Он сидел у окна и смотрел на быстро катившиеся по стеклу капли дождя. Ему было грустно и тяжко в этом пустом тихом доме, наедине со своим горем. На душе было пусто. Ни о чём не думалось. Он смотрел в туман и слушал монотонный шум дождя. Иногда дождь вдруг усиливался, порыв ветра разрезал туман, и тогда была видна какая-нибудь верхушка сосны, вся серая от нависших на ней клочьев тумана и капель дождя. И сквозь туман вдруг прорывался лучик солнца, по–детски радостно играл в каплях дождя, и снова всё скрывалось в тумане. Он хотел стряхнуть с себя тоску, но тоски не было, и он не мог понять, что с ним делалось.

Он хотел что-нибудь вспомнить и не мог, или ему вдруг вспоминалось что-то очень грустное, но и эти воспоминания скоро пропадали. Не было грусти, тоски — было пусто и больно.

А дождь все лил и лил…

И он весь отдался пустоте. Сначала ему было не по себе, потом он привык к ней, и наслаждался ею. Почти весь день он так просидел.

К вечеру, когда туман начал рассеиваться и стали проглядывать хмурые мокрые деревья, высокие недовольные сосны, а капли дождя все реже и реже катились по стеклу, он неожиданно для себя подумал: «Бывают в жизни человека моменты, когда он не знает, как жить дальше и, никому не нужный, он — маленький одинокий человек — теряется». И он вдруг почувствовал, что он здесь сейчас не один — кто-то любящий и жалеющий — с ним…

В это мгновение стало совсем светло и широкий солнечный свет заскользил по земле. Оранжевый с багровым проблеском, он уверенно ласкал изнурённую дождём землю. Было что-то торжественное в том, как лучи медленно и степенно уходили за стену чёрного леса. И во время этого короткого заката солнца в душе его что-то изменилось, и ему казалось уже, что не так все тяжко и страшно, и горе его само по себе отодвинулось. Возникшая щемящая в глубине боль утихла, и он неожиданно встал…

Он ушёл в ту же ночь, оставив своё горе в тихом лесном домике, унося с собой только тихо ноющую боль и тот закат после дождя…»

Заботливая Мария Витальевна приносит чай с печеньем, а я с невнятным бормотанием, мол, эти листочки случайные, извините, пытаюсь забрать их у Александра Владимировича. А он не отдаст. Несколько секунд мы словно играем в «перетягивание», он чуть не задевает чашку на столе, но, увидев моё отчаяние, молча кладёт мне на колени листочки, берет мои руки в свои большие тёплые ладони и, назвав меня первый раз не официально, а только по имени, просит: «Ну, пожалуйста, посмотрите на меня». Голова моя с трудом поднимается и вдрут становится легко и просто — я встречаю грустные–грустные, все–все понимающие его глаза: «Так значит, и с вами это было? И так давно?..» Как он догадался, что это действительно было со мной и действительно очень давно (в отрочестве, после долгой болезни)?

Именно с этого момента он стал для меня отцом Александром, и с этого момента он уже никогда не называл меня по имени и отчеству. «Вы обязательно ещё принесите что-нибудь своё», — словно подписывая наш негласно заключённый акт взаимопонимания, сказал отец Александр. «А я уже давно не пишу, только по работе, как говорится, на хлеб», — ответила я, стараясь раствориться в чашке чая. Он рассмеялся (этот незабываемый смех!): «Вот и неправда. Кстати, я только что понял, почему у вас трудно складываются отношения: вы обманывать не умеете, у вас все на лице написано».

Как-то в очередную и широкую полосу моего невезения и духовного безволия отец Александр очень своеобразно спросил о моём состоянии: «Почему вы редко приезжаете на службы и почему не общаетесь с прихожанами?» Эта наша беседа была, пожалуй, самой долгой и серьёзной. Он, как всегда, все понял и очень грустно сказал: «Как же в вас это глубоко — все самой, все в одиночку. Только помните, что Господь с вами, вы не одна, Он Вас поддерживает, Он вам ещё поможет. А в церковь приезжайте, когда сможете. Мы будем рады. И я». Я видела, что он был огорчён, и в который уже раз было стыдно.

В это время я перешла работать в журнал, создаваемый людьми, которых знала по журналистской работе, перо и талант которых очень ценила. Идея создания журнала, возвращающего забытые имена и забытые понятия, создание своего творческого коллектива, своего авторского круга была замечательна. Первые номера «лепились» с трудом, но на подъёме и с горячим желанием модняться до уровня лучших журналов 20–х годов В этот красивый журнал было вложено много надежд и сил. Но очень быстро дух поиска и творчества исчез | Отцу Александру понравился номер, посвящённый 1000 лети»о принятия христианства на Руси, и я видела, что ему хотелось напечататься в нашем журнале Я переговорила главным редактором, который сразу одобрил (и за одно это я по сей день ему благодарна) идею привлечения т акого извеет ного автора, как Александр Мень, сам предложил организовать круглый стол со священником–богословом и захотел с ним познакомиться.

Через две недели я уже вела отца Александра в редакцию и по дороге рассказывала, с какими замечательными интеллигентными людьми он сейчас встретится. Мы были с отцом Александром рады, как дети–заговорщики. Он был в светлосером костюме, с пышной седой шевелюрой (почему-то запомнилась его фраза: «Все некогда, но до субботы надо обязательно подстричься»), а главное, он был в прекрасном весёлом настроении.

Я представила отца Александра главному редактору и, думая, что разговор будет долгим, села в холле читать гранки, чтобы затем проводить его в отдел истории культуры. К моему удивлению, минут через пять отец Александр вышел один, с вежливо–натянутой улыбкой (как потом выяснилось, ни о каком круглом столе не было и речи). И снова стыдно: отец Александр, конечно, понял, что главный просто хотел посмотреть на знаменитого писателя. Молча поднимаемся с ним на «чердачок», в низкую душную комнату под самой крышей, где он остаётся для знакомства с зав. отделом, который статью уже прочитал, и все с ним я уже обговорила.