Потом она попросила меня подойти с ней к окошку, показала в сторону Скоттсдэйла, сказав, что там находится ее дом и что ей совершенно не хочется возвращаться туда, потому что дом ее всегда пуст, и она так одинока, потому что у нее нет знакомых в Финиксе. Ее грудь прижалась к моему плечу, она положила руку ко мне на грудь. Я помню, на мне был тогда этот проклятый галстук. Она говорила мне, что до сих пор никогда ни о чем не просила ни одного мужчину. А затем положила мою руку к себе на грудь, а на ней было платье из тонкой ткани и не было бюстгалтера. Боже, я ничего не мог с собой поделать. А она мне шептала: «Пожалуйста, возьми меня, пожалуйста», — и мне казалось, что я счастливейший человек на свете. И не успел я опомниться, как она уже лежала на новом голубом ковре, расставив ноги, и протягивала мне свои руки. Совершенно обезумевший, я бросился на нее, сразу же вошел внутрь этой восхитительной женщины. Мы тут же набрали нужный темп, а она все время шептала мне на ухо: «Еще раз дорогой, еще раз». Так что я не услышал, когда открылась дверь, и даже не поднял голову, пока не почувствовал резкий удар в бок мыском дамской туфли — женщины носили тогда туфли с острыми мысами. Салли яростно пинала меня ногами под ребра и в грудь, пока я пытался встать, и орала на меня: «Ты, мерзкий ублюдок, паршивый кобель!»

Я помню, мне показалось забавным, что она так меня называет, потому что я ведь действительно не знал своих родителей. Но нельзя сказать, чтобы все это было так уж забавно. Салли удалилась, прежде чем я успел вымолвить хотя бы одно слово, хотя, право, я даже не знаю, что я бы мог сказать.

— А ты звонил ей, пытался поговорить с ней?

— Да, конечно, черт побери. Она жила тогда у себя дома, и каждый раз, когда я звонил, к телефону подходил Меррилл и говорил, что сожалеет, но она не хочет разговаривать со мной. А потом я узнал, что она уехала в Рим на полгода или год, и Меррилл сказал мне, что поскольку моя репутация среди юристов по бракоразводным процессам пошатнулась из-за этого случая и все говорят о том, что я совокуплялся с некой леди в собственном офисе, то, может быть, лучшим выходом для меня было бы уехать на время. Он сказал, что у него кое-что есть в Сан-Диего, он даст мне денег и поможет открыть собственное дело и создать фирму, и что у него найдется, чем загрузить меня по уши.

— Ты точно знаешь, что это он подставил тебя?

— Лет пять я не знал этого. Салли однажды рассказала мне об этом по телефону, когда я, желая помириться, пригласил ее на ужин — она хотела таким образом сделать мне больно. — Бобби скрестил на груди руки. — Ну, теперь скажи мне, Эверс, что ты задумал? Ты говорил, что вы с Мерриллом затеяли какое-то дело? Или ты прибыл сюда, только чтобы разузнать о моих любовных делах?

— Ну, речь идет о «рэнджровере», который стоит там внизу.

— Да, я уже видел его. Он очень похож на мой автомобиль. Ты чуо, собираешься прокатиться на ней вечерком?

— Это твоя машина.

Он протянул руки вперед, делая вид, будто сдается.

— Ты предлагаешь мне машину в пятьдесят тысяч долларов, чтобы я отказался от судебного процесса, который принесет мне пятнадцать миллионов? Я не знаю, что ты вбил себе в голову, Форрест, но ей-богу, это переходит все границы. В такие игры не играют даже малые дети.

— Эта машина принадлежит компании, Бобби. Я вернусь к этому вопросу потом. А пока давай поговорим о твоем иске. Имеются несколько свидетелей, и среди них члены палаты, которые видели, что ты был пьян, когда мы уезжали. Кроме того, я убежден, что Ивонна будет счастлива дать показания о том, насколько соответствуют истине твои утверждения. А если я скажу, что ты сам дернул руль, кому из нас, ты думаешь, скорее поверят? Возможно, тебе, но я бы не поручился за это. В любом случае ты вряд ли выйдешь сухим из воды.

Бобби пил, глядя на меня поверх стакана, и не говорил ни слова.

— Этот «рэнджровер», — продолжал я, — собственность компании. Машина принадлежит вице-председателю, главному финансовому директору и юридическому советнику команды Финикса «Формулы-1», ответственному за маркетинг, рекламу и связь с прессой. — А, черт возьми, подумал я, свалю все в одну кучу. Пусть сам выбирает, что хочет. — Так что ты, Бобби, конечно, можешь затеять этот обременительный процесс. Но постарайся понять, с кем ты имеешь дело. Гонщики — это крупнейшее сообщество на земле, охватывающее шестнадцать стран на пяти континентах, их совместный капитал составляет четыре миллиарда. И если ты самолично не сможешь за два года сделать на этом десять миллионов долларов, я куплю тебе десять таких игрушек, как эта, — сказал я, показывая вниз на стоящий там «рэнджровер».

— Кто организовал все это? — спросил он. — Меррилл?

— Меррилл вложил для начала пять миллионов. А я возглавляю дело.

Бобби опять бросил за перила кубики льда — они описали дугу на фоне голубого неба, сверкая на солнце, как алмазы, и упали, разлетаясь осколками на асфальте, где от прежних кубиков не осталось и следа.

Он повернулся ко мне и передернул плечами.

Я бросил ему ключи от машины.

— Подумай над этим, — сказал я. — Через две недели у меня встреча с «Фалькон моторе» в Детройте. Я хотел бы получить ответ утром.

— Думаю, мы могли бы выпить еще, — сказал Бобби, улыбнувшись своей обычной приятной улыбкой хорошего друга.

Потом мы сидели у него в гостиной. Вдали засветились огни Скоттсдэйла и Финикса; небо из синего превратилось в пурпурное. Бобби, держа в руке бокал с новой порцией джина с тоником, наклонился вперед, силясь перебороть желание откинуться на черную спинку кресла, на котором сидел возле пустого камина.

— Мне нравится рекламная деятельность, — бормотал он. — У меня дело идет. У меня есть связи.

Дом Салли был расположен на юго-западном склоне Верблюжьей горы. Он выходил задней стеной к дому Бобби, стоящему по другую сторону горы. Ниже по склону, по границам площадки для гольфа при отеле «Аризона Билтмор», миллионеры из тех, что помельче, понастроили себе большие белые дома, пытаясь, видимо, придать им внушительный вид. Их вдохновляли образцы архитектуры из голливудских фильмов, виденных в детские годы: большие белые колонны на фронтоне, комнаты настолько просторные, что в них раздается эхо. Это были постройки, задуманные, как монументы тугому кошельку. Со склона горы, освещенные лучами заходящего солнца, они выглядели, как игрушечные домики на детской площадке; казалось, с наступлением темноты сюда должен прийти ребенок и переставить их заново.