— Дед, прости. — Дверь в больничную палату открылась, и на пороге возник рослый вихрастый парень, смущенно и виновато улыбаясь. — Ты как?

— Нормально. — На иссушенных морщинистых щеках Виктора Федотовича Коломейцева мелькнула характерная фамильная усмешка.

Он закончил ту войну в Берлине, в мае сорок пятого. Три раза был ранен. Молодому двадцатипятилетнему старшему лейтенанту Виктору Коломейцеву предложили продолжить военную карьеру.

— Спасибо. Войной и армией сыт по горло, — заявил он тогда и демобилизовался при первой возможности.

Вокзал в Ленинграде был такой же, как и в сорок первом. Будто и не было этих страшных четырех лет. Он указал Лиде в письме номер поезда и время его прибытия. Они переписывались весь последний военный год. Связь удалось восстановить только через его родителей, после освобождения Гатчины от немцев в 1944 году. Из ее писем Витяй знал, что Лида в конце лета сорок первого уехала с матерью, маленьким братом и бабушкой к своим родственникам в Ленинград. Там ее и застала блокада. Все это время она провела в осажденном городе. Блокаду из всей своей большой семьи пережила только Лида.

Выйдя на перрон, Коломейцев искал ее глазами. Боялся, что не узнает, — так, похоже, и выходило. Он медленно двигался среди торопившихся людей. Мужчин среди них было очень мало, в основном женщины и девушки. Высокий, статный, в суконном кителе со стоячим воротником, на котором поблескивали боевые ордена и медали, старший лейтенант Коломейцев, надо полагать, производил впечатление.

— Товарищ офицер, вы не нас ищете? — забежав вперед, звонко спросили у него девушки, несмотря на сентябрь, одетые в легкие платья.

Витяй обвел их рассеянным взглядом и отрицательно покачал головой.

А Лида стояла совсем рядом с его вагоном, у вокзальной скамеечки. Такая маленькая и худая, что он даже замер от неожиданности. Они стояли, не двигаясь, несколько секунд, и она смотрела на него огромными-преогромными глазами. Потом он сделал шаг вперед и попытался пошутить:

— Вот и здравствуй. Я же сказал, что вернусь осенью. Немного задержался.

Она подошла к нему и раскрыла ладони. В них была заколка-бабочка, подаренная им при расставании.

— Вот, — отозвалась Лида и поежилась так, будто бы ей было холодно. — А больше никого нет. Все остальные умерли.

Витяй бросил чемодан прямо на перрон, обхватил ее, прижал к себе. Она горько заплакала навзрыд, и в той ситуации это было очень хорошо. Он осторожно гладил ее по голове:

— Все позади. Матрешка, мы живы.

Они поженились той же осенью. Квартиру Лидиных родственников на Петроградке отдали какому-то вернувшемуся из эвакуации партийному функционеру. Коломейцев не стал влезать в дрязги из-за жилых метров — забрал жену к себе в Гатчину, благо оба были оттуда. Он учился и работал одновременно, стал инженером на заводе. У них родился сын, и это было настоящим чудом, потому что Лиде врачи сказали, что детей у нее быть не может — таковы были последствия жизни и работы в блокадном Ленинграде. Федот Никифорович Коломейцев еще успел понянчиться с внуком. Мать Витяя умерла раньше. Как говорил отец, она заболела после того, как в освобожденную Гатчину стали приходить письма. Похоронки на близнецов доставили одновременно: они воевали на разных фронтах и погибли в один день. С тех пор у матери до самой смерти беспрерывно тряслась от нервного тика голова.

Приезжая в Ленинград, они с Лидой регулярно приходили на то место, где в блокаду был крематорий. В первую послевоенную весну Лида вырезала и развесила на ветках фотографии своих умерших родственников.

— Не знаю, но, может быть, они тут, — сказала она.

Витяй оглянулся — все деревья вокруг были увешаны фотографиями. Их было невозможно сосчитать: тысячи, десятки тысяч. Свежую майскую зелень на березах было не видно, и когда она шумела под порывами ветра, казалось, будто люди на фотографиях переговариваются. Потом на этом месте разбили парк.

— Горе не может заменить правду, — сказал как-то Коломейцев, когда они в очередной раз пришли туда.

— А ты скажи это им, — обвела взглядом высокие холмы перед ними Лида. Они оба знали, что это холмы из пепла сожженных здесь в блокаду людей.

— Они это знают, — проговорил Витяй и пристально посмотрел на нее.

Она лишь задумчиво покачала головой и снова перевела взгляд на холмы.

Старый семеновский фельдфебель отдал Богу душу в середине шестидесятых. Федот Никифорович вроде даже и не болел ничем. Вернулся домой с товарной станции, где дорабатывал сторожем, усмехнулся, перекрестился, лег и умер. Витяй похоронил отца на гатчинском городском кладбище, рядом с могилами матери и тети Оли Земцовой. А они с Лидой прожили целую жизнь.

Как-то уже в брежневские времена в книжном магазине Коломейцеву попались на глаза военные мемуары. Фотография убеленного сединами автора — полковника, ветерана, орденоносца — показалась Витяю знакомой. Коломейцев прочитал на обложке фамилию — «П. Сверчкевич».

— Ну и фрукт, — покачал головой Витяй.

— Ты его знаешь? — Лида подошла сзади и заглядывала ему через плечо.

— Ага.

Он купил книгу. Прочитав ее от корки до корки в тот же вечер, вышел на кухню и бросил на стол. Грустно произнес: