Первоначально мы намеревались задержаться в Голливуде только на пару недель; но из недель складывались месяцы — мы едва замечали это. Голливуд оказывает странное действие на чувство времени посетителя. С ним происходит почти то же, что в «Волшебной горе». В однообразной ли погоде, в монотонном ли глянце калифорнийского неба вся причина? Как бы то ни было, забываешь, что время проходит, или по крайней мере не осознаешь, как быстро оно проносится. Кто захочет думать о Рождестве в климате, который позволяет нам каждый день плавать в океане, будь то декабрь или июль? И тем не менее вот он и подошел внезапно — пестрый, громкий рождественский праздник Голливуда, с его искусственным снегом, его яркими цветочными гирляндами и нелепыми колоссальными портретами Санта Клауса, ухмыляющегося вам из каждой витрины, с крыш и плакатов.

Это было первое Рождество, которое мы с Эрикой должны были провести вдали от родительского дома. И было немного не по себе, особенно из-за того, что опять на этот раз кошелек наш был пуст. Да, мы не смогли бы позволить себе даже рождественской депеши дорогим родителям, если бы Эрике не пришла в голову оригинальная и опять-таки лежащая на поверхности мысль поспешить со своей лучшей вещью в ломбард: не что иное, как когда-то столь глупо мною порицаемая меховая накидка оказалась теперь, в час нужды, нашим спасением! Однако суммы, которую мы получили, хватило лишь на веселое послание в Мюнхен и на несколько житейских приобретений — ни цента не оставалось для оплаты гостиничного счета, который в течение незаметно промчавшихся месяцев тревожно вырос. Администратор отеля — вначале такой предупредительный — уже нанес нам скорее неприятный визит. С большой затратой нервозного красноречия мы попытались убедить его в том, что ему — очень его просим! — совсем не следует беспокоиться: в конце концов, мы двое очень благородных и знаменитых молодых людей, и если мы несколько затягиваем оплату своего до смешного маленького долга, то пусть он и воспримет это именно как причуду художника и простит. Но господин из дирекции имел мало склонности к нашим капризам. «I want my money, — говорил он с безобразным упрямством. — Or else…» [80] После чего он нас покинул. Голос его звучал отнюдь не любезно.

«And how is the patient now?» — пророкотала моя сестра со своим лучшим дракуловским акцентом, как только чудовище оставило нас одних.

«My dear Miss Lucy [81] , — ответствовал я серьезно, но с готовностью. — Здесь остается только одно: мы должны собраться и выработать план».

«Как насчет телеграммы? — предложила Эрика мечтательно. — Можно было бы составить эффектную телеграмму».

Это не могло не быть и для меня очевидным. «Отлично, — сказал я и с торжественной убедительностью добавил: — Кто не телеграфирует, ничего не получает».

«Прекрасное старое изречение, — кивнула Эрика. — Кому телеграфируем?»

«Только не родителям, — сказал я решительно. — Это было бы лишено фантазии и вызвало бы недовольство. О прастарцах тоже вряд ли может идти речь». Ведь мы пообещали друг другу не обращаться за финансовой помощью к близким, как бы ни складывались наши дела, даже безотносительно к поездке. Намерение, которому мы энергично оставались верны в самых щекотливых ситуациях.

Мы погрузились в задумчивое молчание, пока Эрика не предложила с форсированной бодростью: «Давай сначала справим Рождество!»

Рождественский вечер у Яннингсов был большой аферой, одновременно уютной и роскошной. Между тем мы были на волосок от того, чтобы испортить нашим друзьям весь праздник, — или скорее то была безудержная фантазия рисовальщика Адриана, из-за которой радостное сборище подверглось опасности. Жильбер Адриан — молодой художник оригинальных дарований (позднее весьма преуспевший как модельер), с которым мы подружились в Голливуде, — был так любезен, что пообещал нам рисунок в качестве рождественского подарка для мадам Яннингс. Это должна была быть вещь с цветами или лихая карикатура — что-нибудь эдакое безобидно-декоративное. К вечеру 24 декабря, незадолго до начала вечера в доме Яннингсов, мы зашли к Адриану, чтобы получить обещанный дар.

«Вот и вы, ребята! — воскликнул Адриан возбужденно. — А вот подарок для вашей Гусси! Я уж постарался изо всех сил…»

Все было так изящно упаковано, что мы не решились открыть и поспешили оттуда с нашим закутанным сокровищем — не забыв сперва благодарно расцеловать друга Адриана в обе щеки. Но в такси, лишь в двух минутах от дома Эмиля, нас все же одолело любопытство и мы решили бросить взгляд на свой подарок. Торопливо удалили пестрые шелковые бумаги — и чуть не упали в обморок от ужаса! То, что мы держали в руках, было шедевром порнографии, фаллическая композиция в лучшем стиле Бердслея{175}: очень привлекательно, очень «умело», но абсолютно невозможно! Прийти к немецкой матери на Христов праздник с подобной скабрезностью — какова идея!

То, что мы теперь должны явиться с пустыми руками, было достаточно скверно; однако еще больше нас беспокоил вопрос, как же теперь быть с одиозным предметом. Ни в коем случае мы не хотели его выбрасывать: он был слишком хорош. Таким образом, не оставалось ничего другого, как спрятать скандальное изделие в саду под цветущим кустом.

Все уладилось превосходно. Гусси мягко улыбалась, когда мы бормотали свои извинения: не успели докончить рукоделие, ночной колпак, домашние туфли — все еще в процессе изготовления… Господствовала совершенная гармония, настоящее рождественское настроение, пока Эмилю, сразу после застолья, не пришла злополучная идея предпринять маленькую прогулку по саду. И что же он обнаружил под своим красивейшим кустом роз?..

«Кому принадлежит эта мерзость?»

Вопрос его прозвучал так ужасно, что мы покраснели и сознались. Его лицо налилось пурпуром, тогда как глаза стали от гнева крохотными. «Это и есть, значит, маленькое рукоделие, которое вы приготовили для моей Августы, — сказал он, угрожающе понизив голос. — Прелестный сюрприз. Очень тактично, должен заметить. Блистательная шутка — не правда ли, Августа?»

То, что он называл свою жену Августой, подчеркивало серьезность ситуации. Он употреблял это имя только при самых скверных и драматических обстоятельствах.