— Пойдёмте, здесь холодно.

Они тихонько пошли дальше. С Невы действительно веяло морозным ветром, но итти быстрее было трудно, ноги не слушались. Со льда донеслось негромкое постукивание лома. Они поравнялись со спуском к реке и увидели на льду несколько тёмных фигур.

— Прорубь долбят, — прошептала Мария, поёживаясь, и потянула Каменского в ближайший переулок.

Здесь она сказала, указывая на развалины разбомблённого дома:

— Мне бы хотелось разработать проект жилого дома на место этого… Он был не очень хорош.

Каменский понял, что она старается сохранить радостное настроение и поддержал её мечту — почему бы ей и не разработать такой проект? Кончится блокада, и настанет пора восстановления…

— Мы будем знать, как жить после войны, — сказала Мария.

Входя в свое парадное, она спросила:

— Правда ведь, где-нибудь в тылу… вообще, не здесь, никто не поверит, что мы бываем иногда счастливыми?

— Счастливыми?! — воскликнул Каменский, нащупывая во мраке перила и подавая ей руку, чтобы она не поскользнулась на обледенелых ступенях.

— Да, да, — быстро сказала Мария. — И ради бога не возражайте. Вы должны понять сами. Или молчите. Не сбивайте. Мне так хорошо сейчас. Я бы хотела, чтобы вы все, все понимали. Все!..

Ей было бы трудно доказать кому-нибудь, что в этих нечеловеческих условиях существования можно порою чувствовать себя счастливой. Но это было так. Чем непосильнее было бремя, тем глубже и полнее было удовлетворение от того, что хватает сил нести его, не сдаваясь, не жалуясь. Впервые в жизни Мария расходовала свои силы так безостаточно, впервые она чувствовала себя такой необходимою людям — даже тем, кто ворчал на неё, требовал от неё невозможного и срывал на ней своё голодное раздражение. Пусть это была ничтожно малая точка в обороне Ленинграда — её «объект», и пусть только крохотной частицей коллектива ленинградцев были люди, которыми она руководила, — но разве не из малого слагается большое?

Только разговоры об эвакуации нарушали её душевное равновесие. Ведь всё определялось внутренней настроенностью. Надо было уверовать в то, что никакого чуда не будет, что тебя лично никто не спасёт, не выручит, что ты и твои близкие будут до конца разделять судьбу города, а значит — надо бороться за свой город и за его судьбу, как за самого себя, как за своего ребёнка. Но борьбы открытой, вооруженной не было. Баррикады занесло снегом. Борьба заключалась в терпении и выдержке, в стойкости личного поведения и в том, чтобы в голоде, во мраке, в холоде подбадривать окружающих людей и помогать тем, у кого силы иссякают. Это и значило — выдержать. Мария сумела создать у себя такую душевную настроенность, но знала, что её силы тоже не безграничны, и раздражённо отметала всё, что могло поколебать её, ослабить её волю.

— Вы же знаете, я упорствую только потому, что люблю… — глухо сказал Каменский, помогая ей передвигаться с одной обледенелой ступени на другую. В полном мраке ему было легко говорить ей о том, что он обычно таил про себя. — Мне трудно прожить день, не увидев вас, и всё же я настаиваю, чтобы вы уехали куда-то за тридевять земель. Дико, правда?

Помолчав и тяжело дыша от усилий, которых требовал подъём, Мария сказала:

— Ну, вот. Я задумалась и сбилась со счёта. На каком же мы этаже?

Холод, мрак и безмолвие окружали их.

— Подождите. Передохнём и разберёмся. У меня есть несколько спичек. И как вы здесь ходите одна!

— Я всегда считала ступени, — виновато объяснила Мария.

— Слушайте! Кто-то поднимается!

Оба перегнулись через перила. Где-то, внизу, как на дне глубокого колодца, прыгало пятно жидкого света и гулко звучало шарканье подошв, жужжание ручного фонарика и негромкие голоса. Людей не было видно, свет двигался перед ними, выхватывая из мрака то обиндевелые, в сосульках, перила, то голубоватые наросты льда, под которыми скрывались ступени. Люди поднимались всё выше, слышно было их усиленное дыхание.

— Фу, ты! — сказал один. — Колени трясутся от страха. Живы ли там?

— Похоже на мёртвое царство, — ответил другой. — Мне на фронте никогда не было так жутко…

— Да это же наши! — воскликнула Мария и закричала вниз в глухой чёрный колодец: — Митюша! Алёша!

— Мёртвое царство! Жутко! — через минуту подшучивал Каменский, по очереди обнимая Алексея Смолина и Митю. — А мы вот ходим себе и ходим. И говорили сейчас о счастье.

— Мы же с фронта, к вашим ужасам не привыкли, — отшучивался Алексей.

Когда Анна Константиновна увидела входящих с дочерью гостей, она стыдливо ахнула, поставила коптилку на столик и скрылась.

— Я только переоденусь, — донёсся из темноты её голос. — Можете снимать шинели, в комнате тепло.

Она вышла снова уже в пуховом платке на плечах. Под модной тщательной причёской её осунувшееся лицо выглядело особенно истощённым и бескровным. Но большие тёмные глаза оживлённо блестели.