«Вот когда вы видите красивые фотографии, какие-то, скажем, красивые реки, озера какие-то и водопады, вы думаете про себя, что вот так, наверное, выглядит рай. Но рай выглядит намного красивей. Он такой красивый, что человеку даже в голову не может прийти такая красота. Человек совсем и не представляет себе такую красоту. И никакой компьютер никогда не покажет ему ничего подобного. В Коране нет лжи. И если в Коране нам сказано, что нет ничего красивее рая, то, значит, нам сказано все так, как есть. Вот здесь вы кушаете разные вкусные плоды. Вы кушаете, скажем, груши и яблоки. И персики тоже. И вы кушаете их сырыми, свежими или сушеными. И в раю есть всякие плоды. И свежие, и сушеные. Но мы не можем представить себе, насколько они вкуснее персиков, которые мы кушаем здесь, и груш и тем более яблок. Мы не знаем вкуса этих плодов и не знаем, как они называются. Коран говорит, что они есть, и мы верим, что они есть, потому что в Коране нет неправды, а есть только правда. – Доктор исламских наук перевел дыхание, глаза его сладко блестели. – А когда вы пьете воду в раю, вы даже не понимаете, что это вода, потому что она такая чистая и прозрачная, как воздух. И вы глотаете ее и насыщаетесь, но вы даже не подозреваете, что это вода».

По красному уголку пробежал тихий шорох, как будто какой-нибудь ангел в тюрбане, еще даже много белее, красивей, чем шелковый этот тюрбан на имаме, влетел через форточку и прошуршал своими легчайшими светлыми крыльями.

Ислам увидел, что у Башрута задрожали губы, и щеки его вскоре стали как розы.

«Вот вы приходите домой после вашей работы, – продолжал лектор, – и вы ложитесь на диван отдыхать. И ваша жена подает вам еду. Если вы очень устали, она не попросит вас сесть за стол, а принесет вам горячую и вкусную еду прямо на диван, чтобы вы не утруждали себя после вашей работы. А в раю вы все время будете отдыхать и вам будут прислуживать люди, которые всегда находятся там только для того, чтобы прислуживать вам. В раю будут женщины, но они будут в сто миллионов тысяч раз прекраснее ваших земных женщин. Они будут чистыми, благоуханными. У них белая кожа, белее, чем реки из молока, текущие там. А глаза у них большие, как яйца невиданных птиц, и они всегда опущены. Потому что эти женщины не знали мужчин, они ждут только вас. Они будут вашими женами. Вы увидите их возлежащими на зеленых подушках, которые разложены в ряд, и вы приблизитесь к ним, и каждая из них отдастся вам, и сила ваша на ложе никогда не иссякнет. Эти девственницы называются гурии, и если ваша жена на земле оскорбляет вас, то знайте, что ваша жена в раю, ваша гурия, уже говорит вашей здешней жене:

«Аллах порази тебя, грязная женщина! Он у тебя в доме только гость, а здесь, со мной, он будет жить вечно. И знаешь ли ты, отчего? А все оттого, что я вечная девственница».

У Ислама стянуло затылок, как будто ему, не спросив разрешенья, надели какой-то резиновый шлем. Лицо юной гурии Веры, белее, чем лилия в зыбкой воде, качнулось у глаз его, остановилось и снова качнулось. Он вспомнил про вату. Она была девственницей. И вот потому и нужна была вата. Он, дикий Ислам, осквернил ее девственность.

«Теперь я хочу рассказать вам про ад», – сказал громко доктор исламских наук.

Опять прошуршал где-то ангел.

«В аду все время горит очень сильный огонь. Он в семьдесят раз посильнее обычного. И он никогда не погаснет. И я вам скажу, кто горит в нем. Горят насильники, прелюбодеи и те, кто здесь, на земле, оскорбил нашу веру. В аду есть ущелье, и в это ущелье спускают всех грешников. В ущелье темно, их не видно глазами. Но стоны их, вопли и визг их собачий, бывает, что можно услышать с земли».

В красном уголке стало так тихо, что, когда Мусса Абдулахович громко сглотнул скопившуюся в уголках рта слюну, собравшиеся на лекцию вздрогнули от неожиданности.

Вернувшись в свою маленькую комнату и так и не рассказав братьям о том, что случилось с ним днем, Ислам, чуть ли не поседевший от страха за несколько эти часов, решил, что пойдет завтра утром в мечеть, а гурию Веру, которую он оскорбил и унизил, попросит принять мусульманство и ждать, пока ей не стукнет шестнадцать: тогда они женятся с ней и уедут в деревню.

Этой ночью произошло так много разных событий, что я и не знаю, с чего мне начать. Стоит ли ограничиться Москвой и Московской областью или имеет смысл переметнуться в другие государства? Отчего бы не переметнуться, например, в Голливуд? Оттого, скажете вы, дорогие читатели, что Голливуд не имеет никакого отношения ни к Вере Переслени, ни к Андрею Андреевичу Бородину, ни к его жене Елене, ни к матери этой Елены, ни к дочке. А вот и неправда. Все имеет отношение ко всему, потому что «род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи – в труде: не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».

Пришла настоящая весна. Днем уже стало не просто тепло, а даже жарко, и облака в голубом небе округлились, поплыли беззвучно одно за другим, как будто им так приказали: «держитесь друг друга и не разбегайтесь». А люди, напротив того, разбежались: почуяли, значит, тепло и свободу. Гулять стали парами, за руки взявшись, на лавочках в парках почти что лежали, поскольку не нужно ни меха, ни куртки, не нужно дышать в воротник, согревая лицо и себе, и любимому парню, который упрямо сует тебе руки под шубу, рейтузы и теплую юбку, пытаясь нащупать желанные точки.

Весна! И в деревне весна. И скот на лугах щиплет… Что он там щиплет? Щипать ему нечего, но этот скот похож на людей, как две капли воды: вот нечего вроде щипать, а он щиплет.

Андрей Андреич Бородин второй месяц жил в своей небогатой, давно нуждающейся в ремонте квартире, расположенной в самом центре Нагатина, неподалеку от станции метро «Коломенская». Прежде на месте весьма облупившегося от сурового нашего климата многоэтажного дома с куцыми, пугающими своею легковесною хрупкостью балконами располагалось угрюмое село «Огородный гигант», которое партия в самом конце тысяча девятьсот тридцатого года обязала поставлять в московские гастрономы засоленные огурцы и капусту. Времена были непростые, приходилось то и дело обороняться от врагов молодого Советского государства, которые угрожали ему то с севера, а то вдруг, совсем обезумев от ярости, с востока и запада с югом. Оборона проходила успешно, но засоленных огурцов все равно не хватало, и были приняты меры по устранению вредительства в селе «Огородный гигант»: сперва была увезена под самое утро и больше уже не вернулась домой семья председателя Фрола Петровича, а после закрыли и среднюю школу, но не насовсем, а на несколько месяцев, желая, чтобы поколение юных, готовых на все и всегда пионеров рубило, солило и квасило овощи с отцами, и братьями, и матерями. Учитель Никита Иваныч Заборкин поехал в Москву объяснять ситуацию. Вернулся довольным: в Москве его поняли и школу велели обратно открыть. Однако неделя прошла, и машина приехала ночью к Никите Иванычу. И больше его на селе не встречали. Но то ли прогневали Бога в «Гиганте», а то ли еще по какой-то причине, но летом пошли вдруг такие дожди, что все огурцы и капуста погибли, – внутри мокрой почвы прогнили и померли, – солить стало нечего, кроме травы.