляю! Еще один шаг — и я стреляю! Я посмотрела вперед, дальше лежащего на песке тела Богдана и увидела, что метрах в пятнадцати от нас застыли в нерешительности Эдик с автоматом, Иван и Виктор с пистолетами. Они почти окружили нашего преследователя, заходя с трех сторон, но он успел схватить меня и приставить мне пистолет к виску. — Оружие на песок! — скомандовал мужчина, который держал меня за горло. Я не сомневалась, что это тот самый Илья Максимов, которого мы ждали. Дождались! Эдик нехотя опустил автомат к своим ногам. Глядя на него, бросили пистолеты и Виктор с Иваном. — Десять шагов назад! — скомандовал мужчина и, когда Эдик отошел от своего автомата, продолжил: — Сейчас ты обольешь бензином свой катер и подожжешь его. Иначе я выбью ей мозги! А ты, — он показал пистолетом на Виктора, — подгони второй катер ближе сюда! Если попытаешься скрыться, я убью и ее, и твоих дружков! Идиоты! Справиться со мной хотели! Илюху Максимова не взять вашими погаными хлопалками! Я таких, как вы, задавил не один десяток! Быстро катер сюда! И без фокусов! Вы проиграли, ребята. Вы еще сопливые меня брать! Я убью вас всех, как только… Он оборвал себя, решив, что говорит лишнее, но ясно было, что он задумал: сесть в катер и с него перестрелять всех, кто останется на берегу. Правда, эта затея могла оказаться слишком для него рискованной, я видела, что Эдик старается держаться поближе к своему лежащему на песке автомату. Он ждал только момента, когда бдительность захватившего меня человека ослабнет и он на несколько секунд меня отпустит. Максимов мог бы меня и убить, но, пока мы находились на острове, я этого не опасалась. Но как только он получит катер, сядет в него вместе со мной и отчалит от берега, он почувствует себя в безопасности и тут же меня пристрелит. Наверное, Эдик с ребятами это тоже понимали, но сделать пока ничего не могли. Эдик, выполняя приказ террориста, вылил на свой катер канистру бензина и стоял рядом, с зажигалкой в руке. Виктор подруливал к берегу на втором катере. Он причалил прямо напротив нас и, выбравшись из катера, присоединился к Ивану, который стоял между водой и растущими в центре островка соснами. Я почувствовала, как ослабла рука, которая держала меня за горло, и тут же толчок в спину свалил меня на песок. Я привстала на колени, отряхивая лицо от песка, и подняла глаза. Прямо передо мной стоял, наставив на меня пистолет с глушителем, но глядя не на меня, а на Эдика, человек в милицейской форме. Я чуть не вскрикнула, узнав в нем того самого милиционера, который в детском доме копался в архиве Любови Максимовны. Так это был он! Конечно, он сразу понял, что я появилась там неспроста, достаточно было подслушать хотя бы пару фраз из нашего разговора с Любовью Максимовной. И поняв, что я рано или поздно на него выйду, он решил меня тут же и убить, едва я только покину детский дом. И то, что это ему не удалось, не говорит о том, что он мало этого хотел. Держа меня на мушке, Максимов достал из кармана наручники, бросил их мне и приказал: — Пристегни свою правую руку к моей левой руке. Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться. Я пристегнула наручники и оказалась стоящей рядом с ним. Ствол его пистолета теперь упирался мне в бок. — Пошли к катеру! — приказал Максимов. — Медленно. При первом движении в сторону — стреляю! — Оля! — крикнул Эдик. — Иди с ним! Иди, Оля! Он псих! Выполняй его приказы! «Знаю я, какой он псих! — подумала я. — Знаю, и от чего «с ума сошел»! Когда из рук уплывают восемьдесят миллионов долларов, мало кто сохранит здравый смысл!» Однако мне не оставалось ничего другого, как идти к катеру. Максимов очень нервничал, дергал левой рукой, заставляя меня пошатываться и спотыкаться. Время уходило секунда за секундой, и я видела уже свои последние мгновения жизни: мы отходим на катере на расстояние, безопасное для выстрелов с острова, Максимов разряжает мне пистолет в голову, отцепляет наручник со своей руки и сталкивает мой труп за борт. Такое вот бесславное фиаско завершает недолгую, увы, карьеру частного сыщика Ольги Юрьевны Бойковой. Все так и будет, если за оставшиеся полторы минуты я не найду выход. Но какой может быть выход из ситуации, когда мне постоянно угрожает его пистолет! «Стоп! — подумала я вдруг. — Виктор мотор заглушил. Двигатель в катере подвесной. Чтобы его запустить, он обязательно должен будет убрать пистолет от меня в сторону. Одна его рука занята наручниками, которыми я прикована к нему, а вторая должна держать пускатель. Это единственный момент, когда можно будет хоть что-то предпринять. Последний момент. Если я его упущу, все, Оля, прощайся с белым светом». Подчиняясь окрикам и тычкам, я переступила через борт и забралась в катер. Пистолет по-прежнему упирался мне в ребра, и Эдик не двигался с места, понимая, что, если он сделает хоть одно движение, Максимов тут же убьет меня. Понимала это и я, но все равно в голове моей билась мысль, не желавшая мириться с такой ситуацией. «Ну, что же вы, ребята! — кричала я про себя. — Что же вы стоите! Вы же меня бросаете!» Наверное, дальше моими поступками руководило отчаяние, которое придавало мне силы. Я заметила лежащий прямо у меня под ногами на дне катера разлапистый легкий якорь, и тут же у меня мелькнула мысль, что это единственный мой шанс на спасение. «Сейчас он заведет мотор, — лихорадочно думала я, — и будет вынужден взяться рукой, которой держит пистолет, за руль, чтобы направить катер в сторону от берега». Что я буду делать дальше, я додумать не успела. Мотор взревел, катер дернулся и пошел вдоль берега. Рука с пистолетом легла на штурвал. «Сейчас!» — успела подумать я. В этот толчок я вложила все свои силы. И чуть не вылетела за борт вслед за рухнувшим в воду Максимовым. Наручники сильно дернули меня в сторону кормы, за которой около мотора билось в воде тело Максимова, и я видела, что якорь находится в метре от моей свободной руки и я никак не смогу до него дотянуться. Я в ужасе смотрела, как бурлит вода за кормой. «Сейчас он ухватится рукой за борт, — мелькнуло у меня в голове, — и залезет в лодку. Тогда мне придет конец». Неожиданно наступила тишина. Но я не сразу поняла, что это означает. Только через несколько секунд до меня дошло, что мотор заглох. Рука с разбитыми в кровь пальцами ухватилась за борт. Я в панике попыталась отпрянуть назад, но наручники не пускали. Максимов подтянулся на руках и оперся грудью о борт. Вода вокруг его живота становилась все краснее и краснее. В его глазах я прочитала такую ненависть, что, если бы взглядом можно было испепелять, от меня бы уже осталась горстка пепла. Он смотрел, как смертельно раненный зверь смотрит на всадившего в него пулю охотника. Я еще раз посмотрела на покрасневшую вокруг катера воду и поняла, что он и впрямь смертельно ранен. Он упал через борт и угодил под корму, прямо на винт работающего мотора. У него был распорот живот, и жизнь уходила из него вместе с кровью, которую он терял литрами. — Зачем? — прохрипел он. — Я богат! У меня миллионы! Зачем? Позовите врача! Я заплачу! Врача! — В сторону! Оля! Отойди от него в сторону! Это донеслись до меня уже крики Эдика, который бежал к нам по воде с автоматом. Я подняла руку, давая знать, что опасность миновала. Эдик, проплыв последние метры с автоматом над головой, забрался на катер и через несколько секунд уже тянул Максимова из воды. Над поверхностью показалась ужасная рваная рана на животе, из которой тянулись и полоскались в Волге внутренности раненого. — Оставь его! — крикнула я. Эдик послушно опустил Максимова опять грудью на борт. Он явно чувствовал себя виноватым передо мной. Но мне в этот момент было не до того, чтобы разбирать, кто виноват и в чем. Я сама дала маху, приехав с Богданом на этот остров. «Богдан! — тут же мелькнуло у меня в голове. — Что с ним?» Я бросила взгляд на берег и тоже чуть не свалилась за борт. Богдан, целый и невредимый, бежал по воде вместе с Виктором и Иваном к катеру. — Ты в порядке, Оля? — крикнул он издалека. — В порядке, — пробормотала я. — Симулянт чертов! Волнуйся тут за тебя… Максимов, висевший на борту и истекающий кровью, снова захрипел. — Да отцепи ты его от меня, в конце концов! — закричала я на Эдика. Он, попав наконец ключом в замок, принялся снимать с моей руки наручник. Рука моя, освободилась, и я увидела на ней ужасные синяки. — Врача! — прохрипел Максимов. — Врача! Я заплачу. — Вот что, Илья! — сказала я. — Мы сейчас отвезем тебя к врачу. Но ты должен знать, что денег у тебя нет. Ты промахнулся и не убил своего брата. Деньги достанутся ему. Максимов хрипло засмеялся. — Врешь! — сказал он. — Деньги мои! Я убил свою мать. Ей хватило всего одного удара кастетом в висок! Я убил свою сестру! Я убил своего брата! Деньги мои! Врача! Пока он говорил, Эдик веслами подогнал катер ближе к берегу и его обступили все остальные. Они с опаской сгрудились около нас, глядя на розовую воду вокруг Максимова. Он поднял глаза и увидел Богдана, глядящего на него с выражением гадливого ужаса. Я подумала, это, наверное, последнее, что Илья видит. Глаза его закатились, голова запрокинулась, и он упал в воду. Эдик еле успел поймать его за наручник, все еще пристегнутый к его руке, и удержал тело на поверхности. — Он еще жив! — крикнула я Эдику. — Подними его! Опустив руку в воду, Эдик поймал Максимова за волосы и приподнял его лицо над водой. Изо рта у того лилась вода. Глаз он не открывал, но я видела, что губы его слегка шевелятся. Он силился что-то мне сказать. — Что? — Я наклонилась к нему ближе. — Что ты говоришь? Максимов выплюнул наконец воду и прошептал: — Мы дети проклятой матери. Эдик отпустил его волосы и голова с закрывшимися глазами скрылась под водой. Эдик посмотрел на меня. — Он останется здесь, — сказал он. — Так будет лучше. Для всех нас. Остальное я помню не слишком четко. Меня начало трясти, и стало вдруг очень холодно. Эдик достал из какого-то ящика в носу катера бутылку спирта и заставил меня сделать глоток. Горло обожгло — и уже через мгновение по телу стало разливаться тепло, а голову захотелось положить на что-нибудь мягкое. Мне стало казаться, что лодку ужасно качает. Я улеглась на носу и всю дорогу до Тарасова рассказывала Эдику и Ивану с Виктором, как мы оказались на острове и вообще все, с самого начала. Впрочем, я не помню, что я говорила. Но никто не задал мне ни одного вопроса. Все слушали молча. Из катера в машину, которая ждала на берегу еще с одним из ребят Эдика, Андреем, меня вынесли на руках. Кажется, пока мы плыли до Тарасова, Эдик заставил меня сделать еще несколько глотков спирта. И я ему за это благодарна. Как я попала в свою квартиру, я не помню, но ночью кровать сильно качало, и меня пару раз вывернуло в заботливо подставленный руками откуда-то взявшейся Маринки таз. Я была сильно пьяна. Может быть, это и спасло меня от кошмара, который пытался пробиться в мое сознание. Но как только перед глазами у меня появлялся плавающий в воде труп, из живота которого внутренности тянулись далеко по воде, как качка усиливалась, мне становилось дурно и кошмарное видение исчезало, сменяясь не желающими стоять на месте стенами моей комнаты. Как мне удалось заснуть, я не помню. Проснулась я от того, что болело горло и сильно мутило. Увидев сидящую рядом с постелью Маринку с книжкой в руках, я хотела спросить ее, откуда она взялась, но с удивлением обнаружила, что голос мой стал сипящим и вместо слов я издаю какие-то хрипы и свисты. Обожженное спиртом горло напомнило мне о вчерашнем дне. Жестами я показала Маринке, что хочу пить. Маринка строго покачала головой и сказала: — Воды тебе сейчас нельзя, опять голова начнет кружиться. Такая же пьяная станешь. Я потребовала бумагу, карандаш и дрожащей рукой написала: «Мариночка! Ну сделай же что-нибудь, чтобы я могла говорить. Мне нужно позвонить…» Маринка вздохнула и принялась меня лечить. Господи! Никому не пожелаю таких ужасных процедур. Не буду пересказывать, что она заставляла меня делать, но временами я ее просто ненавидела и думала, что она надо мною издевается. Но часа через два говорить я могла вполне сносно и уже не подозревала Маринку в тайных извращениях. Я взялась за телефон. Ксения Давыдовна ответила сразу же, словно только и ждала моего звонка, сидя у телефона. — Алло! — сказала она. — Ольга Юрьевна, это вы? Я знаю, что это вы… Что же вы молчите? Но я все тянула паузу, поняв вдруг, что не смогу сказать этой женщине, какой на самом деле была ее приемная дочь. Ни о наркотиках, ни о попытке ее «тихого ангелочка» сбросить с одиннадцатого этажа своего брата Ксения Давыдовна от меня не узнает. В конце концов, кто я такая, чтобы разрушать красивые сказки, в которые люди хотят верить? Частный сыщик? — Ксения Давыдовна, — сказала я севшим после Маринкиных процедур голосом, — вы оказались правы. Ваша дочь не была самоубийцей. — Кто ее убил? — глухо спросила Ксения Давыдовна. — И за что? — Ее убил родной брат, — ответила я. — Из-за денег. Из-за больших, огромных денег. Наследство, оставшееся от родной матери. — Не говорите так, — перебила меня Ксения Давыдовна, — я была ее матерью… Конечно, я не сказала ей, какой была на самом деле девушка, которую она считала нежной и любящей дочерью, «тихим ангелочком». Нет! Пожалуй, это все же не по мне. Копаться в людских судьбах, чтобы заработать на этом деньги? Мерзкая работа! Да и судьбы… Лучше бы мне не знать всей этой истории. По крайней мере, лучше бы думала о людях. В конце концов, я журналистка. И неплохая журналистка, судя по популярности моей газеты. Наверное, я все же не случайно влезла в эту историю с наследством. Без нее я, возможно, так и не поняла бы одну очень простую вещь — это не мое. Мое — газета, хорошие друзья, работающие со мной рядом, бессонные ночи в редакции, безумная гонка срочных выпусков, сенсации, будоражащие весь город, — словом, журналистика. Даю слово! Не знаю, может быть, и случится еще что-нибудь такое, что заставит меня изменить мое решение, но сейчас я говорю совершенно искренне: впредь собираюсь заниматься только журналистикой.