– Мне кажется, мама, что он меня видит, – сказала она, – он немножечко смотрит.

– Нет, Вася, он спит, – прошептала Елена.

«Она соврала ей! Она испугалась, что Вася поймет, что меня больше нет!»

Васенька опустилась на корточки и, взяв в обе свои ладони его свободную от капельницы руку, поцеловала ее.

– Он умер? – спросила у матери Васенька.

«Ну вот. Сейчас она скажет, и я все узнаю. Скорее бы только!» – подумал он снова.

– Он спит, Вася, спит, – повторила Елена. – Ты что, мне не веришь?

Васенька уткнула лицо в его раскрытую руку и горько заплакала. Рука его стала вся мокрой. Он чувствовал то же, что чувствуют люди, входящие в воду, прогретую солнцем, когда, поддевая рукой эту воду, они ощущают, что кожа размякла и вся их рука стала словно бы частью не тела, а этой прогретой воды. Его охватило блаженство, которого он прежде и не представлял себе даже. Ребенок его плакал так безутешно, покорно, беззвучно, как будто стремился запас своих слез израсходовать разом, сегодня, сейчас – на него одного, – поскольку он был ей дороже всего, поскольку его одного и боялась она потерять и, не зная, что это еще не конец, что ему жить и жить, и что их обоих – ее и отца – ждет день, когда это и вправду случится, она горевала сейчас и, горюя, слезами его возращала обратно.

Он перешагнул через страх и сказал:

– Не плачь, моя доченька. Только не плачь.

И замер, не зная, сказал или нет.

Она подняла ярко-красное личико. Они посмотрели друг другу в глаза. Тогда он поверил, что жив.

С этого дня прошло почти два месяца. Он вернулся домой, на Тверскую, радуясь, что рукопись романа, возвращенного ему обиженной и раздраженной редакторшей, куда-то пропала. Наверное, просто оставил на лавочке, когда ел мороженое. Все было неправдой в написанном им, хотя, может быть, вся эта неправда пришлась бы по вкусу таким же, как он, и с помощью этой расхожей неправды он мог бы и стать знаменитым.

Неправда была, прежде всего, в том, что, когда он писал роман, он вовсе не знал, что умрет. Он просто не помнил об этом. Он думал, что эта вот жизнь, когда Вера ложится ему на живот и смеется, а в небе чирикают птицы, и жадно, боясь, что его оборвут, торопливо и детски-обиженно плачет трамвай, – он думал, что это и есть настоящее, которое можно ногами топтать, зубами жевать и проглатывать горлом. А все остальное он досочинил, включая и смерть, и любовь, и разлуку. И вдруг оказалось, что он ошибался. Что самым действительным и настоящим была только смерть плюс любовь и разлука, и он проходил теперь это, как в школе проходят историю и географию.

Теперь он поверил, что есть пустота, какую нельзя описать языком, поскольку язык не годится на это. Узнал на самом себе, что значит смерть, и понял, что это нельзя сочинить, поскольку она есть реальность. Еще оставалась любовь, но любовь ему обнажила не Вера, а дочка, и, стало быть, все, что он знал о любви, он должен был пересмотреть и промучиться своей безнаказанностью и стыдом.

Днем он подчинялся обезболивающим действиям привычек и не чувствовал тяжести. Но ночью тот самый страх, который охватил его тогда, в реанимации, – страх, что он все-таки умер, и это душа его ищет пристанища, – опять возвращался и мучил его. Часов в пять утра этот страх исчезал. Елена, которая снова была с ним рядом и тихо дышала в подушку, не знала, что каждое утро – да, каждое, – внутри неокрепшего Бородина опять загорается пламя, не знала, что бес тащит мужа обратно, – туда, где эта худая, лохматая школьница ложится ему на живот и смеется, а он, продевая ладонь в ее волосы, все тело ее так сжимает ногами, что смех замирает на самой высокой, ликующей и неожиданной ноте.

Разломленная на две части, как яблоко, текла его ночь.

Елена молчала. Если не считать того, что их супружеские отношения прекратились и ни один из них не делал попытки восстановить эти отношения, все остальное было таким, каким оно было до прошлого декабря, пока Васенька не попала в больницу. Бородин повторял и повторял себе, что это был морок, из которого они вышли окровавленными и измученными, но живыми. Его не беспокоило, что каждый вечер, ложась в постель, они говорили друг другу «спокойной ночи» и тут же отворачивались друг от друга, засыпая под одним одеялом. Он не спрашивал у жены, устраивает ли ее такая жизнь, потому что привык к тому, что Елена гораздо сильнее его, и если она продолжает молчать и не вспоминает о прошедшем лете, и нет напряжения в их разговорах, и нет даже тени каких-то размолвок, то, значит, и это нормально. А там поглядим.

Что на самом деле происходило с Еленой, Бородин не знал. Да если бы даже и ангел-хранитель, который за нею следил неотступно, спросил бы ее:

– Что с тобою, Елена? – она и тогда бы смолчала.

Дорогие мои читатели! Я не сомневаюсь в том, что каждый из нас гораздо более скрытен, чем думают не только окружающие люди, но даже чем сами мы думаем. И молчим мы иногда совсем не оттого, что прячем правду от окружающих и даже не оттого, что прячем ее от самих себя, а лишь оттого, что она, эта правда, запрятана столь глубоко и надежно, что сил ограниченных наших не хватит извлечь из гнезда, чуть заметного глазом, того перепуганного, с колотящимся и очень горячим сердечком, птенца.

А вдруг он умрет на руках у нас, птенчик? И птицей свободной не станет, и в небо, к его золотым облакам, не прорвется?

Никто, наверное, не поверит, что Андрей Андреич Бородин вышел на работу в тот самый последний четверг октября, когда (я об этом уже рассказала!) плясала и пела веселая свадьба Ислама Экинджи в горах Анатолии. Ах, много на свете таких совпадений, и разных загадок, и всяких там шуточек: не зря ведь мы любим кино и театр.

В Москве было холодно, дождь моросил всю ночь, но к утру перестал. У Васеньки болело горло, и в школу ее не водили. Елена сварила ему крепкий кофе. Они не смотрели друг другу в глаза.