Шрифт:
Кого понесли? А куда понесли? А женщина или мужчина? А кто? Замужняя, нет? Молодая? Красивая?
А сами ответов не слышат. Тут важен процесс. Внимание к ближнему плюс любопытство. Ну да. Остроты не хватает нам в жизни. А вот как подымут кого санитары, да гаркнут, чтоб все разошлись, да увидишь ты краешек белой простынки, смущенно укрывшей лицо незнакомого, тут сразу такое волненье в крови, что просто хоть в пляс!
И не в чем и не за что нас упрекать. Живем ведь мы все, словно рыбы в аквариуме. Нам, может быть, кажется: мы независимы и сами себе господа, а вот фигушки! Вода-то у нас, независимых, общая. Любой человек рассуждает: вот я, а вот – остальные. Но он ведь и сам – «остальной». Он, миленький мой, «я»-то лишь для себя, а вот для другого такого же «я» он ведь – «остальной». Так уж мир наш устроен. Сейчас я смотрю, как тебя понесли, а после ты будешь глазеть на меня. А если не ты, так ведь это неважно: какая мне разница, кто займет место, которое отведено «остальному»?
Его окружили и вызвали «Скорую». «Скорая» приехала не сразу, и пока она торопилась ему на помощь, Бородин пришел в себя и открыл глаза.
«Не пьяный? Не пьяный. Так, может, наркотики? – Люди переговаривались громко, как будто Бородин был еще не вполне ровня им и его можно было не стесняться. – Травы накурился? А что? Это запросто. А может, инфаркт? Вон сосед мой отправился! Упал во дворе – и каюк! Вот и все. Сказали: инфаркт. А какой молодой! Еще сорока не исполнилось, во как!»
– Пустите меня. Мне на поезд пора, – сказал Бородин и попробовал встать, но ноги его не держали.
– Ты, парень, лежи, сейчас доктор приедет. Какой тебе поезд? Ты еле живой.
Доктор пощупал пульс и померил давление. У доктора было сердитое лицо, все в рыжих колючках и крупных веснушках.
– У вас аритмия, – сообщил ему доктор, – поэтому вы потеряли сознание. Хотите в больницу?
– Нет, я не хочу, – сказал Бородин. – Это разве опасно?
– Да, всяко бывает. Бывает, что даже концы отдают.
– И часто?
– Нередко. Процентов так восемьдесят. Ну что? Не хотите в больницу? Решили? Тогда хоть сходите к себе в поликлиннику.
– Схожу, – обещал Бородин.
Толпа разошлась.
Глава IV
В четыре часа пополудни Бородин наконец добрался до дачного поселка. Он чувствовал слабость, шумело в ушах и мучила жажда. Слова доктора не прошли даром: он панически боялся опять потерять сознание. Теперь ему стало казаться, что сон его, где смуглый и голый старик ползет из воды на берег, а на берегу его поджидает смерть, был напрямую связан с этим обмороком, но это всего лишь начало. Когда он опять потеряет сознание, он больше уже не очнется.
«Надо что-то делать, – бормотал он, торопясь к лесу, потому что генеральская дача была последней у леса и стояла немного на отшибе. – Не хватает только, чтобы все это произошло на глазах у ребенка».
Потом он останавливался и полной грудью вбирал в себя сосновый солнечный воздух, к которому примешивался кисловатый холодок созреващих яблок и влажное частое, как у больного, дыхание астр.
«Ну вот. Я дышу, – говорил он себе. – А слабость, – так это все нервы. Пойду завтра к доктору».
Но в голове его внезапно вспыхивал огонь, и становилось страшно, что никакого «завтра» уже не будет.
«Елена поможет, она настоящая. И если уж мне суждено умереть, то пусть это будет спокойно и дома».
Он отворил калитку и увидел их на открытой террассе. Елена с матерью и Васенькой пили чай с вареньем и яблочной шарлоткой.
– Ну вот. Я приехал, – сказал Бородин. – Хотел, правда, утром, но не получилось.
Он увидел, как жена его приподнялась на стуле, и у нее было такое лицо, словно она сейчас закричит.
– Андрюша, ты болен? – спросила она.
От вновь охватившей его слабости Андрей Андреич опустился на нижнюю ступеньку террасы и, привалившись спиной к витому столбику, закрыл глаза. Спина стала мокрой от пота.
– Да, вроде бы болен, – сказал он сквозь зубы.
– Тебе нужно лечь, – прошептала она. – Зачем ты приехал?
В тошнотворной пелене появилась Васенька, которая выхватила откуда-то подушку, подбежала к нему и стала подсовывать эту подушку ему под спину. Бородин хотел было поцеловать ее, но не смог дотянуться губами до ее взволнованного личика.
– Васютка, – сказал он. – Дочурка моя…
– Пойдем, я тебе помогу, и ты ляжешь, – шепнула Елена, склонившись над ним.
Он уперся зрачками в низкий вырез ее летнего платья, увидел начало ее белоснежной, знакомой груди и привстал.
– Не бойся, сейчас все пройдет, – сказал он, борясь с дурнотой.
И тут очень громко заплакала Васенька. Ему нужно было обнять ее крепко, прижать к себе и успокоить. Он сделал усилие, встал и дотронулся рукой до пробора в ее волосах. Он чувствовал, что он стоит, он вдыхал ее детский запах, чудесный, молочный, насквозь разогретый полуденным солнцем, но тело его продолжало лежать на той же ступеньке и не шевелилось. Потом он увидел, что лес растворился и освободилось пустое пространство, в котором он был как-то странно прозрачен и мог подниматься все выше и выше. Идущий из воздуха, тонкий, как дождь, пронзительный звон его мучил. Он был то красным, то желтым, но именно звон и разъединял его с ними: с Еленой и плачущей Васенькой, с колкой травой и этой ступенькой, где кто-то лежал. Он знал, что лежащим был он, и его сейчас становилось все меньше и меньше. Потом появился дымок от костра. Потом все исчезло.