— Нет, за исключением одного раза.

— Только раз за год?

Крипп быстро на память прочел вслух все, что откопал на страницах своей запоминающей головной машины.

— Четвертая — дважды, и один раз — шестая в Ривердаунсе. Первая — всякий раз в Карборо. Первой была и в «Файрмаунт-парк», но во все остальные разы она приходила четвертой. Я еще не слышал, как она бегает в Омахе.

— Какая погода в Омахе?

— Неделю шел дождь, — сообщил Крипп.

— Она лучше смотрится на сухой дорожке, — заметил Фелл.

— Пока не вижу этому доказательств, — возразил Крипп. Он знал, как Баттонхед бегала два последних года. Не знал лишь одного, что заставляет Фелла так цепляться за эту лошадь, а главное — чего ради он думает о ней именно сейчас. И вообще Фелл продолжает перескакивать с темы на тему. Упоминал ли и об этом Эмилсон?..

— Следи за развилкой, Крипп.

Крипп сделал разворот и поехал дальше в ожидании, что еще скажет Фелл. Но ожидания оказались напрасными. Фелл включил в салоне лампочку и начал сооружать себе подушку из кипы газет, затем выключил свет и устроился спать.

Они проехали через Сен-Пьетро в два часа ночи, когда город выглядел более оживленным, нежели в полдень.

Заводы работали по двенадцать часов в сутки, так что имело смысл миновать его ночью, да и в это время было гораздо прохладнее. Они проезжали мимо все еще открытых в столь поздний час супермаркетов, по гораздо более оживленной, чем в дневное время, улице, обрамленной стоянками для подержанных машин, и уже ближе к утру автомобиль свернул в ту часть города, где особняки стоили от сорока тысяч и выше. Фелл не просыпался, пока машина не остановилась на подъездной дорожке, но повел себя при этом так, словно сон и не прерывал их вечернего разговора.

— Где Дженис? — спросил он.

Крипп поднялся над рулем, потому что Фелл выдвинул вперед левое заднее сиденье, чтобы таким образом выбраться из машины. Когда ему это удалось, он захлопнул за собой дверцу и взглянул на дом. Одно окно светилось. Затем, по-видимому, включился свет и в холле.

— Благодарю, — произнес Фелл и кивнул Криппу. — Увидимся завтра.

Он понаблюдал за тем, как машина, сделав круг, выехала к другим воротам, а затем взглянул на газон. Трава на лужайке выглядела в тусклом свете сочной и темной и пахла влагой. «Как ферма „Дезерт“, — подумал он, — как газон в этой проклятой оранжерее посреди пустыни. Я сделаю этот газон таким, каким он должен быть: выключу дождевальные установки, и пусть эта трава растет так, как ей хочется…» Луч света внезапно упал из двери на лужайку, резче обозначив на лице Фелла жесткие линии и суровые складки. Он повернулся и взглянул на открывшую дверь Дженис.

Она в тот же момент увидела его, стоящего у газона, заметила, как лицо Фелла постепенно смягчается. В нем уже не было той суровости, однако явственно проглядывалась сдержанная сила.

— Повернись-ка, — попросил он и следил, пока она это делала в свете, падающем на нее сзади. Дженис засмеялась, а затем подождала, когда он подойдет вплотную к двери. Они поцеловались и прошли в дом. Дверь закрылась, и с газона исчез лучик света, а затем погас и свет в холле.

Дженис сбросила с себя одежду и уселась на кровать в одной ночной рубашке. Фелл оставался в чем был, за исключением галстука: он снял его и швырнул на стул.

— Всегда в одно и то же место, — заметила Дженис.

Они оба засмеялись и посмотрели на галстук, свалившийся к ножке стула.

— Учти, — добавил он, — это при том, что я вот уже больше месяца не практиковался. — Он сел рядом и обнял ее рукой за талию. — Целый месяц! Никаких галстуков в этом санатории — во избежание риска самоубийства.

Воспоминание, казалось, ничуть не омрачило лицо Фелла, зато словно заставило вернуться к действительности Дженис: она отстранила руку мужа и встала, расстегнула на нем рубашку.

— Давали ли они тебе на ночь горячий шоколад? Иди в постель, я принесу тебе чашку.

— Пусть Рита займется этим, а ты…

— Я не хочу будить ее, Том.

— О’кей! Но только недолго. — Он следил, как она выходит из комнаты.

Фелл оглядел большую спальню, свесив руки между колен, и подумал о том, как любит он эту комнату и как много в ней вещей, связанных с Дженис. Комната, где он провел весь прошлый месяц, не напоминала ему ни о чем. Может быть, это также было частью лечения — ничего не напоминать, но он тем не менее нередко вспоминал и эту спальню, и Дженис. Одно чувство в нем осталось неизменным — теплота к Дженис. Оно не превратилось в ровное и индифферентное, как некоторые другие чувства, например… Нет, трудно вспомнить — какое именно, но это не имеет, пожалуй, сейчас никакого значения.

Фелл снял костюм, умылся, подошел к постели. Дженис уже выложила ему пижаму, но он, надев только пижамные штаны, уселся на кровать и взглянул на свою сильную загорелую руку. Согнул ее, глядя на бугрившиеся мускулы.

Вернулась Дженис, поставила чашку горячего шоколада на ночной столик рядом с ним и пододвинула стул. Какое-то время они помолчали, потом Фелл улыбнулся:

— Это хорошо, Дженис.

И она улыбнулась в ответ, увидев, как на его лице вдруг проступила печать усталости.