— Что это?. Что это?. — Виктория высморкалась. — Где твои косы? И брюки… Так ты одеваешься… Глаза бы не видели! — А Ривка, стоя перед ней, смеялась:

— Я знала, что ты так скажешь. Хотела переодеться, но не успела. Я думала, что ты приедешь четырехчасовым автобусом. Когда ты вышла из дома? В шесть?

— А почему не в пять?

— Пойдем, пойдем. Довольно плакать. Здесь наша комната. А вот и Дуби.

Ошеломленная видом кибуцной прически, залатанных сзади брюк с вонючими пятнами на отворотах и башмаков, измазанных птичьим пометом, Виктория вдруг обнаружила себя зажатой в кольце крупных рук, светлое лицо — перед ее лицом, и мужской голос произносит: «Здравствуйте, мама».

И вот уже ее корзина очутилась в его руке, и она, не помня себя, с освободившимися руками оказывается вслед за дочерью в затененной комнате и усажена на стул. Тут же в ее руке появился стакан сока, а глаза смотрят и не понимают, что видят. Потом она вспомнит лишь широкую кровать, покрытую вышитым покрывалом, и голос рыжеволосого великана, говоривший: «Добро пожаловать, мама». И она, впрямь снова слышавшая его, четко произносящего «мама», отпила глоток сока, поперхнулась и закашлялась, а они оба кинулись к ней и стали хлопать ее по спине, как делают ребенку, который еще не научился правильно глотать.

— Оставьте меня, — сказала она тихо и, протянув руки, оттолкнула их от себя. И через мгновение:

— Дай мне посмотреть на тебя. — И еще через минуту:

— Что это за обувь? Это твои субботние туфли?!

Ривка рассмеялась:

— На этой неделе я работаю на птицеферме. Привезли новых кур. Обычно я в огороде. Только на этой неделе в птичнике.

Уставшая от дороги, растерянная от всего увиденного, взволнованная превратностями дня и сдерживающая всеми силами свой гнев, постепенно покидающий ее вопреки ей самой, все время помнящая о своей миссии Виктория сидела рядом со своей Ривкой и разговаривала с ней, как никогда до этого не говорила со своими детьми. Она не помнила своих слов и не заметила, когда ушел парень, называвший ее мамой, и лишь ее глаза видели и понимали: дочь выглядит хорошо. Со времени детства Ривки Виктория не видела такого блеска в ее глазах. И короткая стрижка, призналась она себе, делает лицо дочери миловидным, и во всем ее облике чувствуется уверенность. Сейчас, а не в то время, когда была в юбке, носках и с чрезмерно широкими плечами, словно мужчина, переодевшийся в женскую одежду.

— Скучаешь по нашему кварталу?

— Иногда. В праздничные вечера. Мне не хватает субботнего стола, песнопений и шуток тети Сары, но мне хорошо здесь. Мне нравится работать на улице и с животными. Я и по тебе очень тоскую.

— А по отцу? — спросила Виктория шепотом в пробивающемся свете сумерек.

— Отец не интересовался никем и меньше всего мною. Весь день в магазине, с книгами и молитвами. Как будто я не дочь ему.

— Боже упаси! Не говори так, — испугалась Виктория, испугалась того, что это было правдой.

— Хотел сосватать меня сыну Екутиэля. Словно я вдова или хромая.

— В самом деле?

— Не притворяйся. Как будто ты не знала.

— Говорили, а ты услыхала. У нас не устраивают браки насильно. Кроме того, сын Екутиэля исключительно способный.

— Способный, бледный и больной, как будто целый день сидит в яме. И к тому же я не любила его.

— Ты думаешь, любовь — это все?

— А что ты знаешь о любви?

— Что это значит? — обиделась Виктория и выпрямилась на стуле. — Так здесь разговаривают с матерью?

— Ты не любила отца, а он не любил тебя, — проигнорировала Ривка ее слова и в установившейся тишине добавила:

— Дома… Я не была равноправной.

— А здесь? — тихо спросила Виктория.

— Здесь больше.

Виктория хотела задать вопрос относительно рыжеволосого великана Дуби, но тут открылась дверь, сразу посветлело, и он сказал:

— Прекрасно, что вы экономите электричество. Я принес кое-какую еду. — В руках у него была новенькая пластиковая тарелка с овощами и пакет с простоквашей. — Это подходяще, верно? А после этого тебе следует отвести маму в комнату Уснат. Она свободна. Мама, наверняка, устала.

В комнате, выходившей на серые поля, Виктория попыталась разобраться в своих чувствах. Годы молчания приглушили свойственную ей резкость, вместе с тем, она уже знала, что не притащит дочь за волосы в Иерусалим. Вдруг она увидела свое поведение как бы со стороны: пришла и раскричалась во все горло, не помня себя, очутилась около двери, и во рту пересохло.

— Почему тебе понадобилось полгода, чтобы выбраться сюда? — спросила Ривка.

— Твой отец не хотел, чтобы я поехала.

— А ты? У тебя нет своих желаний? — И она не нашла, что ответить.

Когда Дуби зашел за ней, чтобы идти вместе в столовую, она все свое негодование перенесла на него, но сердце ее уже было с ним, и это тоже усиливало ее раздражение.

— Что это такое — Дуби? Что за имя такое? — Досада порождала ее слова.

— Это Дов, в честь имени отца моей матери. Немцы убили его во время войны.

— Но это имя хорошо для ребенка — Дов, — настраивала она свое сердце против него.

— Мне не мешает, — он пожал плечами, потом остановился и сказал с шутливой серьезностью: