Да, но на этом мысу мы открыты морю… как бы это сказать… открыты всем своим существом — всем своим обнаженным существом. Море — тайна и днем, и ночью, и мы присели здесь, чтобы всмотреться в него. Как сказал Китс:

Видишь? Это единственное, что я чувствую, находясь здесь, и это прекрасно. Несмотря на все то, что сейчас давит на меня, несмотря на тревогу и тоску, пронизывающие меня всю, это кажется мне прекрасным и единственным. И с каждым моим вздохом оно снова и снова кажется мне единственным и прекрасным.

Это говорит твоя романтическая душа.

Нет. Поверь мне. В оде Китса есть такое, что, выходя из романтизма, сливается с современностью. Разве ты не видишь, что, в конце концов, он говорит нам о мимолетности, о скоротечности? Однако это не гениальная констатация Бодлера [26] , когда он, ошеломленный и, пожалуй, даже зачарованный собственной дерзостью, интуитивно обнаруживает, что идея вечности для современного человека есть идея мгновенности: О toi que j’eusse aim'ee, ^o toi que le savais! [27]

Позволь мне объяснить. Китс говорит о том, что красота и истина так же скоротечны, как и мы сами, но что нечто главное, существенное обновляется через эту скоротечность и что эта сущность тем не менее имеет смысл только для людей — мужчин и женщин, проходящих перед ними вечной чередой пусть даже мгновенно вспыхивающих жизней. Тебе этого не понять, потому что ты выпил стакан черного яда, но мои дочери поймут и подхватят это. Это делает нас такими же бессмертными, как те, кто проходит перед греческой вазой Китса.

Пустые слова!

Я задела тебя, да? В красоте творения Китса есть истинный путь. Он есть и у других великих поэтов, но для меня — прежде всего у Китса. Ты не знаешь, сколько я размышляла, когда начала переводить его оды: не ради того, чтобы достичь совершенства перевода, ибо поэзия на самом деле непереводима, а оттого, что каждый новый вариант, который я предлагала сама себе, приносил с собой целый мир размышлений. Неисчерпаемый мир.

Боюсь, ты его исчерпаешь.

Нет. Так же, как я не могла бы вычерпать море, стоя на этом мысу. Море не только гипнотизирует, как и огонь: если впустить его в себя, оно может помочь освободить в твоей душе те же потоки, что правят им, ту же луну, что руководит его приливами и отливами. Это колыхание совершается так же неуклонно и неопределенно, как сама жизнь. Оно представляет саму жизнь, и оно способно распахнуть настежь твое тело и мозг. Только раскрыть их, не решая более ничего. Такова жизнь, друг мой. Такова жизнь.

И все же это огромное море наводит на меня еще и тоску.

Наверное, так же, как и вечность. Этот бескрайний простор некоторым образом дает нам слабое представление о вечности. Вечность — нечто такое, что мне крайне трудно себе представить. Думаю, это единственное понятие, наводящее на меня тоску.

Гм… мне вроде бы послышалось что-то наподобие признания, продиктованного чувствами?

У всех нас есть чувства, дорогая моя.

Да, но скрывать свои чувства — это мужская формула храбрости.

Ах, так? А тогда какова же женская формула храбрости?

Женская формула — просто способность переносить боль.

Я не верю своим ушам.

Эта формула начинается с менструации и кончается родами. И там, и там — боль вполне реальная и одновременно символическая. Женщина, становясь женщиной, месяц за месяцем учится жить вместе с болью, и то, что она дает жизнь, также связано с болью.

Так было раньше. Теперь медицина всячески заботится о вас. В наши дни повседневность покончила со всеми подобными вещами. Она разрушила трагедию, разрушила эпику, разрушает драму и намеревается возвести на трон простоту. В один прекрасный день детей начнут производить на свет клонированием, и тогда мы скажем «прощай» и твоему мифическому образу mater dolorosa [28] .

До такого будущего я не доживу: доживут мои дочери, и они будут знать, что им делать, или просто им это подскажет время. Я говорю о том, что знаю.

Смотреть вдаль — составная часть интеллектуального честолюбия. Ты говоришь, что хочешь быть кем-то — кажется, так; в таком случае тебе бы следовало устремить взор твоих прекрасных глаз в будущее. А если нет, на что ты рассчитываешь?

Я не рассчитываю войти в историю — по-моему, я уже говорила тебе об этом. Более того, я думаю, что, если я стану лучше, еще далеко не аксиома, что я достигну славы и почестей благодаря моим исследованиям в области английского романтизма. Вчера я размышляла о том, что стать лучше — это примерно то же, что заслужить, заработать счастье. Это не то же самое, что счастье, но, возможно, в том факте, что ты его заработала, и заключается сущность счастья. И если все так, как я говорю, то быть лучше значит быть щедрым. Если я буду щедрой, то есть если буду действовать только потому, что от этого хорошо мне самой, и не буду ожидать никакой иной награды, только в этом случае я действительно буду чего-то стоить. Это возможно? Скажи мне, возможно?

А тебе не кажется, что это звучит немного эгоцентрично и несколько фальшиво?

У тебя нет детей, но, по-моему, ты и не размышлял об этом. А если бы чуть-чуть подумал, то понял бы, что в мире не бывает более безумного акта любви, чем совершают те, кто заводит детей. Я имею в виду родителей, делающих это сознательно, а не просто в результате бурной ночи, не из ужасного желания обеспечить свою старость, не из стремления иметь кого-то подвластного себе и не потому, что нет другого выхода… Не бывает более сумасшедшего акта любви, потому что… скажи мне, ты никогда не задумывался над тем, что ребенок — это нечто такое, к чему ты прикован сердцем, как цепью, до последнего дня своей жизни? И этот обет любви, которая превыше той, что ты отдаешь своему партнеру — а это, не будем забывать, любовь порождающая, — ты даешь существам, судьба которых — отдалиться от тебя. Есть ли на свете большее безумие?