Она отшатнулась от своего безжалостного вывода, но со злостью заставила себя сейчас, немедленно, всё вспомнить и понять до конца.

Да, это было упоительно — сумасшедшие поездки по полям, блаженное забытьё первой страсти, тайные встречи, его короткие наезды в Ленинград, когда он врывался в квартиру шумный, весёлый, нагружённый пакетами, и они устраивали два дня сплошного праздника, забывая всё на свете. Но, по существу, ведь он просто убегал от ответственности, от обязанностей! Даже после рождения Андрюши они продолжали жить врозь. Она закрывала глаза на всё, что смущало её, но как часто ей приходилось закрывать глаза и тешиться обманом! Он не хотел ребёнка, очень не хотел. И они тогда чуть не поссорились, а потом вышло так, что Мария, поступив по-своему, как бы взяла на себя все заботы об этом будущем ребёнке. И так повелось, что «быт» не касался Бориса, — недаром он внушал ей, что «быт губит любовь». Они редко встречались в зиму перед рождением ребёнка, но он так убедительно рассказывал о своей занятости и так заманчиво говорил о лете, которое они проведут вместе! Ей было очень трудно в ту зиму, сотни забот навалились на неё. А денег было мало, и она взяла на дом скучную техническую работу. Как у неё болела поясница от ночных сидений над сложными и скучными чертежами! Она ни разу не сказала об этом ни слова, встречала Бориса весёлой и подвижной, ласковой и беззаботной..

В июне, после её родов, Борис устроил ей сюрприз. Мама приехала за нею в больницу в автомобиле Бориса, автомобиль повёз их за город, на дачу, и Мария ахнула от восторга, открыв калитку и вступив на тенистую аллею, в глубине которой виднелся увитый зеленью дом… Да, всё это было хорошо, очень хорошо! Но Борис не приехал за нею и за ребёнком в больницу и не приехал на дачу ни в этот день, ни в следующий, а только через неделю, когда Мария уже вполне оправилась. Её покоробило, что Борис без понимания и без нежности отнёсся к ребенку, но она и на это закрыла глаза, она захотела поверить, что любовь к ней захватила его целиком… Борис привозил на дачу Гудимова, Олю, Акимова и других товарищей по работе. Предварительно шофёр выгружал на кухне корзины продуктов. Анна Константиновна хлопотала, устраивая ужин, всем было очень весело… Приезжал и помощник Бориса Горев, человек неприятный и неискренний, подхалим, Мария не понимала, зачем Борис приглашает его. Но однажды выяснилось, что этот Горев оборудовал дачу…. И, действительно, Борис, приезжая, весело обнаруживал то лодку, то вазу с цветами, то превосходный погребок за домом. . то-есть те милые мелочи, которые Мария вначале сочла проявлением его собственной трогательной заботы..

Да, эта летняя сказка, устроенная им, не стоила ему ни усилий, ни хлопот. А когда у Андрюши было воспаление среднего уха и Борис застал его на руках у измученной Марии, он сразу уехал под предлогом срочного вызова в Смольный. И не приезжал до тех пор, пока Андрюша не поправился.

Марию он любил, конечно, но любил для себя, ничем не поступаясь ради неё. Недаром, ворвавшись в квартиру после своего бегства из района, он сказал с облегчением: «Слава богу, вы ещё здесь..» А ведь он считал, что надо уезжать как можно скорее!

Почему я тогда удивилась и возмутилась? — спросила себя Мария. — Ведь он всегда был таким, думающим только о себе, избалованным властью и благополучием. Его любили, потому что он был жизнерадостен и умел нравиться. И если в районе что-нибудь шло плохо, винили его помощников, и он их винил, добавляя: «Доверился, не проследил. Всё надо самому!» И его жалели и щадили все, даже Гудимов… Не будь войны, он бы так и «прожил жизнь, окружённый любовью и уважением. И Мария закрывала бы глаза на его эгоизм, на его легковесное самодовольство… И только тогда, когда она стала бы стара и больна, она вдруг обнаружила бы, что друга у неё нет.

Стрельба ушла в сторону и постепенно стихла. Восток начинал светлеть. На развалинах дома номер семь копошились маленькие фигурки, бродили мутные лучи фонариков. Проехала, завывая, карета скорой помощи. На соседних крышах возились люди, сметая щебень и пыль. И в окнах домов, сколько могла видеть Мария, жильцы убирали разбитые стёкла, вставляли выбитые рамы, прилаживали фанеру.

Подведя печальный итог своему прошлому, Мария не чувствовала ни боли, ни смятения, ни горечи. Её глаза осматривались внимательно и бесстрастно. Если завтра настанет её черёд, она вот так же выйдет убирать, латать, бороться. Это человеческое упорство было сродни ей и внушало спокойствие, и холодная, медленно светлеющая высота неба внушала спокойствие, а может быть, спокойствие выработалось в ней самой, как самозащита души, потому что иначе сейчас нельзя было жить.

Тихой звёздной ночью танки Алексея Смолина шли на новую позицию. Изредка взлетавшие над фронтом ракеты освещали пустынную, вздыбленную снарядами низменность, пересечённую железнодорожными насыпями. Иногда из мрака выступали разрушенные строения, такие мертвенно тихие, что казалось — никогда не звучали в них человеческие шаги, человеческая речь. Но Алексей знал: жизнь не ушла отсюда. Отряд заводских рабочих сумел задержать немцев на подступах к этому пригороду и теперь держит оборону вон там, впереди, где чёрная мгла наглухо укрыла и заводские корпуса, и низкие домики с палисадниками, и наспех отрытые окопы.

— Лучше помереть, чем плохо помочь им, — сказал Яковенко, отправляя Смолина, — вот тебе и весь приказ.

Иных приказов Алексей не слыхал уже давно. Танки мотались с одного участка сузившегося под Ленинградом фронта на другой, отражали атаки немцев, совершали быстрые и отчаянные рейды по тылам противника — и всегда задание требовало: умереть, но сделать. В непрерывной смене опасных заданий и боёв Алексей утратил представление о том, что бывает на свете уют дома, сон в постели. И только порою удивлялся, что всё ещё жив и невредим.

Из темноты вынырнула чёрная тень. Алексей разглядел человека в штатском пальто, перетянутом пулемётными лентами, и в меховой шапке.

— А мы вас ждём, — сказал человек.

Голос его был старчески приветлив и гостеприимен, как будто никакой войны не было и Алексей приехал в гости.

Вторая чёрная тень, поменьше, появилась рядом. Свет звёзд отблескивал на стволе винтовки.

— Шура, — сказал старик, — проведи на позицию. Не знаю, так ли мы сделали.