Зенон перечитал все доступные документы об убийстве Кирова, но так и не сумел сделать однозначных выводов. Хотя кое какие заключения ему в голову пришли. Первое состояло в том, что в ленинградском ОГПУ были работники, сознательно допустившие выстрелы убийцы. Но это совсем не означало, что ими руководила Москва. Во вторых было видно, что множество сил сразу после убийства и годы спустя приложили руку к тому, чтобы запутать следы. Большинство из этих сил старались навести тень на Сталина. Однако со своим опытом пожившего на свете человека и искушенного историка, Александр Александрович не спешил увлечься этой версией. Даже если поверить множеству авторов, которые утверждали, что Сталин видел в Кирове соперника, то эта версия не сходилась по времени.

В начале 1934 года Сталин был избран на очередной срок генсеком и Киров для него никакой даже теоретической опасности не мог представить на ближайшие годы. Тем более, если вспомнить, что он ни в какую оппозицию к Сталину никогда не записывался. Все документы показывают, что Киров был доволен своим местом ленинградского начальника и поддерживал самые дружеские отношения со Сталиным. Между ними не было никаких проблем. Зато у питерских недругов Сталина под руководством Зиновьева был прямой интерес в устранении близкого соратника генсека.

После некоторых размышлений Зенон решил наведаться к Порфирию, который в 1934 году здравствовал и являл собою заметный персонаж в бурливой московской жизни. Профессор плюхнулся в кабинет Поцелуева как раз в тот самый момент, когда Порфирий, вдохновленный музой нежной страсти, читал собственные стихи какой-то начинающей поэтессе.

Грузную фигуру критика облекал шелковый халат, из под которого виднелись волосатые ноги со спущенными носками, лицо покрылось испариной вдохновения, вытянутые руки держали синюю рукописную тетрадку. Гостья же распростерлась в необъятной софе Поцелуева и полузакрыв глаза, внимала рифмам в той самой позе, которая предполагает ожидание стремительного броска мэтра.

Когда Зенон явился в помещении, мутные глазки Порфирия прояснились, а лицо приняло недружелюбное выражение. Поэтесса растворилась в воздухе, а Порфирий внезапно протрезвел и сказал:

– В кои-то веки собрался вернуться в собственное прошлое, чтобы хоть немножко отдохнуть душой и тут появляется этот старый архивариус.

– Лучше бы мне не появляться, право дело. Таких пошлых стихов я в жизни не слыхал. Как это Вы, Порфирий Петрович, строгий ревнитель прекрасного, докатились до таких поганых виршей?

– По правде говоря, стишата эти я написал еще будучи уполномоченным публичного заведения господина Мосина. То есть, совсем безусым мальчишкой. А приплел их сейчас чтобы исполнить с Настюхой дуэт нежной страсти.

– С Настюхой?

– Ну, да. Настюха Лошак, она же Нателла Перецветова. Пишет стихи о комсомольской любви. А я их рецензирую. Такая вот у нас дружба.

– Что-то не помню такую поэтессу.

– Поэты, которые о комсомольских стройках чирикают, это вовсе не поэты, а рифмоплеты. А Настюха-то вообще в поэзии полный лошак. Вот, послушайте:

И, выпучив глаза, Порфирий громко загоготал, а Зенон подхватил его смех, схватившись за живот. Потом, переведя дух, спросил:

– И Вы ее рецензируете?

Поцелуев глянул на профессора хитрыми глазками:

– Еще бы! Вот написал в «Комсомольской правде», что Нателла Перецветова являет собою редкий поэтический дар, в котором полет духа и стремление плоти переплетаются в органический дуэт. Но, сказать по правде, девка она редкая. Всю ночь без остановки в благодарность за отзыв мочалить может.

– Неужели Вы такой натурой плату берете?

– Вы, что Александр Александрович, за полового хулигана меня принимаете?! Да ни в коем разе! Я от этих поэтесс едва отбиваюсь. Женщины по другому мир воспринимать не умеют. Вы то, слава Богу, на свете пожили, должны бы знать.

– Досадный пропуск, Порфирий Петрович. Не знал-с. Только что-то не пойму, что Вы сейчас-то хотели с ней учинить. Наверное не очень важно, в каком виде Нателла способна отдаться, в чем мама родила или как-то по иному. Мы-то с Вами сегодня тени.