Шрифт:
— Гарик, — предупредила мама, — я убираю со стола!
— Пожалуйста, — холодно сказал я. — А Марасан — благородный человек. Я это сегодня выяснил.
— Гарик! — возмущенно сказала мама, оборачиваясь. Тут она, наверное, заметила, что лицо у меня заплакано, и спросила уже другим, встревоженным тоном: — Что у тебя под глазами? Ты плакал?
— Ничего я не плакал.
— Сыночек, я же вижу. Тебя обидели?
— Никто меня не обижал, и ничего я не плакал.
— Сыночек, — сказала мама, еще сильнее кутаясь в шаль. — Почему ты от меня все скрываешь? Ведь лучшего друга, чем мать, ты не найдешь… Ну, не буду, не буду, — заторопилась она, увидев, что я отвернулся. — Садись обедать. Хочешь селедку? Может, тебе яичницу сделать? С колбасой?
(Яичницу с колбасой я любил больше всего на свете.)
— Не надо, — сказал я.
Саркастически улыбнувшись, я сел к столу и стал размешивать ложкой суп, как чай.
Мама густо намазала маслом кусок хлеба и положила передо мной. Я достал из хлебницы другой кусок. Без масла.
— Гарик! — умоляюще сказала мама.
Я молча продолжал жевать сухой хлеб.
— Хорошо, — сказала мама волнуясь. — Ты уже взрослый, я понимаю. Скажи мне только одно: это Марасан?
— Оставь, пожалуйста, Марасана в покое.
— А кто? — сейчас же спросила мама.
— Никто. Если ты не перестанешь меня допрашивать, я не буду обедать.
— Господи! — с тоской проговорила мама. — Как я ненавижу этот двор! Как я мечтаю поменять квартиру. Особенно с тех пор, как вернулся этот бандит. И потом еще этот Петя, которого выгнали из вашего класса. Игорь, ты давно дружишь с Марасановым?
— К сожалению, я с ним пока не дружу, — сквозь зубы ответил я.
— Не лги, — сказала мама. — Я все знаю. Как я за тебя боюсь, сыночек! Пойми, ведь у меня никого нет, кроме тебя.
— Что ты знаешь? Что?!
— Все. Я видела, как вы стояли. Два дружка. Какие у тебя с ним дела?
Это была пытка. Еще немного, и я признался бы, что мы с Марасаном ограбили квартиру.
— Гарик, — сказала мама, за подбородок поворачивая к себе мою голову. — Если ты не расскажешь мне всего, я немедленно позвоню папе.
(Наказывал меня только папа. Мама лишь говорила ему, когда меня нужно наказать. Папа всегда с ней соглашался. Я не помню, чтобы он когда-нибудь с ней не согласился. И еще папа никогда не откладывал кару. Если он говорил, что я не пойду в театр, так тут же рвал билеты. А мама прятала их и в конце концов возвращала мне.)
Я смотрел на маму исподлобья и медленно краснел от злости и обиды. Когда меня обижают, я всегда краснею и смотрю исподлобья.
— Я жду, — неумолимо сказала мама. — Гарик, я опаздываю на работу.
— Можешь ждать хоть до вечера! — закричал я со слезами и вскочил, уронив стул.
Всхлипнув, я убежал в свою комнату и захлопнул за собой дверь. Я чувствовал себя ужасно одиноким. У меня оставались только мои любимые Станиславский и Блок. Да еще, пожалуй, Марасан. Единственный, кто меня понял и даже хотел защитить.
VIII
На следующее утро я, как обычно, шел в школу.
Город начинал свой день. Нестерпимо блестели стекла в верхних этажах домов. Было солнечно, ясно, ветрено. На лужах уже хрустел первый, ломкий ледок.
Я люблю такие ясные, звонкие утра. Мне кажется, что перед ними могут сниться только хорошие сны. И люди, еще не успев остыть от этих снов, бывают особенно приветливыми.
Однажды я рассказал об этом Мишке. Он удивленно посмотрел на меня и задумался. Потом спросил с любопытством:
— Слушай, как это у тебя получается?
— Что?
— Как ты это придумываешь?
— Видишь ли, — сказал я, — не помню, в какой книге написано, что человек искусства должен до тех пор смотреть, ну, скажем, на наш плафон, пока не увидит его как-то по-новому. А у меня это вошло в привычку. (Тут я заметил, что девочка из нашего класса — Аня Мальцева — с интересом прислушивается к разговору.)
— А на парту можно? — загоревшись, спросил Мишка. — Если долго с задранной головой сидеть, шея заболит.
— Можно и на парту, — согласился я.
— Значит, пока не придумаешь, на что она похожа? — озабоченно спросил Мишка.
— Ну да.
Целый урок после этого Мишка с Серёгой пялились на парту и шепотом переругивались. На перемене они подбежали ко мне, и Сперанский сказал:
— Гарик, кто прав? Я придумал, что на верблюда. Горбатая она.