Именно в момент такой вспышки мне впервые бросилось в глаза странное строение ее рук. До этого я никогда не смел критически разглядывать какую-либо деталь ее внешности, запуганный и очарованный ее артистической бравадой и самоуверенностью. Но вот теперь я заметил неуклюжую форму ее руки. Да, это была рука Франка Ведекинда, тяжелая, неловкая, — трагически грубая рука скоморохов и философов, священнодействующих колдунов и бурлескных проповедников, которых он вызывал заклинаниями в своем творчестве и сам воплощал на сцене. Значит, унаследовала дочь эти трогательные, ужасные руки, которые всегда выглядели, как если бы они были изранены и липки от крови и словно они причиняли боль.

Я видел ее руки и ее слезы, проступавшие между ее пальцами, и видел ее вздрагивающие плечи и склоненный затылок. Ее гордый, смелый затылок, теперь я видел его согбенным.

Я спросил ее: «Хочешь выйти за меня замуж?»

Мы были совсем ровесники, Памела и я, — ровно восемнадцать, ко времени нашей помолвки.

«Был бы ты ну хоть чуточку постарше! — сетовал мой отец. — Ты слишком юн, вот несчастье!» А бедная Милейн вздыхала: «Что нам теперь с тобой делать?»

Я только что прервал свои занятия с профессором Гейстом, просто улегшись в постель и известив семью, что нахожусь в разгаре тяжелого психического кризиса. Пассивное сопротивление в большинстве случаев ведет к цели. Я избавился от докучливого Гейста и мог чувствовать себя свободным человеком.

Родители, понятно, были несколько озабочены. Что из меня получится? Ответ у меня был наготове: «Я рожден танцором. Да, таково мое намерение — совершенствоваться в искусстве движения. Что в этом такого комичного? Я желаю брать уроки у Харальда Кройцберга{148}. Он — гений, и под его присмотром смогут развиться и мои способности. Что мне экзамен на аттестат зрелости? Это была бы пустая трата времени. Через пару лет я — всемирно известен, второй Нижинский. Да и с чисто финансовой точки зрения танцевальная карьера многообещающа».

Отец и мать со стойким спокойствием объявили, что в принципе они ничего не имеют против профессии танцора, хоть им, может быть, была бы приятнее иная карьера старшего сына, вроде архитектора или драматического тенора. Но раз я теперь чувствую себя призванным к искусству танца, быть посему! Только столь многозначительное решение не следует принимать, не обдумав обстоятельно. Разговор состоялся в апреле. Родительский совет сводился к тому, чтобы перенести дальнейшее обсуждение моего выбора профессии на осень. Тогда проблема увидится свежими глазами и, конечно, найдется решение. Но куда меня деть в этом промежутке?

Я предложил Гейдельберг. Из Оденвальдской школы я предпринимал туда пару вылазок и сохранил самые приятные воспоминания. Особенно очаровало меня одно живописное старое строение, расположенное за городом, на Неккаре, — приют Нойбург, прежде доминиканский монастырь, теперь — владение поэта Александра фон Бернуса{149}. Разве не был барон несколько лет назад довольно хорошо знаком с моими родителями? Можно было бы справиться у него, не соблаговолит ли он принять меня у себя в качестве пансионера. Я мыслил увлекательно и уютно провести несколько месяцев в таком курьезном окружении. Между прочим, так уж случилось, что мой друг Уто, который вскоре после меня покинул Оденвальдскую школу, был дома, в маленьком городке недалеко от Гейдельберга…

Барон фон Бернус, в чьи привычки отнюдь не входило принимать чужих молодых людей в качестве paying guests [34] у себя, был, вероятно, несколько удивлен затеей моего отца. Однако он согласился — из любезности и, может быть, потому, что ему было интересно познакомиться с чудаковатым мальчиком, вбившим себе в голову принять участие в монастырской жизни замка.

Это была странная среда, в которую я теперь был принят с ясной непринужденностью. Сам барон по внешности и поведению вполне соответствовал образу, который создает себе о поэте народно-романтическая фантазия. Выражение его лица, эффектно обрамленного густыми шелковисто-вьющимися волосами, было исполнено мягкой кротости, почти жреческой, однако не без известной чувственной энергии. Он начал как литератор богемы, вскоре, однако, обратившись к более глубоким этюдам и опытам. Из неудачливого эстета получился мистик, из мистика — профессиональный адепт и провозвестник оккультной сферы. После кратковременного обучения у различных эзотерических групп он открыл для себя Антропософическое общество, основатель и руководитель которого, д-р Рудольф Штейнер {150} , был близок дому Бернуса. «Великий посвященный» был, наверное, как учитель и оратор, переполнен замыслами; жаль только, что ему недоставало дара перенести на бумагу свои прорицания и мифы в сколь-нибудь привлекательной форме. Барона, несмотря на его разборчивый вкус и не лишенного со своей стороны подлинного поэтического дара, казалось, все-таки не раздражала скудость Штейнеровой прозы. Значительная часть его времени и его энергии была посвящена толкованию и пропагандированию антропософического евангелия; в остальные часы хозяин замка приюта Нойбург занимался алхимией, астрологией и изготовлением по рецептам Парацельса {151} всяческих целебных порошков и настоек. В то время как поиск философского камня поначалу служил лишь причиной расходов, магические пилюли оказались золотым источником, потому-то барон и сосредоточился особенно на этой отрасли тайной науки. На ведьминой кухне работа всегда проворно спорилась, тем более что там сведущим советом ассистировала супругу баронесса.

Она была в высшей степени пикантная, пленительная личность — баронесса Имоген фон Бернус, хозяйка приюта Нойбург. Ее одухотворенно-изысканная голова напоминала одну из интеллектуальных grande dame [35] французского рококо, сходство, которое она сознательно подчеркивала как своим костюмом, так и вычурной высотой своей серебристо-белой искусной прически. Между прочим, она охотно роняла замечания, забавно намекавшие на ее интимное знакомство с определенными знатными персонами Dixhuitieme [36] . Да, однажды она мне так прямо и сообщила — смеясь, но отнюдь не с шутливым намерением, — что она в своем прежнем воплощении была пользовавшейся успехом куртизанкой при дворе Луи XVI. «Я это давно подозревала, — сказала госпожа Имоген; она была одновременно плутовата и величественна: необычайно пикантная особа! — Но теперь у меня есть доказательства».

Маленькая болтовня о перемещении душ звучала повседневно в приюте Нойбург. Об архангелах, домовых и различных ступенях озарения беседовали с такой же естественностью, с какой в иных кругах дискутировали о положении на бирже или о погоде. Господин с рыжеволосой головой, который пребывал у семьи Бернус в качестве постоянного гостя, привносил особый оттенок, разбирая и решая злободневно-политические вопросы с оккультной точки зрения. Никакого чуда, что немецкие националисты так хорошо прошли на недавних выборах в Восточной Пруссии, ведь архангел Гавриил уже с последнего новолуния взял на себя надзор за этой местностью, а как раз этот херувим поддерживает, как известно, всегда консерваторов… Что касается господина с рыжеволосой головой, то он был анархист и как таковой в 1918 году играл где-то некую роль, чтобы затем, скоро, сойти с политической арены. «Я выжидаю своего часа», — уверял он нас за ужином. «Хорошо информированные источники» дали ему знать, что до 10 августа 1929 года анархистская мировая революция космически нежелательна и поэтому неосуществима. «Я все-таки не останусь на бобах», — говорил Характерная голова с мрачной улыбкой.