Автор ни разу не показывает героев днем, он изображает их во время перехода от дня к ночи (сумерки, вечерняя Москва). В Чистый понедельник, по традиции, убирают, моют, «раздевают» веселый до того дом. В эту традицию вписан и последний вечер героев, когда Он видит Ее обнаженной в дверном проеме, в одних «лебяжьих туфельках» (отсылающих читателя к лебединому рыцарю со всеми символическими значениями, важными для Р. Вагнера с его «Лоэнгрином» и, естественно, для Серебряного века), когда она уже определила свою дальнейшую судьбу: от светской, греховной – в вечную, духовную жизнь: пойти в монастырь, принять постриг означает умереть для мира навсегда. В «лебяжьих туфельках» она уже готова отлететь из этого мира.

Чистый понедельник – и переход, и начало. Не случайно героиня разучивает начало «Лунной сонаты». О нем музыковед пишет, что оно напоминает романтические ноктюрны (ноктюрн дословно: «ночная песнь». – И.М.), но вместе с тем начало бетховенской сонаты хорально, исполнено возвышенно-молитвенного настроения, которое не соответствует субъективности, изменчивому состоянию души, неотделимым от романтической лирики. Так «музыкально» автор как бы готовит решение героини.

Соединяя воедино музыкальное, живописное, поэтическое, древнее и новое, автор пишет своеобразный «шитый золотом по бархату» портрет эпохи, воссоздает ее атмосферу. Бунин завершает произведение «соборно», литургически, причем поющие разительно напоминают фреску Софийского Собора в Киеве «Дочери Ярослава Мудрого» (XI в.).

Называя поименно московские храмы, автор как бы воскрешает их, а называя поименно людей, поминает их, отдает дань их духовному подвижничеству.

Создавая поэтический портрет эпохи, Бунин вместил в рассказ содержание (как следует из комментария) объемом в эпопею, осмысление которой только начинается. А поскольку писатель сам был некогда «героем» этой эпохи, он в высшей степени точно передал черты теперь уже далекого времени, имя которому – Серебряный век русской культуры.

Велик соблазн, прежде чем начать говорить о стихах и песнях иеромонаха Романа, объяснить его поэтический дар «жизненным путем», но в двух словах не расскажешь, что-то из уст самого поэта можно узнать [98] , что-то есть в предисловиях к его сборникам стихов [99] , в статьях современных исследователей о нем [100] , но самое сокровенное сказано стихами, пропето в песнях.

На рубеже столетий и даже тысячелетий, когда на человека обрушилось столько соблазнов, преодолеть которые стократ тяжелее, чем это бывает во времена стагнации, когда и всегда-то дремлющий в поэтах эгоцентризм, вопиет, кажется, желая выразить самость и только, зазвучал тихий голос иеромонаха Романа, и этот голос расслышали тысячи и тысячи среди воплей рок-поэтов и упражнений постмодернистов, потому что этот голос выразил и боль, и страдание, и покаянную молитву, и благодарение Богу, – казалось, все, чем жила и живет душа русского человека сегодня. Вневременное и вечное столь же проникновенно в его творчестве, как и «невидимая брань» современности.

Сегодня мы держим в руках одну из важных книг иеромонаха Романа «Радоваться небу», вышедшую в Минске и как нельзя более точно соответствующую определению – книга [101] . В ней все органично, как в храме, взаимообусловлено и взаимоусилено: цветные иллюстрации – фотографии отца Романа – будто свидетельствуют о благодати Божьей, разлитой в мире: в цветах, закатах и рассветах, в осенних рощах; репродукции икон, написанных тоже отцом Романом, указывают читателю Посредников между словом его и Господом, свидетелей Промыслительности его творчества [102] . Книга не просто приглашает к соразмышлению или к сопереживанию, что было бы естественно для книги стихов, она побуждает открыть в себе самого себя лучшего, светлого, несущего сорадование небесам, кажется, точнее и нельзя назвать книгу, но она приглашает к радостному труду во Славу Божию. Нет среди современных поэтов равного иеромонаху Роману в постижении трагичности мира и в стремлении служить Богу и Отечеству в простоте, бесхитростности, прямоте. Как и предшествующие его книги и следующие, эту отличает проникновенность в самом глубоком, корневом значении этого слова.

Эта проникновенность особой природы, слово его песен и стихов, кажется, сказано «как на духу», в нем органично чувство живого слова, сегодня вообще не такое частое в поэте. Легко было бы объяснить его успех у слушателей и читателей тем, что в своем творчестве он обращается к слову Священного писания, к Евангельским притчам, Литургии. Но, согласитесь, сегодня поэт зачастую обращается к ним как неофит, видя в святом и священном новую игрушку, которой можно побряцать перед перед толпой, жаждущей зрелищ. Успех поэта иеромонаха Романа в том, что в его пении нет желания «потешить публику», нет ни малейшей тени того, что естественно и даже кажется простительным – желания «покрасоваться» перед публикой, стремления «завоевать сердца, покорить сердца» слушателей, как нет проблемы «быть» и «казаться» слову в его стихах.

И. Ильин, размышляя об особенностях творчества И. Шмелева, говорит, что для прозаика И.С. Шмелева писать – значило молиться, а в молитве искренней и чистосердечной светится всегда поэтический Божий дар. Так что сразу скажу: указанием на образный строй православной веры, воспринятый поэтом, можно лишь констатировать факты, видимые всякому, но никаких собственно филологических наблюдений это не несет. Всякий большой художник осознает себя призванным для искоренения зла. Так осознает предназначение поэта пушкинский пророк, в облике которого угадываются черты ветхозаветного пророка Исайи, в осознании своего служения как деяния, борьбы открытой: