Чуйков был представителем нового поколения советских командиров: не сталинский «выдвиженец», получивший звание за холопские повадки, а беспощадный и опытный военачальник. Он знал, что должен удержать Сталинград или умереть. Также он понимал: для достижения этой цели нужно ввести строжайшую дисциплину – во время битвы за Сталинград более тринадцати тысяч бойцов подверглись аресту, а многих расстреляли. Советская система опять-таки «страх вышибала страхом» – Красной Армии объявили: отступать запрещено, «за Волгой для нас земли нет».

Как прозорливый тактик, Чуйков также понимал, что в разрушенном городе Красная Армия впервые за всю войну могла сражаться на новый лад: личная храбрость и стойкость каждого бойца приобретали не меньшее значение, чем изощренная стратегия. Солдатам надлежало стоять насмерть по всему городу и драться с немцами врукопашную. Чуйков распорядился, чтобы советские бойцы подбирались как можно ближе к позициям противника: германские бомбардировщики и артиллерия не стали бы устраивать обстрелы советских войск, боясь навредить своим. Правилом советских солдат было «приближаться вплотную». «Мы должны были вцепиться врагу в горло и не отпускать, – рассказывает Анатолий Мережко. – Только так мы могли выжить. К этому сводилась тактика Чуйкова. Расстояние от нас до врага не должно было превышать пятидесяти метров, или ста метров – или даже дистанции гранатного броска. Когда мы бросали гранату, до взрыва имелось всего четыре секунды. А у немецких гранат запалы срабатывали через девять-десять секунд, поэтому наши солдаты успевали поймать вражескую гранату и метнуть ее обратно. Так мы пользовались недостатком немецких гранат – тоже благодаря Чуйкову».

Чуйков также усовершенствовал тактику штурмовых отрядов, очищавших здания, захваченные немцами. «В отряде бывало от пяти до пятидесяти человек, без вещевых мешков, налегке, вооруженных гранатами. Их задачей было врываться в дома, – вспоминает Мережко. – За штурмовым отрядом следовал отряд усиления. Штурмующие сминали немцев, а отряд усиления отражал контратаку».

Эти рукопашные схватки внутри зданий были ужасающи. Сурен Мирзоян – один из немногих выживших в ходе штурмовых операций; он в подробностях описывает обычное столкновение с немцами: «Внешние стены дома уцелели; внутри все было разрушено, за обломками прятались немцы. Один из них прыгнул на моего друга, тот ударил нападавшего коленом. Подоспел другой немец, и я полоснул кинжалом – нас вооружали кинжалами. Видели когда-нибудь, как брызжет сок, если сжать в кулаке спелый помидор? Я колол немца, кровь лилась ручьями. Я ощущал только желание убивать и убивать. Как дикий зверь. На меня с криком напал еще один немец, орал во всю глотку, потом упал. Слабых немцы съели бы живьем, на каждом шагу в Сталинграде нас поджидала смерть. Смерть дышала нам в затылок, ходила по нашим пятам».

В подобных первобытных стычках Мирзоян предпочитал не пользоваться новейшим оружием: «Избегал стрельбы, пользовался кинжалом либо отточенной саперной лопаткой. Иногда она бывала получше любого пулемета. Этой лопаткой копали траншею, этой же лопаткой убивали. Пулемет еще нужно перезаряжать, а лопаткой достаточно взмахнуть. Очень просто и удобно. Эти лопатки оказались незаменимы в бою».

В середине сентября немцы начали решительное наступление и сумели прорваться к узловой железнодорожной станции – Сталинградскому вокзалу. При поддержке 13-й гвардейской дивизии под командованием Чуйкова советские бойцы сумели сдержать натиск немецких войск. Решимость Чуйкова удержать берег или погибнуть заразила всех солдат. Каждый завод, каждая улица, каждый дом – все вокруг превратилось в поле боя.

Жесточайшие столкновения в развалинах Сталинграда были прямо противоположны тактике «блицкрига»: примитивные драки вместо изощренности стратегии. Гельмут Вальц, рядовой немецкой 305-й пехотной дивизии, лично столкнулся с советскими отрядами в фабричных руинах утром 17 октября: «Нам дали приказ идти в атаку, для чего нужно было подобраться по открытой местности к фабричным постройкам. Мы очутились в пустыне щебня. Все вокруг превратилось в развалины». Впереди, метрах в пятнадцати от того места, где они остановились, Вальц увидел советских солдат, укрывшихся в окопе: «Я прошел еще метров десять, так что нас разделяло всего пять-шесть метров, и спрятался за кучей обломков асфальта. Я крикнул им по-русски: “Сдавайтесь!” Те и не подумали сдаваться. Все вокруг пылало, пули свистели в воздухе; я метнул ручную гранату и увидел, как один из советских бойцов выбирается из окопа, весь в крови. Кровь лилась у него из носа, из ушей, изо рта… Я мало смыслю в медицине, но, увидев его, сразу понял, что этому человеку не выжить: что-то лопнуло внутри. И тут он нацелил на меня автомат – русский автомат с диском вместо рожка. Я сказал себе: “Нет, парень, тебе не взять меня!” И сам прицелился в него. Вдруг у меня искры из глаз посыпались. Цепенею: что это? Провожу рукой по лицу – хлещет кровь и сыплются мои зубы».

Один из товарищей Вальца, увидев, что происходит, перескочил через груду обломков. «Он прыгнул, ударил этого солдата каблуками в лицо, – рассказывает Вальц. – Никогда не забуду, как лицо хрустнуло – должно быть, солдат погиб на месте». Лейтенант жестом приказал Вальцу спрятаться в снарядной воронке и попытался перевязать его раны. Тут перед ними возник еще один советский солдат. «Направил на лейтенанта пулемет – и стальная каска слетела наземь: русский выстрелил точно в голову, – вспоминает Вальц. – Голова разлетелась вдребезги, я видел, как мозги вытекают вон самым настоящим потоком. Крови не было. Лейтенант поглядел на меня и опрокинулся». Русского, который убил лейтенанта, сразу же застрелил какой-то немец, а Вальц уполз искать медицинской помощи.

Под конец того октябрьского дня из семидесяти семи солдат немецкой роты «не осталось ни единого дееспособного бойца: одни были ранены, другие мертвы. Целая рота исчезла».

Столь близкое расположение враждующих войск приводило временами к странным, почти приятельским встречам противников. «Часто случались стычки прямо в домах, – рассказывает Анатолий Мережко. – Мы, скажем, укреплялись на третьем этаже, а немцы занимали первый и второй. К полудню все уже с ног валились, и они, бывало, кричали нам: “Эй, русские!” А мы им в ответ: “Чего вам, немцы?” “Водички не дадите?” – просили они. “Меняем воду на сигареты!” – соглашались мы. А через час мы вновь открывали огонь, опять воевали друг с другом. Или, к примеру, немцы отзывались так: “Сигареты кончились. Хотите хорошие часы?” Тогда воду меняли на сигареты, водку или шнапс – и честно прекращали огонь, покуда шла меновая торговля. Но потом или они выкидывали нас вон из здания, либо мы выкидывали их. Настоящий честный бой: побеждает сильнейший».

К такой войне немцы не были готовы. «Рукопашный бой, позиционная война, – говорит Иоахим Штемпель, – не хочу сказать, что нас этому вовсе не учили, – но учили как побочным навыкам. Мы были армией наступления, учились атаковать, не имели опыта русских солдат, которые были лучше подготовлены к таким боям благодаря своей привязанности к родной земле и душевному складу. У нас ничего этого не было, да и к матери-природе русские стояли поближе нашего – оттого и потери у них были меньшими. Перевес в рукопашных боях и окопной войне определенно был на стороне русских… Мы ведь служили танкистами, учились водить танки, воевать на танках, сокрушать врага танками, – а потом покидать поле боя и двигаться дальше. Но теперь это сделалось позабытым прошлым, далеким прошлым…”