И Ольшевский в торжественной тишине принялся распаковывать свой сверток. Как загипнотизированные, мы следили за каждым его движением. Михал снял несколько слоев оберточной бумаги, и нашим глазам предстала массивная старинная шкатулка. Из нее Михал вынул какую-то пожелтевшую от старости бумагу и торжественно потряс ею.

— Вот завещание! — медленно и торжественно произнес он. — Завещание пани Зофьи Больницкой, матери Катажины Войтычко, вашей прабабушки, уважаемые пани! Прочтете его лично или желаете, чтобы это сделал я?

— Читай ты, сынок, да погромче! — быстро сказала Люцина. — Очки куда-то запропастились…

— Опять Тереса наводила порядок? — вырвалось у меня.

— Тихо! — зашипела Тереса, так как Михал Ольшевский уже развернул бумагу и встал в позу.

— Во имя Огца, и Сына, и Святого Духа, — торжественно начал Ольшевский и кое-кто из присутствующих невольно перекрестился. — Я, нижеподписавшаяся Зофья Больницкая, урожденная Хмелевская, будучи в здравом уме и твердой памяти, тяжким недугом прикованная к смертному одру и чувствуя приближающийся конец, в присутствии официального лица пана Варфоломея Лагевки, нотариуса, выражаю настоящим свою последнюю волю…

В мертвой тишине, потрясенные и взволнованные, слушали мы эти необыкновенные слова. Светлой памяти покойница прабабушка оставляла все свое гигантское состояние потомкам своей старшей внучки, целиком, полностью и бесповоротно лишая его свою родную дочь Катажину. А единственными потомками упомянутой внучки были моя мамуля и две ее сестры…

Дочитав потрясающий документ до конца все тем же торжественным, размеренным голосом, Михал Ольшевский затем уже менее торжественно, скороговоркой ознакомил присутствующих с другими документами из шкатулки. Странно и непонятно совершенно — никто его не перебивал, никто ни слова не произнес! Мы все слушали в полном молчании, — и одно это уже свидетельствовало о том, как мы были потрясены. Михал закончил, а мы все еще молчали.

Первой отозвалась тетя Ядя, возможно, потому, что не числилась в наследницах и легче перенесла потрясение.

— Наконец-то Франек успокоится, — сказала тетя Ядя. — Наконец-то известно, что ему следует сторожить и вернуть наследникам.

— Ты имеешь в виду все эти хутора и мельницы? — недоверчиво произнесла старшая из наследниц, мамуля.

— Это из-за них теперь люди убивают друг друга?

— Думаю, скорее уж из-за винокуренного и пивных заводов! — саркастически заметила Люцина.

— Стойте! — радостно вскричала Тереса, до которой только теперь дошло главное. — Выходит, не мы должны кому-то возвратить что-то? Выходит, это наше законное имущество и мы никому ничего не должны? Что молчите, да или нет?

— Выходит да, — неуверенно подтвердили мы.

— И мы никому ничего не должны возвращать? — радовалась Тереса. — Слава Богу! Тогда наплевать мне на это наследство! Наконец-то можно жить спокойно!

Возмущенный Михал вскочил со стула.

— Какие хутора, какие винзаводы? — возмущенно воскликнул он. — О чем вы говорите?

Мамуля удивилась:

— Как какие? Вы же сами только что так доходчиво нам зачитали завещание. Все понятно. Непонятно только, зачем из-за всех этих мельниц и других недвижимостей убивать друг друга теперь? Ведь они же все национализированы!

Экспансивный молодой человек взорвался возмущением:

— Да ведь не это важно! К чёрту мельницы и хутора! Вы что, не слышали? Сундук с сокровищами!

— Что за сундук? — с удивлением спросила Тереса.

Михал Ольшевский в отчаянии схватился за голову, потом за завещание, нашел нужный фрагмент и еще раз, громко и членораздельно зачитал его. Второй раз выслушали мы информацию о большом деревянном сундуке, окованном железом, который завещательница поручила попечениям присяжного нотариуса пана Варфоломея Лагевки. Сундук, содержащий сокровища рода Больницких!

— И что сталось с этим сундуком? — поинтересовалась мамуля.

Вместо Ольшевского ответила Люцина:

— Черти взяли! Ведь с тех пор две войны прошумели…

— …и одна революция, — дополнила я.

— Две революции! — поправил меня Михал. — Но какое это имеет значение…

— Сынок, опомнись! — снисходительно бросила молодому человеку Люцина. — Разве найдется такая вещь, которая может вынести две войны и две революции? Наверняка и следа не осталось!

Ольшевский так разволновался, что уже не мог говорить членораздельно, и принялся выкрикивать отрывочные фразы: