Каким образом эта жидкость, предназначенная для придания мужчине приятного аромата, может быть связана с философом философов? Обпился он ею, что ли? Господи, придет же в голову такое! Наслушаешься Лиса – всякая галиматья в мозги лезет! Но все-таки что-то же это выражение да означает? Не мог же Нострадамус попросту упражняться в стихосложении и попросить, шутки ради, маленькую девочку лет через десять передать созревший плод своих измышлений тому, кого все будут звать королем Наваррским? Не королю Наваррскому, а тому, кого так будут именовать. Вот ведь, запомнила же! Впрочем, отчего не запомнить, если повторять одно и то же из года в год. Но вернемся к катрену. С сабинянином все более-менее ясно, над водою Кельна густой туман.

Следующая строка: «И посох рыбы спрячет ночь злодея».

Злодей, предположительно, все тот же сабинянин. Но посох рыбы?

В мозгах всплыло лисовское: «Нужно оно мне, как рыбе зонтик!»

Может ли зонтик считаться посохом? Отчего нет? Изловчился же премудрый пророк обозвать золоченой клеткой рыцарский шлем, когда предсказывал гибель короля Генриха II. Под зонтом можно скрываться от дождя, но возможно ли спрятать под ним ночь? Вряд ли. Тогда, быть может, речь идет о каком-то волшебном посохе. Скажем, волшебной палочке феи Мелюзины – прародительницы династии де Лузиньянов? Была ли у нее волшебная палочка? А черт ее знает! Все-таки фея. Может, и была. Впрочем, навряд ли, даже изощренный ум Нострадамуса с его неистощимым образным рядом мог причислить волшебную палочку, во всяком случае, как я ее представлял, к посохам. Или же рыба, которая им пользовалась в таком качестве, должна быть весьма невелика размерами – окунек, плотвичка – не больше. О фее Мелюзине такого не скажешь. Да и вообще: обозвать Мелюзину рыбой – образчик дурного тона, а уж тем более для француза.

К тому же если считать, что феи действительно существуют, а что-то мне подсказывало, что именно так оно и есть, то выходка эта была бы весьма неосторожна.

В таких неутешительных раздумьях я провел довольно долго. Кем бы ни был истинный я на самом деле, очевидно, умение разгадывать подобные ребусы не входило в число моих достоинств. Как я ни бился, но не освобождение мною Фауста из-под тени, отбрасываемой посохом рыб, ни возвращение скрытого сабинянином одеколона ничего не прибавляли к пониманию тайного смысла катрена.

Интересно, на что рассчитывал мудрый прорицатель, подкидывая мне такую вот загадку?

Впрочем, с делом об убийстве Карла IX все обстояло не многим лучше. Конечно, здесь уже имелась хоть какая-то более или менее связная версия. Были «свидетельские показания», хотя, строго говоря, если отступить от основной линии Расследования, – показания одного из «главных подозреваемых». Дю Гуа или иезуиты? И у тех, и у других было достаточно причин, чтобы желать смерти Карла IX, и была возможность осуществить злодейство.

– Тпрр-у! – Резкий окрик вывел меня из задумчивости. Возок остановился, и Лис соскочил на землю с кучерского места.

– Сын мой! – донеслось с передка. – Неужели слова, сказанные мною в запальчивости, обидели вас?

– Да ну! Какие обиды! – отмахнулся Лис, огибая возок, чтобы отвязать свою кобылицу, все это время мерно рысившую за нашим транспортным средством. – У меня тут одно дельце образовалось. – Он закрепил на спине благородного животного уже виденный мною на постоялом дворе тюк. – Капитан! А шо это вы расселись, как памятник себе? Париж еще не созрел для этого зрелища! Вас обязательно высекут на площади, но позже. Мрамор в дефиците, а посему займите место у штурвала. – Лис вскочил в седло. – Все, друзья мои. Не поминайте лихом! Будем живы – отметим.

Он пришпорил свою резвую кобылку, направляя ее на проезжую дорогу, разделявшую четкой границей багровые виноградники пино-нуар от зеленовато-оранжевых лоз шардоне. «Шато де Монфорлан» – гласила надпись на указателе, поставленном у развилки дорог.

Мы продолжали движение в Шалон, ставший после Парижского мятежа своеобразной столицей лигистов. И хотя герцог Шарль Лотарингский, бывший сюзереном этих мест и мужем Клод де Валуа, старшей сестры Марго, неоднократно клятвенно уверял дорогую тещу в преданности и личной приязни, – ни для кого не было секретом, что один из главных зачинщиков Варфоломеевской ночи живет в укрепленном замке неподалеку от Шалона, не ведая ни малейших притеснений. Ведомо было также, что несколько дней назад во владениях Шарля Лотарингского отряд гизаров осмелился захватить, естественно, перебив охрану, возок с золотом королевской казны, предназначенным для выплаты содержания чиновникам Его Величества и пансиона вдовам и сиротам. Преступление это так и осталось безнаказанным, хотя только глухие в окрестностях Шалона не знали, кто командовал разбойниками и в чьих руках теперь было золото. По слухам, этого дерзкого грабителя едва ли не каждый вечер можно было застать в женском крыле дворца герцога Лотарингского. Впрочем, с тех пор как мне довелось убедиться, что мы с Генрихом Наваррским одно и то же лицо, но не более того, измена Марго волновала меня еще меньше, чем прежде. То, что я намеревался сделать, имело весьма мало общего с высокими чувствами. Не скрою, цинизм замысла был мне противен, но, в конце концов, те, кто засылал тайных агентов в этот мир, вряд ли имели в виду подменять мною Генриха Наваррского в сердце его супруги.

– Отчего вы печальны, сын мой? – негромко поинтересовался брат Адриэн, должно быть, встревоженный долгим молчанием блудного сира. – Быть может, вам не известно, что на скрижалях, на которых начертаны слова завета, лишь только по странной случайности не хватило места для одиннадцатой заповеди: «Не унывай». Грех уныния столь велик, что по праву заповедь сию стоило бы записать среди первых, ибо несть числа преступлениям, корнем коих оно послужило.

– Признаться, мне странно слышать подобные слова от священника, – усмехнулся я. – От человека, призванного держать в чистоте каноны веры.

– Вы правы, Генрих. Но разве содержать в чистоте не означает сметать пыль и стирать грязь, накапливающуюся с годами? Взять, предположим, обычную книгу. Стоит коснуться ее немытыми руками, и на страницах остаются грязные пятна. Пятна сии – суть грязь. А грязь – не что иное, как скверна. Скверна же, в свою очередь, есть основное деяние того, кому и прозвище-то дадено – Нечистый. Стало быть, вера, которая несравненно больше любой книги и которую ежечасно трогают немытыми руками тысячи тысяч невежд, должна постоянно очищаться, дабы не послужить надежным кровом врагу рода человеческого.