И пусть черт его знает, когда она там была — Куликовская битва.

Мне ничего не осталось, как согласиться с Григорием:

— И — Ледовое побоище…

…Злата прервала мои мысли самым незамысловатым образом.

Она вновь захотела сказать мне что-нибудь приятное:

— Знаете, а я ведь о вас где-то слышала. — Но я разочаровал ее, оказавшись не падким на популярность:

— Тогда — не верь.

Это — вранье.

— Вы не верите даже тогда, когда о вас пишут хорошо? — удивилась девушка; и я ответил так, как думал — хотя мой экспроментальный ответ удивил меня самого:

— Я не верю даже тогда, когда обо мне пишут плохо…

…И тут мне пришло в голову предложение, хотя и не претендующее на эксклюзивность, но все-таки на что-то годное:

— Злата, а ты не хотела бы попозировать мне для картины?

— Это в смысле — голая? — насторожился ее голосок.

— В принципе, ты определилась совершенно верно.

— Значит — голая? — утвердилась она, а я вздохнул:

— Значит — в смысле.

— Интересно, — призадумчиво прошептала девушка.

— Что тебе интересно?

— Интересно, как вы меня изобразите одетой только в один смысл?

— Это уже моя забота, — призадумчиво прошептал я, представляя себе эту девушку одетой только в мой взгляд.

— А это — как?

— Это так, что я хочу написать с тебя картину; но до тех пор, пока мы не начали, у тебя есть возможность отговорить меня от этой затеи.

— А почему вы хотите написать картину именно с меня?

— Потому что я создаю спорные произведения искусства, а ты — произведение искусства бесспорное…

— … А вы всегда говорите правду? — спросила она, помолчав секунды полторы.

— Да, — честно соврал я…

— …Понятно, — вздохнула Злата.

— Что тебе понятно? — переспросил я, уточняя — к чему относится этот вздох: к тому, что ей нужно будет раздеться, или к тому, что мне придется писать картину?

— Понятно, что вы меня распнете, а я даже не буду знать — зачем мне это нужно?

Может, объясните?

— Не объясню, Злата, — я говорил серьезно; и мою серьезность подтверждала улыбка.

— Почему?

Сами не знаете?

— Знаю.

— Что знаете?

— Знаю, что любой человек найдет тысячу аргументов в пользу того, чтобы распять другого человека.

И две тысячи — в пользу того, чтобы не быть распятым самому…

…Ее мысли довольно замысловато побродили по лицу и вылились в вопрос, довольно неожиданный, если вдуматься.

А если не вдумываться — то вполне нормальный:

— Вы целомудренный человек?

— Наверное, — ответил я, — Только в моем возрасте это называется уже по-другому…

…Ее слова заставили меня задуматься.

Когда, не стерпев моего пьянства, все жены по очереди оставили меня, а я бросил пить — мне как-то удавалось обходиться подружками моих бывших жен.

Потом пришло время обратиться к совсем уже посторонним женщинам — самим бывшим женам.

А теперь я, случается, обращаюсь к кому попало.

Кто-то скажет, что это — верх целомудренности.

А кто-то, что целомудрие и я — жители с разных улиц…

…И, помолчав немного, я добавил:

— Злата, возможно, я просто не знаю: что это такое — целомудрие. — И тут же нарвался на ответ:

— А мне что-то и не хочется разбираться в том — знаю я или не знаю, что такое целомудрие.

Вот так и выходило, что ее поколение могло то, что недоступно нам.

Например, задумываться о целомудренности, не тратя время на выяснение того, что это значит…

— … А вы часто рисуете обнаженных женщин?

— Не часто, но рисую.

— Но ведь голая женщина — это зло, — девушка явно проверяла ремонтоспособность моего здравого смысла. — Так говорит религия.

Я оценил эту проверку; и мне не оставалось ничего, как улыбаясь смотреть ей в глаза: «Самое красивое на свете явление — обнаженную женщину — христианство назвало злом.

Уже за одно это — все мужчины должны стать атеистами», — И Злата явно поняла, о чем я думал. Во всяком случае, она укрепила свой аргумент:

— Так говорят все религии; а на них стоит человечество.

И я опять промолчал в ответ: «Один из нас — либо я, либо человечество — делает большую ошибку, утверждая, что обнаженная женщина это плохо.