«Господи, — мелькнуло в мыслях, — да ведь он сумасшедший!»

— В какого бога? — спросил он. — У тебя их, Миша, столько было. Я уж запутался…

— Богохульствуешь?

— Что ты встрепанный какой-то сегодня! Побрился бы. Смотреть тошно!

— Я тебя спрашиваю — веруешь ты в бога?

— Пошел ты к дьяволу! Богоискатель! Подумай лучше, что делать дальше.

— Думай сам. Я богом позван.

— Опять! Ну, расскажи, расскажи — занятно! Новая вера?

— Вера одна есть!

— Да?

— Один я знаю истину! Господи, помилуй меня! — Богородица рухнул на колени и, припав головой к полу, захлебываясь, зашептал молитвы.

— Ну, знаешь, встать я не могу, поднять — не подниму. Когда кончишь, скажи.

— Верую, что все по закону очищается кровью и без пролития крови не бывает прощения. Верую, что всякий первосвященник поставляется для приношения даров и жертвы. Верую, исповедую, господи!

— Пошел вон! Маньяк! — цыкнул на него Лев.

Богородица стих, но долго еще лежал на полу. Сумерки густели, когда он поднялся и строго сказал, не глядя на Льва:

— Я верую в истинного бога. Я знаю, чего он хочет.

— Чего же хочет твой новый бог?

— Жертвы вечерней! Он ее примет, он благословит ее. Нет, не плодов и овощей хочет. Крови! Ты слышишь, Лев? Крови требует господь! Нет, нет, постой, не перебивай. Я не спал три ночи, я все думал, и вот прояснилось. Он приснился. Он даровал мне символ новой веры. Он сказал, что ему надоели колокольные звоны и пресные, кислые просфоры, он хочет горячего мяса, понимаешь, какого мяса? Сказано Павлом в послании к евреям: «Невозможно, чтобы кровь тельцов и козлов уничтожила грех».

Лев, приподнявшись на подушке, молча слушал Богородицу, а тот, побледневший, с капельками пота на лбу, стоял перед кроватью, говорил, брызгал слюной и смотрел мимо него остановившимися глазами.

— Послушай, Лев, он зовет нас к себе. Будем жрецами вечерней жертвы. Ага… не хочешь? Бог проклял тебя. Ты один. И я ухожу от тебя. Будь проклят, богохульник!

— Нет, нет, погоди! — Лев схватил руку Богородицы. — Погоди, куда ты?

— Пусти!

— Куда ты пойдешь от меня? Ты же клялся.

— Он освободил меня от клятвы! Оставайся один, без бога и без людей. Кончено!

— Нет, не кончено! — прохрипел Лев. — Не кончено. А я — то думал… У-у, гадина… — Лев вскочил с кровати. Расстегнутый ворот нижней рубахи обнажил кусок белой мертвенной кожи. Синие вены ползли к шее, втиснутой в острые ключицы.

Лев накинул одеяло и стоял, прислонившись к стене. Челюсть его дергалась, на губах выступила пена.

— Нет, теперь ты послушай меня! — закричал он, размахивая концом одеяла. — Я давно замечал, что у тебя нет винтиков, но я не знал, что ты уже свихнулся. Молчать, дурак! И пошел вон отсюда!

Лев понял — Богородица ему больше не нужен.

Наступила ночь. Голова никогда не болела так сильно, как в этот раз. Время текло медленно, тиканье часов в столовой сопровождалось необыкновенным гулом, каждый шорох воспринимался, как грохот. Лев поминутно вздрагивал. Голова минутами переставала принадлежать ему, мысли шли не через мозг, а через сердце. Мысли казались тяжелыми и огромными, сердце было готово лопнуть от них.

Бешеными скачками билось оно в груди.

Весь мир вокруг Льва был наполнен гудением. Потом все это схлынуло, воцарилась гробовая тишина, луна осветила комнату.

Лев привстал, прислонился к спинке кровати и закрыл глаза. Ему почему-то неприятно было глядеть на свою тень. Он потрогал рукой голову, туго завинченная колодка была все еще здесь. Это ничего не значит, что рука не ощущает ее: колодка давит на голову; еще час, и голова станет похожей на кулич, и с такой головой ему придется уезжать из города. Да, придется уезжать.

«Стало быть, сматываем удочки? — подумал Лев. — Впрочем, не удочки, а сачок для ловли бабочек. — Он усмехнулся, вспомнив тот сачок. Хорошая была штука! — Да, сачок был хороший, а бабочки ловились дрянные, одна мелочь. Интересно, сколько же я выловил этих самых бабочек? Я еще, кажется, не пробовал считать? А любопытно… Впрочем, сейчас не до арифметики! Черт… но все-таки, как это все подошло: один повесился, двое в тюрьме, четвертого утопил. Утопил? Я утопил? Пустяки. Сам утонул. Да, еще мадам. Впрочем, и мадам умерла сама.