Коломейцев, сжимая рычаги, продолжал вести танк через лес. Только откинул смотровой лючок для лучшего обзора. А еще через полчаса у них кончилось горючее. Двигатель обрезал сразу и окончательно. Все поняли, что произошло.

— Приехали, — вылез Барсуков на башню заглохшей машины. Снял танкошлем, бросил его вниз на свое сиденье и водрузил на голову фуражку.

Взяли продукты, гранаты, пулемет и диски к нему. Барсуков курил, внимательно разглядывая всю в больших и маленьких выбоинах броню. Затушил папиросу, положил руку на каток и молча наклонил голову, будто поклонился танку. Коломейцев обошел машину со всех сторон, также подивился количеству оставленных вражескими снарядами отметин. Было настоящим чудом, что они вырвались. Витяй вдруг просто и ясно осознал, что их спасение действительно чудо. Видимо, он давно был готов к такому осознанию. Коломейцев отошел от машины чуть в сторону и положил на землю красноармейский рюкзачок со своими нехитрыми солдатскими пожитками. Он сунул руку за пазуху и из левого нагрудного кармана гимнастерки вытащил зашитый в него матерью нательный крестик на бязевой тесемке. Витяй знал, что он зашит был туда еще перед финской кампанией. Но тогда он его не надевал, а сейчас почувствовал жгучую потребность надеть крест на шею. Никого не смущаясь, он так и поступил. И сразу как будто стало легче и спокойнее…

Они гуськом углублялись в лес. Когда отошли уже на приличное расстояние, в оставленном позади танке раздался приглушенный взрыв. Всех прогнав, перед этим Барсуков с каменным лицом лично готовил танк к подрыву. Теперь, когда за их спинами громыхнуло, все остановились и, не сговариваясь, обернулись. Постояли несколько секунд, словно потеряли близкого друга. Да пожалуй, для них так оно и было…

Немцы уходили. По городу к вокзалу тянулись повозки и немногочисленные автомобили. На товарной станции деловито пересвистывались маневровые паровозы. Формировались эшелоны. По улицам везли имущество разных родов войск, покорно маршировали команды солдат в измятых бесформенных бескозырках. С виду все было организованно и благопристойно. Но это был конец. Нелепый, неожиданный, в возможность которого никому не верилось еще пару недель назад. Стояла поздняя осень 1918 года.

Примерно в таком духе и высказался обер-лейтенант германской резервной дивизии Михаэль Грюндель поручику русского отдельного Псковского добровольческого корпуса белых Александру Земцову. Оба сидели в одном из небольших привокзальных ресторанчиков Пскова.

— Кто бы мог подумать! — сокрушался Грюндель. — В одном шаге от победы. И вдруг революция, кайзер выехал из страны…

— Все прямо как у нас в прошлом году, — устремил на собеседника поверх стакана ироничный взгляд серых глаз Земцов. — И тоже, кто бы мог подумать?..

— Иронизируете… — с грустной усмешкой протянул обер-лейтенант.

— А что же мне еще остается? — тоже усмехнулся Земцов и тут же добавил серьезно и искренне: — Не обижайтесь, Михаэль, право слово. Прозит!

Земцов поднял стакан с чаем в мельхиоровом подстаканнике. Грюндель взял такой же стакан, невольно улыбнулся комичности ситуации — других напитков не подавали по причине их полного отсутствия.

— Ваше здоровье! — произнес обер-лейтенант на русский манер и легонько коснулся своим чаем стакана Земцова.

С Грюнделем Земцов познакомился в конце минувшей зимы. В феврале 1918 года поручик Земцов был одним из немногих офицеров, кто еще оставался в своем деморализованном и на две трети дезертировавшем полку. Впрочем, такая ситуация царила практически во всех воинских соединениях Северного фронта. Да в общем-то и фронта никакого к этому времени уже не существовало. Начавшееся при Временном правительстве разложение русской армии достигло своего апогея с приходом к власти большевиков. Меньше чем за год от самой могущественной армии мира, стоявшей, как казалось абсолютно всем, несокрушимым фронтом от Балтики до Черного моря и готовившейся нанести последний, решающий удар своим противникам, не осталось и следа. Сейчас это была даже не тень русской армии, а непонятная масса бросивших окопы, заполнивших прифронтовые города и села людей, абсолютно чуждых воинской дисциплине. Оно и неудивительно — события, последовавшие за отречением Государя, абсолютно разрушили привычную основу, на которой строилось все мировоззрение русского солдата. Соблазн неведомых доселе свобод кружил головы, развращал, отучал от чувства долга и элементарного порядка. В результате неудачных попыток вести наступление летом 1917 года повальным явлением стало дезертирство. А после октябрьского переворота в Петрограде дезертирство достигло поистине гигантских размеров. Национальная катастрофа приняла необратимый характер. Земцов был одним из немногих, кто считал, что его задача вопреки всему — противостоять этой катастрофе до последней возможности. Так он понимал свой долг русского офицера, даже если об этом долге забыли все остальные, начиная от самых высших начальников и заканчивая последним солдатом. Сослуживцы, глядя на него, только недоумевали. Ему настоятельно советовали бросить все и уезжать. А он не только никуда не уезжал, но и продолжал пытаться что-то требовать по службе у абсолютно распоясавшихся нижних чинов. Он был единственный из офицеров, кто регулярно по собственной инициативе осмеливался появляться на заседаниях солдатского полкового комитета. И не просить, не уговаривать, не заигрывать, как нередко делали это другие офицеры, а перечислять свои требования ровным металлическим голосом, оставлять на столе бумагу, в которую всякий раз эти требования были вписаны аккуратным каллиграфическим почерком и, не вступая в дебаты, удаляться с середины заседания. Удивительно, но если кому-то и удавалось добиться от комитетчиков каких-то вменяемых решений, так это Земцову. Единственному, кто не просил и не шел на компромиссы, а приходил и требовал спокойно, но ультимативно. Более того, когда все уезжали, на замерший в ожидании дальнейших событий фронт, ставший лишь фиктивной разграничительной линией между немецкими войсками и всероссийским бардаком, наоборот, приехала жена Земцова — Ольга Александровна. Она продолжила свои труды в полковом лазарете в качестве сестры милосердия. Такой деятельностью Ольга добровольно занималась с лета 1914 года. Воистину, при подобном роде занятий и характере поведения в то время Земцовы смотрелись необычной парой. Это было парадоксально, но вконец потерявшие ориентиры, а зачастую и просто совесть расхристанные солдаты, одетые не по форме и кое-как, очень часто уже без погон, нередко неожиданно смущались и пытались приводить себя в воинский вид при появлении Земцова. Последний упорно продолжал носить свои защитные погоны и фуражку с офицерской кокардой, был одет в вычищенную шинель, ладно перетянут плечевыми ремнями, с неизменной шашкой на боку.

— Ты не боишься, что они тебя просто застрелят, Саша? — спросил как-то один из сослуживцев после того, как Земцов заставил солдатский комитет принять решение о несении караулов в траншеях.

В ответ его просверлили таким серо-стальным взглядом, что говоривший офицер невольно застегнул воротник гимнастерки и повел плечами под накинутой бекешей, на которой не было погон. Говорившему стало неловко, а Земцов молча вышел из землянки. Установившееся с конца 1917 года трехмесячное перемирие с немцами оказалось прервано, и Земцов отправил недовольных солдат приводить в порядок заброшенные и запущенные оборонительные позиции.

Можно сказать, что нечто похожее, о чем предупреждал сослуживец Земцова, все-таки чуть было не произошло. В феврале 1918-го, окончательно потеряв терпение на переговорах от шутовских представлений новой большевистской власти, немцы возобновили свое продвижение в восточном направлении. На руинах некогда русских, а теперь непонятно в какие национальные или интернациональные краски вымазанных фронтов и территорий началась настоящая паника. Омерзительное зрелище в те дни являл собой и Псков. Забитый воинскими частями, артиллерийскими батареями, броневиками, пулеметными командами, лошадьми, обозами, заполненный боевыми припасами и всевозможным военным имуществом, которым год назад щедро снабдило царское правительство армии Северного фронта, город бурлил и кипел. Все эти обезумевшие толпы, одетые в солдатские шинели, хлынули разными дорогами в тыл, не забывая по пути продавать разворованное военное имущество местному населению. Потерявшие не только воинский, но и зачастую человеческий облик люди штурмовали поезда, выбивая прикладами вагонные стекла, заполняя собой крыши теплушек. И все это происходило даже не от приближения немцев, а всего лишь от брошенных кем-то слухов об их приближении, никем не проверенных и не уточненных.

21 февраля летучие отряды из 53-го немецкого корпуса группы армий «Д» захватили Режицу. Подогнав брошенный в Двинске спешно бежавшими красногвардейцами состав с орудийными платформами, они обложили их мешками с песком и двинулись по железной дороге на Псков. В составе, как и на других направлениях немецкого наступления, находилась совсем малочисленная команда, состоявшая из нескольких взводов пехоты, пары артиллерийских орудий с расчетами и погруженного в товарные вагоны вместе с лошадьми кавалерийского разъезда. Еще один разъезд при поддержке броневиков двинулся на Псков по шоссейной дороге. В тот же день город был объявлен на осадном положении. Псков прикрывала 12-я армия, еще одна, 1-я армия находилась чуть далее, в районе Острова. А была еще и 5-я армия Северного фронта. И все это на глазах пустилось в отчаянный драп. У Земцова уже язык не поворачивался назвать эти армии русскими. А еще ему было бесконечно стыдно от всего происходившего вокруг. Но он-то пока жив — и он был и оставался русским… На позиции перед городом ему удалось один раз вывести несколько десятков солдат из своего полка.