И все-таки на дачу тянуло. В сонное одиночество. В возможность хоть под потолок тяжело подняться, рискуя не совладать с собой и грохнуться, и не обойтись без посторонней помощи, и тогда – прощай тайна и достойная жизнь.

Как-то в книжном магазине, где она выискивала нужное сыну пособие для поступления в университет, случайно открылась перед ней книга стихов. Стихи она не любила. Не стремилась понять. Зачем? Она знала свое вдохновение, пагубное, никому не интересное, никем не уважаемое и не принимаемое в расчет. Для чего же ей вникать в чужие, ничего не значащие слова? Но эти стихи стонали о ней. О деве-птице, тоскующей о паре для себя. О пастухе, которого она молит о ласке, потому что не дождаться ей мальчика-птицу. Ему суждено родиться потом, когда ее уже не станет… Она поняла, что поэт проговорился. Он знал. Видел. Или сам родился таким же уродом, как и она. Из биографии прояснялось ей одной ведомое: с поэтом дело было нечисто. Поиски любви, авантюризм, Африка. Расстрел непонятный в августе 1921-го. Видно, очень уж выделялся. Скрываться не приучили.

С этих стихов несчастных и закопошилась в душе надежда, что есть еще кто-то на белом свете, подобный ей. Только найдется ли? Суждено ли им если не увидеться, то хоть узнать друг о друге?

Пришла очередная осень. Ее опять потянуло прочь из города, на простор. Все чаще приходила в голову мысль – не мысль, мечтание – не мечтание, так, дуновение какое-то. Что-то такое об исполненном долге. Что все довольны, и никому не обязана. И сколько можно бояться. И – плевать на все. И – единственное, что всю жизнь она рвалась осуществлять, – стремление к высоте и дали. На собственных крыльях, которые ведь все еще есть! И она решила, что – хватит. Время пришло. Ее собственное время. Ее выбор.

Она летала всю ночь. Кружила, как сова над родным гнездом. Поняла, что все еще способна не испытывать страх высоты. Скоро, скоро, знала она, все будет по ее желанию. Она полетит далеко-далеко. И даже если не сможет вернуться – пусть.

Уснула, подкошенная усталостью. Счастливая, как только в детстве была, когда верила, что с ней все в порядке и все впереди.

Сквозь сон настигли звуки-воспоминания. Буханье, щелчки. Что-то страшное было связано с этими, эхом подхваченными гулкими призраками давнего несчастья.

– Сезон охоты начался, – сообразила она в полусне, выскакивая, как много лет назад, на крыльцо старого дома.

Никого не было у калитки. Никаких охотников, никаких собак. Но она знала: вот-вот заявятся. Потому что в зарослях пожухлой травы копошилось что-то живое. Большое, таящееся.

Чистое лицо юного человека с выражением ожидания беды смотрело на нее из травы.

– Они стреляют, – шепнул мальчик.

– А ты летал! Летал, хотя с сегодняшнего дня разрешена охота.

Она не рассуждала, кто они друг другу. Одной ли крови или совсем чужие. Сейчас это было совсем не важно.

– Пойдем скорее в дом, пока они не пришли за добычей. Вставай, ведь ты не ранен, ты просто напуган, да?

Она подала ему руку и повела к крыльцу.

Так ведь и знала, что нельзя доверять никаким стихам, даже таким красивым и печальным!

Там где-то зима. А тут полно народу на пляже. Жара. Ракушки. Тепленький океанчик. Нега.

По пляжу, загребая песок расхлябанными сандалиями-утюгами, тащится невообразимое чучело. Большой рыхлый дядище в разноцветной хламиде. Волосы заплетены в две толстых косы по бокам. Сиськи под одеждой колышутся. Усов-бороды нет. Но почему-то сразу определяется, что не Она, а Он. Ну явно не турист. Местный. Но не азиат. Ни по габаритам, ни по цвету волос, ни по повадке. Хотя что-то мерещится в разрезе глаз. Только стоит ли вглядываться? На такое лучше не смотреть. Тьфу-тьфу-тьфу, не моя болячка.

Муж с женой переглядываются с интимной улыбкой понимания. Слов тут не надо. «Ну и муш-ш-шына!» – говорят глаза мужа.

«Страх Господний!» – подтверждают глаза жены.

Чудила между тем ходит не просто так. В руке у него потертый полиэтиленовый пакет. Он поминутно выгребает что-то из этой своей сумы и кладет на каждый лежак, на каждое полотенце какую-то ерундовину. Никто не отказывается. Берут добродушно, рассматривают, пожимают плечами, откладывают в сторону. Маленькие беленькие палочки. По мере приближения страхолюда становится ясно, что раздает он народу сигареты. Тоже – сеятель, понимаешь!

Вот он уже почти рядом. Вот собирается им свой дар оставить.

– Нет, – выразительно показывает муж. – Нам не надо!

У бродяги просто глаза чуть на щеки не выпали. Губы затряслись. Опять протянул руку, чтоб сигарету свою вонючую к ним подбросить.

Лицо мужа становится жестким. У себя на родине он с малолетства научился без шума и пыли демонстрировать непреклонность.

– Нет! – отказывается он жестом. – Вали давай отсюда.

Минутное замешательство. Почему-то кажется, что на них смотрит весь пляж. Нашли себе театр!

Страшилище вдруг начинает реветь во весь голос, как мамонт вымирающий. Ревет прям со слезами, колышется.

– Да ладно, – шепчет жена, – ну его, возьми. Пусть уходит.

– Еще чего! – возмущается муж.

Рев продолжается. Противно становится лежать под чужими взглядами и вопросительными улыбками.

– Пойдем отсюда! – командует муж.

В этот момент провокаторская истерика прекращается. Плакса вытаскивает из пакета целую пачку сигарет и кидает в них с доброй просительной улыбкой.