— Что же делать? — спросил Мишка. — Может, в райком комсомола сходить?

— Может, в райсовет? — предложил я, вспомнив, как хорошо приняли там ребят в свое время.

— Пожалуйста, без паники, — поморщился Геннадий Николаевич. — Люди ждут писем. Забирайте их и расходитесь. Завтра я сам все выясню.

— А если вас с работы снимут? — испуганно спросила Студя.

Эта мысль не приходила нам в голову.

— Пусть только попробуют! — крикнул Соломатин.

— Мы родителей поднимем! — поддержала его Аня.

— Всем классом в другую школу перейдем! За Геннадием Николаевичем! — горячо сказал Мишка.

Сейчас мы были готовы в огонь и воду за Козлова. Мы спрашивали у него, что делать, и ждали, что он нас защитит (а завтра мы придем в школу и опять сорвем урок математики. Геннадий Николаевич опять будет загнанно на нас поглядывать. А Мишка снова будет дуться и ходить мрачнее тучи).

Все-таки мы очень странные люди.

Мы разнесли еще одну порцию писем. Но на этот раз ни Мишка, ни я не испытали никакой радости.

Когда мы вернулись на почту, Геннадий Николаевич спросил:

— На сегодня всё?

— С письмами всё, — ответил Мишка. — Но мы хотели заглянуть еще в несколько квартир. Вдруг кто-нибудь хочет телеграмму послать?

— Я отправил домой Борисова и Соломатина, — сказал Козлов. — У них с физикой неважно. Разнесете их почту? Потом они вас тоже подменят.

— Сомневаюсь, что это «потом» наступит, — сказал я.

Геннадий Николаевич насторожился.

— То есть?

— Может быть, завтра нам придется расстаться с почтой.

— Не можешь ли ты, Верезин, сомневаться про себя? — с внезапным раздражением сказал Геннадий Николаевич.

Ребята закричали, что я нытик, Фома неверующий и вечно порчу им настроение.

Я понимал, что ребята сами волнуются и что особенно нервничает Геннадий Николаевич. Ведь из всех его выдумок нам понравилась именно работа на почте. Но что бы там ни было, оскорблять меня он не имел никакого права. Я надулся и сказал:

— Пожалуйста. Я согласен пойти вместо Борисова и Соломатина.

— Правильно, — с облегчением проговорил Геннадий Николаевич. — Иди.

— Ты взял письма? — обиженным тоном спросил я Мишку.

— Взял, — зло буркнул он и, не дожидаясь меня, пошел к двери.

Я направился вслед за ним, но, задержавшись на пороге, обернулся и сказал:

— У нашего класса вообще есть такая черта: ни с того ни с сего набрасываться на человека. Помните, как вы беседовали со мной однажды? (Я намекал на тот случай, когда меня побили.) Сейчас нам нужно держаться вместе. А вы меня оттолкнули. Вы подумали, в каком настроении я сейчас уйду?

— Ради бога, уходи! — взмолился Геннадий Николаевич.

— Вы могли бы и не просить! — отрезал я и вышел, старательно прикрыв за собой дверь.

Я был очень доволен тем, что так спокойно и с таким достоинством отчитал ребят.

Среди писем, которые мы должны были разнести, почти десять штук было адресовано Н. С. Черных.

— Это же Николаю Сергеевичу! — с радостью воскликнул я.

— Ну и что? — сквозь зубы спросил Мишка.

— Во-первых, брось дуться, — сказал я великодушно. — А во-вторых… Конечно, другой на моем месте не стал бы заботиться о людях, которые так его обидели. Во-вторых, Николай Сергеевич может нам помочь.

— Думаешь? — загорелся Мишка.

— Конечно. Один звонок в ЦК партии.

— Он тебя узнает?

— Как-нибудь, — сказал я со снисходительной улыбкой. — Ведь я все-таки один из его литературных героев.

Говоря откровенно, мне хотелось зайти к Николаю Сергеевичу еще и по другой причине.

После того как появилась статья в «Комсомольской правде», я узнал, что такое слава. Я выступал на комсомольском собрании, написал заметку в стенную газету. Папа подарил мне новую авторучку. Когда нам кто-нибудь звонил, мама прежде всего рассказывала о «Комсомольской правде». Все просили меня к телефону и горячо поздравляли. Мне стало казаться, что так будет всегда. Но через каких-нибудь три дня все забылось. Как будто центральная пресса только и делает, что пишет о восьмиклассниках!

Я полагал, что сейчас, когда мы зайдем к Николаю Сергеевичу, моя слава непременно возродится.