— Но ведь вы же сами говорите о вертикали власти?

— В развитом мире уже давно нет никакой власти.

Есть аппарат управления, который занимается созданием целесообразных законов и инструментирует механизм их разумного исполнения.

— А вы не боитесь того, что у вас наступает тридцать седьмой год? — Элия Вита проговорила это, прямо стоя передо мной, очень выигрышно демонстрируя мне свою фигуру.

И я подумал: «Вот чертова история моей страны — о чем только ни приходится говорить, чтобы быть правильно понятым красивой женщиной?» — но, чтобы быть понятым красивой женщиной, интересующейся историей моей и ее страны, сказал совсем иное:

— Не все, что происходит в моей стране — нравится мне. — Не говорить же мне было ей, что все, что происходит в моей стране, мне не нравится. — Но все-таки говорить о наступлении нового тридцать седьмого года не стоит.

— Почему?

— Потому что — тридцать седьмой год — это такое время, когда в тридцать шестом году говорить о том, что наступает тридцать седьмой год, было смертельно опасно.

— Надеешься на то, что палачи не появятся? — усмехнулась она, явно сама не веря в то, что в двадцать первом веке в европейской стране, какой бы она ни была, могут появиться палачи.

— Понимаешь, Элия, авторитаризм отличается от тоталитаризма тем, что базируется не на палачах.

— А на ком?

— На холуях.

Тоталитаризм нуждается в поддержке.

Авторитаризму достаточно холуев.

При этом: и первое, и второе — гадость для существования людей.

И единственное, что я мог добавить к этому, — то, что, если бы на свете не было дураков и подонков, многие гадости никогда не случились бы.

Но это добавление пришлось бы перенести разряд ненаучной фантастики…

…Мы оба замолчали.

Она — потому что обдумывала мои слова.

А я — потому что не мог сказать, что авторитаризму легче, чем тирании.

Палачей еще нужно искать, а холуи прибегают сами…

— …Ты хочешь сказать, что в вашей стране демократия не уничтожена?

— Если об этом безопасно спрашивать, значит, если и уничтожена, то — не полностью.

— А ты любишь свою власть, — прошептала Элия после того, как молчание себя исчерпало.

И я ничего не сказал в ответ, подумав о том, что история моей страны иногда такова, что, отстаивая справедливость, выглядишь человеком, отстаивающим интересы власти: «Почему я обязательно должен любить власть?

Меня вполне удовлетворила бы власть, которую нелюбить не приходится…»

…Но вместо этого я проговорил:

— Процветает только та страна, в которой власти и народу нужно одно и то же.

А потом — страну ведь создает народ.

Власть может только одно — не испортить свою страну. — И не добавил: «За что же мне любить власть, которая не только не помогает мне делать мою жизнь лучше, но даже не может меня обмануть, когда рассказывает мне о том, что делать мою жизнь лучше она мне помогает?»

— Да…

Ты готов защищать свою страну, — От этих слов Элии, сказанных совершенно серьезно, мне пришлось отшутиться:

— С точки зрения здравого смысла, любую страну нужно защищать прежде всего от своих собственных граждан.

— И чей же это здравый смысл? — спросила Элия, видимо, думая, что здравый смысл — это такая штука, которая непременно нуждается в приватизации.

И я ответил первым же, что пришло мне на ум:

— Например — природы…

— …И какая же у вас идеология? — спросила она; и я не ответил ничего, потому что мне всегда казалось, что идеология — это попытка заменить здравый смысл лозунгами…

…Мне показалось, что прибалтийская Элия исчерпала свои вопросительные знаки русскому художнику, но ошибся.

Просто она заменила вопрос предположением:

— Все вы, русские, любите свою власть.

И голосуете за нее, — сделала Элия Вита последнюю попытку вернуться к спору о власти; и это утверждение моей гостьи вновь заставило меня улыбнуться.

Мне не хотелось говорить о различных манипуляциях на выборах, тем более что легко нашелся довольно верный, хотя и веселый ответ:

— На любых выборах побеждает тот, за кого голосует больше дураков.

— Н-да, ваша жизнь, наверное, меняется, если вы это не только понимаете, но и говорите об этом. У нас так пока и не думают, и не говорят, — прошептала она; а я подумал: «Жизнь, конечно, меняется.

Неизменным остается одно — прохвосты постоянно пробираются на облюбованные ими места…»

…Я не рассказал Элии о том, что однажды у меня был разговор с человеком из провластной молодежной конторы, и этот человек, который, несмотря на свой мелкий возраст, бывший уже довольно крупным прохвостом, пустился передо мной в рассуждения: