Шрифт:
«Ну, я не знаю, — улыбнулся я, слегка уязвленный. — Несколько исключений должно все же найтись».
И Вагальм — вдруг смягчившимся, нежно приглушенным голосом: «Одно исключение, разумеется, есть. Есть моя маленькая Йоланда».
Йоланда — ангел-хранитель, спутница, за которую Вагальм, отчаявшийся бродяга, цепляется в своей нужде; Йоланда — чистый цветок, который цветет среди разложения: она единственная, только она выдерживает грозный взгляд сатирического провидца. Ее он не угнетает своим риторическим и все же горьким, серьезно продуманным вопросом; он оставляет ее в покое, желает ее, любит ее, как она есть. Будь даже Йоланда умалишенной, она в силах защищать любимого, бедного Вагальма от призрака безумия.
^Etes-vous fous? Ужасный, ужасающий вопрос, лейтмотив Рене исходил из многих уст, тревожил многие сердца; я слышал его при разных обстоятельствах и на разных языках, выкрикнутым в гневе, произнесенным шепотом свысока в пронизывающем презрении, навеянным в горе и стеснении: «Ты сумасшедший? Или…»
«Совсем рехнулся!» Это Йоландин голос — хриплый, но звучный и полный освежающей сердечности. Милая спутница Вагальма — это в действительности Tea Штернхейм, моя дорогая подруга Мопса, дочь как раз того демонического драматурга, который сделал мою невесту своей супругой. Следовательно, Памела — мачеха Мопсы, которая на два-три года старше ее. Как же я породнен с Мопсиной мамой, роскошной фрау Стойси Штернхейм? Она разведенная жена человека, который женился на мачехе ангела-хранителя Рене. Следовательно… Конец! Это же чистое безумие…
«Так тебе и надо!» — хихикала Мопса Штернхейм, которой я только что рассказал, что хотел бы посетить ее папу в Баден-Бадене: он проводит там свой медовый месяц с моей бывшей невестой. «Старик совершенно рехнулся, — констатировало не без задора „дитя писателя“. — Знаешь, что он мне недавно написал? Он твердо решил на старости лет стать по меньшей мере столь же прекрасным, как господин генерал фон Сект{210}! Звучит довольно дурно, а?»
В отеле «Стефания» в Баден-Бадене господин и фрау Штернхейм принимали меня в столовой; за стол сели, не ожидая меня; у драматурга смокинг с бросающимся в глаза высоким жестким воротником, молодая супруга блистает в вечернем платье. Я не видал их обоих с тех пор, как мы с Эрикой собирались в большую поездку «вокруг света». «Ты хорошо выглядишь», — сказал я Памеле.
«Даже приблизительно не так привлекательно, как его превосходительство вон там», — замечает господин Штернхейм, бросив злобно-похотливый взгляд на соседний столик. Там пирует бывший шеф рейхсвера, элегантный старый кавалер с холеными белыми усами, моноклем и всеми причиндалами. «Ослепительно, а? — каркает драматург и добавляет агрессивно: — Viol`a un homme!» [117] , при этом ликующе смеется. «Не правда ли, он нравится тебе, господин генерал?» Угрожающий вопрос обращен к Памеле.
117
Вот это человек! (франц.)
Она говорит корректно: «Господин фон Сект — мой тип». Ее лицо с импозантным носом и широко раскрытыми, чистыми глазами остается неподвижным над неподвижным кружевным воротником. Она смягчает свой голос, наклоняясь через стол к супругу: «Ешь свой суп, дорогой!»
Однако он, вместо того чтобы сконцентрироваться на своей тарелке, продолжает превозносить элегантную фигуру генерала. «Орел! — восклицает он с внезапным раздражением, как если бы ему кто-нибудь возражал. — Его превосходительство и я, мы принадлежим к орлиному племени! А от вас, молодого поколения, проку нет. Ни размаха, ни выправки, ни породы. Хромые утки вы все, кто здесь сидит. Хромые утки — вся сегодняшняя молодежь!»
Это нацелено, очевидно, не только на меня, но и на молодую мадам Штернхейм, урожденную Ведекинд. Ее между тем это ничуть не тревожит, она лишь стеклянным гипнотизирующим голосом напоминает: «Суп, сокровище! Ты забываешь о своем супе!» После чего он окончательно отодвигает тарелку в сторону и сварливо настаивает: «Орел, говорю я тебе! В отличие от вас, хромых уток, в нас с господином фон Сектом ясно распознаются орлы!»
Генерал, который не может не ухватить какие-то отрывки штернхеймовской болтовни, кажется одновременно позабавленным и раздраженным. Сейчас, прикрывшись салфеткой, он что-то шепчет своей даме, скользя при этом по нашему странному обществу холодно-развлекающимся взглядом-моноклем. Я-то слишком хорошо знаю, что он говорит. «Только не смейся, Фридерика! — нашептывает его превосходительство. — Парень вон там назвал меня только что орлом!»
«Всерьез? — Генеральша хихикает вопреки его ожиданию. — Нет, каково! Окончательно спятил!»
Я ерзаю и потею от смущения, в то время как драматург дальше шпионит за нашими надменными соседями. Разве же он не прав, элегантный рубака, презирая интеллигента, который унижает и срамит себя подобным образом? Карл Штернхейм, язвительнейший сатирик, «циничного столетия полнейший всезнайка», как сам назвал себя, — и валяется на брюхе перед закрученными усами, подтянутой офицерской фигурой!
Поэтому мы проиграем войну, с внезапной болью ощутил я. Что еще за войну? Да нашу, естественно, извечную войну между милитаризмом и цивилизацией, между рыцарями-разбойниками и приличными людьми. На «нашей» стороне — стороне цивилизации — слишком много извращенного восхищения гнусным глянцем, жестокостью силы…
На следующее утро я возвратился в Берлин.
Через несколько дней после моего визита в Баден-Баден писателя Карла Штернхейма пришлось отправить в сумасшедший дом.
«Sei pazzo?» [118]
Это Венеция — ее переливающийся двойной свет, мавританская волшебность ее архитектуры, страстная песнь о Большом канале.
Две девушки и два молодых человека лежат, растянувшись, в одной гондоле — мы с Эрикой да еще один из моих друзей и наше «швейцарское дитя» Аннемари, эксцентричная наследница одной из старинных аристократических фамилий. Она честолюбива, нежна и серьезна, с чистым юношеским лицом под мягкими пепельными волосами.
118
Вы с ума сошли? (итал.).