— А у нас эта беда была бедой каждого.

Здесь, в Москве, этого не понять.

— Горе, Энн, понимают все, у кого есть чувства, — негромко сказал я; и она ответила мне, делясь своим опытом беды:

— У нас это было не просто горе, а возможная судьба каждого, кто выходил в море.

— Твой папа часто уходил в плаванье?

— До гибели «Курска» уходил два раза, а после — больше на приколе стояли.

И городок наш стал разбегаться.

— Что делать? — не понял я; и она повторила:

— Разбегаться.

Работы стало мало, служба — только на берегу.

Магазины не пустели, но жизни было.

Впрочем, «Курск» — это веха.

Не с «Курска» все началось.

— А с чего?

— С того, что Советского Союза не стало.

— А разве ты помнишь, как было при Советском Союзе?

— Нам с мамой рассказывали жены тех офицеров, что служили там давно.

Раньше чуть не каждую неделю крейсера из походов возвращались.

Праздники для всего города были и с флагами, и с оркестром.

Офицеры жили так, что все на «Жигулях».

А потом пришел Горбачев, и все стало рушиться, — Энн тихими и спокойными словами, словами сопричастного человека, рассказывала мне свою несвою историю нашей с ней общей страны.

В этой истории не было ни слова лжи — и уже одно это налагало на меня обязанность.

Обязанность рассказать ей о том, какой эта история была на самом деле.

И, если бы я не рассказал бы этой девушке ту правду, которую я понимал, я стал бы лжецом, прежде всего в своих, а не в ее глазах. Хотя в глазах очень многих я остался бы среднестатистическим человеком.

Но я отвечал не перед неизвестными мне многими и даже не перед историей моей Родины, а только — перед собой и перед этой ставшей мне родной девушкой.

Впрочем, история не может быть правдивой или лживой: правда и ложь — удел нашего отношения к ней.

Проблема этой девочки была той же, что и большинства россиян: слишком долго мы все жили прошлым, которое превратилось для нас в то, в единственное, чем мы могли жить.

И ответы на нынешние вопросы, мы искали не в сегодняшнем, а во вчерашнем дне, сравнивая сегодняшний день с вчерашним по критериям вчерашнего дня.

Критериям нашей убогости.

Ситуация не пускала эту девочку в понимание, потому что сама ситуация строилась не на опыте и понимании, а на чем придется…

…Мне пришлось говорить так просто, как я мог:

— Все стало рушиться не потому, что пришел Горбачев, а потому, что все построенное до Горбачева оказалось никому не нужным.

И содержать это было не по карману стране, производившей очень мало того, что нужно людям. А значит, того, за что люди готовы были платить деньги — но и это было следствием.

— Следствием — чего?

— Прежде всего, Советский Союз оказался страной, в которой у людей не было возможности самим что-то нужное людям производить для того, чтобы заработать деньги, на которые они могли покупать то, что им нужно. — После того, как я это сказал, мне стало понятно, что сказать просто у меня не получилось.

— Поняла что-нибудь? — спросил я, непонятно на что рассчитывая, и Энн покачала личиком:

— Не-а. — И в этом не было ничего удивительного — в том, что происходило на моем веку в моей стране, ничего не понимало полстраны.

— Ладно, — вздохнул я, подумав то ли о стране, то ли о девушке, то ли о себе. — Просто запомни: социализм, построенный на идеях Маркса — система не жизнеспособная.

Так уж выходило, что альтернатива — марксизм или нормальная жизнь — продолжала касаться нас, россиян, даже тогда, когда марксизм уже завершился, а нормальная жизнь еще не наступила.

И если зачем нужна нормальная жизнь, я понимал, то — зачем нужен марксизм — нет.

Впрочем, я не понимал и того, зачем нужна альтернатива…

…Энн вступилась за марксизм — видимо, добрые дети должны вступаться за все убогое и нездоровое:

— Но ведь Маркс хотел, чтобы людям было лучше, — сказала она; и я признался:

— Энн, когда я слышу что-то подобное, у меня постоянно возникают два вопроса.

— Какие?

— Откуда Маркс узнал — что лучше для людей?

— Да-а… А второй вопрос какой? — спросила она; и хотя второй вопрос явно вставал передо мной чаще, чем перед Марксом, я ответил за нас обоих: