Филипп окреп, раздобрел, отрастил живот и толстую шею. Бакенбарды и усы сбрил — чтобы выглядеть моложе. Ходить стал медленней и с большей торжественностью. Отказался от былой суетливости и только любил, как раньше, повторять свое «не так ли», похлопывая собеседника по плечу. Не ввязывался в споры, как в былое время. Предпочитал тихо и спокойно наживать деньги. Нажива стала главной целью его жизни.

в это утро, привлеченный чириканьем воробьев, он вышел во двор в пижаме. Неосмотрительные птички прыгали по цементной площадке возле дома деда Екима, но, потревоженные каким-то шумом, вспорхнули со свистом, как от множества веретен, и уселись на айве против филипповой квартиры. До чего коротка память у этих несчастных пичужек! Они уже забыли, что на этой самой айве совсем недавно погибли три воробышка! Спасаясь от голубиной тени, они не заметили человека в полосатой пижаме, с безобидным видом вылезшего из своей берлоги!.. Но в такое солнечное утро, когда роса еще блестит на листьях дикой герани, насаженной вдоль забора, и розы еще не раскрыли своих чашечек, а цементная плита возле колодца мокрая и холодная, трудно ожидать от людей злодеяния. И потому воробьишки со щебетом сражались друг с другом, перелетали с места на место, радуясь солнышку и крошкам, которые находили возле домов.

Филипп спустился на вымощенную дорожку и сейчас же свернул на клумбу с розами, стараясь не шлепать туфлями. Самшитовые кусты высотой чуть не в человеческий рост еще тонули в тени. Это было удобное укрытие для охотника. Филипп присел на корточки, хотя мог бы и стоя оставаться незамеченным, и замер.

Воробьи, напуганные его неожиданным появлением, взлетели с айвы и переместились на соседнюю крышу. Но лишь на несколько минут. Скоро они беспечно вернулись на прежнее место. Филипп терпеливо подстерегал их, обдумывая удар. Он заранее запасся камушками, подготовил рогатку и ждал лишь удобного момента, чтобы сразить первую жертву. Воробьи сели теперь на железную крышу колодца, а некоторые пытались даже окунуться в желобе. Филипп положил в рогатку камушек. Целясь, прищурил глаз. И только хотел спустить резину, как услышал перебранку в доме деда Екима. Кто-то стукнул окном, раскрывая створку пошире. Голос Яны долетел яснее:

— Я забочусь о ее воспитании!..

— А мы что, не заботимся?

— Тогда зачем же ты выпустил ее из чулана?

— Не могу видеть, как истязают ребенка.

— Если не можешь, предоставь мне воспитывать девочку. В детском саду ее не станут истязать.

— Ты знаешь.

— Знаю.

— Я не отдам.

— И спрашивать тебя не буду.

Дальше слов нельзя было разобрать, но опять что-то стукнуло — раскрыли вторую створку, и теперь совершенно отчетливо прозвучало:

— Хулиганку я не собираюсь растить. Довольно с меня, что от отца ее натерпелась.

Филипп слушал, застыв от любопытства. Он просунул голову сквозь заросли и затаил дыхание. Ему хотелось и слышать и видеть. Однако увидеть ничего не удалось. Яна умолкла. Зато раздался голос деда Екима.

— Я просил тебя не говорить мне про Бориса. С ним мы покончили счеты. Ты наша дочь, и Валя наш ребенок. Других детей у нас нет.

Что-то упало на пол, старик оборвал свою речь, но затем опять донеслось:

— Об этом нечего толковать! Борис либо придет, либо не придет. Знаю я его фокусы.

— Но ведь Гита здесь!

Треснула самшитовая ветка, и Филипп присел ниже, боясь, как бы его не заметили. И замер.

— Меня не интересует ни Гита, ни Мита, — продолжал старик, — она для меня не существует.

— Э, как повиснет у тебя на шее, признаешь сразу.

— Хватит!

— Да, да, еще сегодня может нагрянуть на своем мотоциклете! Прямо в комнату к тебе вкатит!

Створки открытого окна поблескивали на солнце, легкий ветерок развевал занавески. Филипп забыл и о рогатке, и о воробьях. «Значит, она здесь уже, приехала? А я и не знал!» Он отполз и сел поудобнее, потому что рука у него онемела. Старик долго кашлял, потом зазвонил телефон, и начался длинный разговор, который совсем не интересовал засевшего в кустах охотника.

«Здесь, значит, она!» — повторял Филипп, не переставая удивляться, как могло это произойти без его ведома. И, чтобы проверить новость, решил сейчас же отправиться к Виктории Беглишке. Кому же, как не Виктории, знать о таком важном событии? Филипп осторожно выбрался из кустов, пересек цветник и, шлепая туфлями по каменным плиткам, скрылся в доме, никем не замеченный.

Жена его ушла на работу, и он мог спокойно удалиться, не давая никаких объяснений. Он наскоро умылся, причесал остатки волос на голове и облекся в белый летний костюм. Повертевшись перед зеркалом, он не на шутку огорчился, увидев, что живот уже подпирает к груди, как у молодого банкира. Насилу застегнул брюки. Филипп поразмялся немного, потом взял флакон и обрызгал себя одеколоном — к полудню жара стала невыносимой.

Завершив туалет, раздушенный и прилизанный, он сунул в карман чистый платок и торопливо вышел. В комнате остались раскиданные вещи — носовые платки, туфли, носки, пижама, бритва, грязная кисточка для бритья, и над всем стоял густой запах одеколона, который потянулся за ним невидимым хвостом.

В воротах Филипп столкнулся с Яной и ее дочкой. И они куда-то спешили. Он слегка растерялся от неожиданности, но, как человек воспитанный, уступил дорогу женщине с ребенком и вежливо поклонился. Яна не взглянула на него. Она презирала его с давних пор. Но Валя спросила про воробышков. И это дало ему повод для разговора. Девочка сообщила с гордостью, что у нее новое платьице.

— Кто тебе сшил его? — принялся он расспрашивать, но Яна быстро положила этому конец — она перешла на другую сторону улицы, потянув за собой дочку. Филипп ничуть не смутился. Он приложил палец к губам и многозначительно сказал девочке:

— Тс-с, мама не позволяет! Бо-бо сделает… И папа бо-бо!

И пошел в другую сторону, вызывающе и весело посвистывая.

Филипп Славков был весел и доволен, потому что жизнь его складывалась хорошо.