Исключения составляют те случаи, когда слушая депутатов, я плачу.

А расхохотался я потому, что, почему-то сказав: «Мы должны быть нормальными», — получил гордый депутатский ответ.

Депутат дал ответ гордо, потому что не понимал, что его ответ граничит с идиотизмом.

Причем занимает на границе место не до, а за пунктирной чертой:

— Мы не нормальные.

Мы — русские…

…Мое молчание Элия Вита, кажется, вновь поняла неверно и тихо проговорила:

— Хотя бы извинились за оккупацию.

Трудно, что ли, вашему президенту сказать: «Простите». — И это показалось мне атакой с другой позиции.

И мне вновь пришлось держать оборону за всю страну:

— Элия, если позволишь, я сделаю небольшое отступление.

Ватикан извинился перед христианами за инквизицию.

— Да. Но при чем здесь это? — перебила она меня на мгновение, но я не поддался ее перебивке:

— При том, что сегодняшний папский престол — прямой наследник папства в истории.

— Ну и что? — Элия явно не понимала направления моей мысли.

— А то, что нынешняя Россия — не продолжение Советского Союза.

И мы, и вы — совсем иные, новые страны.

Те времена, когда совершались эти преступления, — это не наша нынешняя вина.

Хотя — это по-прежнему наша нынешняя беда.

Общая, кстати сказать.

И если у вас был чужой тюремщик — сталинизм, то для нас он был своим собственным тюремщиком.

И как я не могу нести ответственности за преступления эпохи моих дедов, так и наш президент не может отвечать за сталинские преступления.

А сожаление о том, что это было в нашей совместной, не социальной, а человеческой истории, было высказано не раз.

И наверняка будет высказано еще.

Но подумай сама — разве я виноват перед тобой в том, что в жизни наших дедов и прадедов был сталинизм?

— Петр, ты еще скажи, что вы и Ленина не любите?

— Ленин для меня это просто кровавый шут от марксизма.

— А Маркс?

— Маркс, — улыбнулся я, — троечник от экономики.

— Что это ты так о Марксе?

— Я так о Марксе потому, что он не понял и сделал главную ошибку.

— И — какую? — Элия задала свой вопрос так, что я понял — это действительно ей интересно.

— Маркс решил, что пролетариат — это двигатель прогресса.

А время показало — что тормоз…

— …Тирания… Авторитаризм…

Да вы же сами на всех углах кричите о том, что Россия традиционно монархическая страна, — Элия говорила не митингово, а констатаци-онно; и мне вновь пришлось вступаться за своих современников.

Это было не просто, потому что об этом действительно говорили много.

Хотя мне было понятно, что говорить о традиционности монархии в России могут только — или очень глупые люди, или люди, специально нанятые для того, чтобы они рассказывали о том, что в России можно хорошо жить и при однодержавии.

И сталинизм выгоднее авторитаризму, чем демократия.

А уж монархия — и подавно.

— Понимаешь, девочка, — я говорил осторожно, подбирая каждое слово, — говорить о традиции могут только те, кто эту традицию продолжает непрерывно сохранять.

Вот если кто-то родился в городе, в котором родились его отец, дед и прадед, и продолжает жить в этом городе, эволюционируя вместе с ним, — это традиция, которую я понимаю.

А о какой традиции монархизма в России можно говорить всерьез, если монархии в стране нет уже почти сто лет?

И, кстати, монархия в России рухнула под давлением самих россиян, а не в результате внешнего воздействия.

— Ты хочешь сказать, что традиционный монархизм в России — это выдумка? — спросила она; и в ответ я вначале просто кивнул.

Не сказав о том, что все выдумки появляются только тогда, когда эти выдумки кому-то нужны.

Но потом понял, что не смогу ничего объяснить Элии, если не скажу самого важного:

— Практически весь двадцатый век Россия была вырвана большевизмом из главной традиции любой цивилизации — традиции эволюции.

И сейчас говорить о традициях девятнадцатого века — это модернизировать паровоз в то время, когда весь развитой мир давно уже, передвигается на реактивных лайнерах.