Давай поговорим о чем-нибудь другом, ладно? Чтобы не вступать на скользкий путь. Я хочу сказать вот что; когда тебе хочется просто спать с кем-то, влюбляться страшно глупо. Это должны понимать все, этому, как говорится, следовало бы учить в школе. Но учитывая сублимацию женской натуры…

Боюсь, это ничего не меняет.

Верно, не меняет, однако неравенство налицо. Многие уже понимают это.

Чего же ты хочешь — наша страна была бедной, болезненно тупой, нелепой и безвкусной. А прежде, чем эта тупость завладела всей жизнью людей, был жесткий франкизм — ты не жила при нем, а ведь он был прежде всего свирепым, зверски жестоким. Сначала сам убиваешь или видишь, как убивают, а потом, позже, сублимируешь. Надо жить. И в этом выживании есть нечто волнующее, несмотря на то, что люди малы и мелочны.

А в молчании, ведущем к незнанию и невежеству, есть жестокость. Жестокость, отсутствие любви, бесчувствие к ней.

Думаю, с этим ничего не поделаешь, и я говорю это не потому, что нахожусь уже по другую сторону. Независимо от причин, в конце концов каждому приходится справляться самому.

Великолепно. Ты просто само совершенство. Не знаю, к тому ли человеку я приехала рассказать о своей проблеме.

Ах да, о твоей судьбе. Ну, и что нам с ней делать?

Что мне с ней делать.

Я имею в виду, что ты приехала, скажем так, проконсультироваться со мной. Наверное, для того, чтобы я как-то помог тебе ее решить.

Я надеюсь, что ты поможешь мне навести в ней какой-то порядок, и не думай, это не так уж мало. А принимать решения — мое дело, и я точно знаю, что в этом мне помощь не нужна.

Темперамент и характер.

Нет. Просто мое сумасбродство. Раньше я страдала больше, потом — меньше, и это связано с тем, о чем я тебе рассказывала. Я готова страдать ради любви — разумеется, если это необходимо, но ради любви к хорошему, к тому самому человеку. Такая любовь прекрасна, и ради нее можно пойти на что угодно. А если речь не о такой любви, лучше всего посумасбродствовать с очередным любовником, и все. Теперь — и прошу это учесть — я попритихла, в конце концов, я уже не та, а такие сумасбродства очень вредят телу и оглупляют душу, если они такие же, как в прежние времена, — постоянные и затяжные. Я хорошо усвоила: не более чем по одному за раз, и с перерывами. Возраст не прощает.

Позволь напомнить, что ты все еще замужем.

Я говорю это на будущее, когда овдовею.

Но ты ведь любишь своего мужа.

Да, мое отношение у нему больше всего похоже на любовь к хорошему человеку.

Тогда не строй никаких планов.

Это не планы — это мысли; я просто излагала тебе свои мысли. Я же не могу перестать думать — ни я, ни ты, никто из обладающих хотя бы средним интеллектом и живостью ума. Разве не так?

Лично мне хотелось бы перестать думать, но должен признать, что не могу этого сделать — привычка не прощает.

Ты не можешь и не хочешь. Знаешь, что я тебе скажу? С самого момента моего приезда ты только и делаешь, что жалуешься, и мне это странно, потому что, насколько я помню, прежде ты не был таким.

Это не стенания и даже не жалобы, как ты предпочитаешь их называть, хотя стенания — очень красивое слово. Я всего лишь сознаю свою ситуацию, а она такова, какова есть. Я ничего не могу с этим поделать. Так вот, думая о своей ситуации, я отдаю себе отчет, до какой степени над ней тяготеет время. Все, что я могу сделать, — это оценить его тяжесть, его вес, поразмышлять о последствиях его давления, но как изменить этот вес? Он — сумма лет, он существует независимо от меня. Я могу испробовать что угодно, удариться в сумасбродства, но от этого он не перестанет быть тем, что есть, — мертвым весом. Мне хотелось бы верить в вечное возвращение, но для меня это неприемлемо, так что констатирую — я не жалуюсь и не стенаю. Это акт ясного мышления, а не акт слабости.

Скажи мне одну вещь. Не знаю, может, я сую нос куда не надо, но, честно говоря, это всегда интриговало меня. Ты ведь не просто ушел на пенсию — ты ушел из университета, вот просто так взял и ушел. Я всегда задавалась вопросом, почему.

Ответ таков: личные мотивы.

А я думала, что все дело в презрении. Более того, я продолжаю так думать. В презрении к этому университету — агонизирующему, эндогамическому, мелкому, трусливому. Ты никогда не принадлежал к кланам, к их миру, презирающему тех, кто не подчиняется…

Ты ошибаешься. Я — продукт эндогамии, клана, холопства.

Это неправда.

Правда. Каким образом, по-твоему, человек получает кафедру? Благодаря своей компетентности? Я знаю весьма компетентных людей, которым пришлось искать себе пристанище в колледжах и школах.

Я всего лишь штатный преподаватель, но это не имеет значения, покровители нужны всем. В определенный момент ты помог мне, ты ведь помнишь. Однако ты никогда не создавал кланов, никогда не выставлял со своей кафедры блестящих учеников, чтобы остаться с посредственностями.

Откуда ты знаешь? Я скажу тебе больше: откуда ты знаешь, что они не принадлежат к моему клану, как ты это называешь?

Я? Не знаю. Что ты такое говоришь? Не может быть, чтобы ты говорил это всерьез.

Даже в достоинстве присутствует грех. Я ушел потому, что моя жизнь была невыносимой. Вот и все.

Это неправда. Ты всегда любил преподавать.

О, преподавать. Моя жизнь состояла не только из преподавания, но, как бы то ни было, можно устать и от этого — от преподавания, особенно если в один прекрасный день спросишь себя зачем — зачем ты преподаешь, учишь. И еще: кого ты учишь и ради чего.