Этот человек не был слишком уж высокого мнения о себе, но считал, что талантом бог его не обидел, поэтому главный текст его жизни должен был быть очень качественным. Он тщательно вплоть до бытовых мелочей продумывал место действия, погружал героев в абсолютно достоверную ситуацию, расставлял психологические ловушки, закручивал сюжет, плакал над выдуманными коллизиями. Он творил и жил своим творением.

Второй текст почти не занимал его голову. Это была свалка неясных обрывков мыслей, способ заполнить паузу, когда сердце охлаждалось, а вдохновение улетучивалось. Иногда ему казалось, что он только отрабатывает слепой десятипальцевый метод печати. Он даже не исправлял ошибки в тексте. Он не перечитывал текст. Он не верил ни одному своему слову и издевался над собственными героями.

Первый роман оказался скучной и бездарной тягомотиной, которая не заинтересовала ни одного издателя и ни одного читателя, даже из числа близких и обязанных автору людей. Второй роман создал ему славу. Его назвали новым словом в литературе. Им восхищались и литературоведы, и дилетанты. Томики этого романа сметало с книжных развалов ураганом долговременного читательского интереса.

Как вам это?

Это все неправда.

Оба текста были на редкость бездарны. Нет. Не на редкость бездарны, а просто бездарны. Без редкости. Не было никаких издательств и никакого читательского интереса.

И опять неправда.

Не было никаких текстов, и никакого автора.

Ничего не было.

По крайне мере так, как я себе это выдумал.

А что вы еще прикажете делать?

Выключатель в коридоре западает. Я нажимаю на клавишу, и свет гаснет. Но если оставить все как есть, клавиша самопроизвольно отщелкивает в прежнюю позицию, и энергосберегающая лампа, поморгав, возобновляет свечение. Поэтому мне приходится надавливать на известный мне уголок клавиши и ждать, пока она прочно зафиксируется. Этот уголок клавиши дался мне после месяца экспериментов и нервных срывов. Свет зажигался снова и снова. Я снимал клавишу и щелкал напрямую нехитрым механическим устройством. Свет выключался надежно и безапелляционно. Я ставил клавишу на место, он моргал и включался вновь. Можно было заменить выключатель, или поправить крепление в стене, но я выбрал другой способ, и достиг результата. Я нашел нужный уголок клавиши и методом проб и ошибок запомнил силу нажатия. И все наладилось.

Вам не нравится этот способ? Это ваше личное дело. Это моя квартира, и я сам определяю, как мне расправляться с мелкими неудобствами и неприятностями.

Жаль только, что большинство «выключателей», которые окружают меня, пока еще не раскрыли мне свои «уголки».

Я не похож на писателя. На писателя похож мой собеседник. Он одет в теплый свитер и хорошие брюки. Брюки живут собственной жизнью, а свитер подчиняется жизни тела. То есть брюки имеют складки, характер, а свитер для этого слишком мягок. Ну, вы понимаете. Этот писатель должен мне сказать напутственные слова. Моя лень привела к тому, что, прожив половину (оптимист!) жизни, я все еще числюсь в начинающих авторах.

У него добрые глаза, смотрящие на меня из-под изящных очков, приятная улыбка, холеное аккуратное лицо. Я почему-то вспоминаю своего знакомого, рокера, отлученного от церкви попа, Василия. Как-то раз, щуплый и бородатый, он бодро пересекал городскую площадь. Я столкнулся с ним, поздоровался, с удивлением обнаружил у него на лице аккуратные тонкие проволочные очки без стекол. Спросил недоуменно:

— Зачем это?

Он посмотрел на меня еще более недоуменно и ответил с вызовом:

— Чтобы лучше видеть.

Этот писатель явно носит свои очки по другой причине. Он смотрит на меня с некоторым напряжением и мучительно подыскивает слова, чтобы высказаться по поводу прочитанных им моих рассказов. Очевидно, что рассказы ему понравились. Мне это приятно, хотя если бы они не понравились, меня это нисколько бы не задело. Но он мнется. Ему необходимо сказать что-то отеческое и поучительное. И он находит. Он говорит, что рассказы хорошие, что чувствуется стиль, рука, что-то еще, но у меня в рассказах почему-то иногда (или часто) нет героя. То есть, совсем нет. А если есть, то не герой. И сюжета нет. А если есть, то неправильный. То есть без начала, или без конца. А в остальном — все хорошо.

Мы улыбаемся друг другу. Он согласен напечатать мой рассказ в своем сборнике. Я еще не знаю, что он позволит себе править и сокращать мой текст, и не посчитает нужным поставить меня об этом в известность. Я еще не знаю, что мне будет на это наплевать, как и на сам факт опубликования в этом издании. Но я чувствую, что обижен. Мы расстаемся, и я понимаю причины своей обиды. Перед этой встречей я приобрел несколько книг, изданных этим писателем, и честно прочитал их. И теперь я обижен на него. За напрасно потерянное время.

И все же в чем-то этот писатель прав. Мои сюжеты расплываются так же, как капля чернил, упавшая на рыхлую бумагу. И героев, и негодяев я списываю с себя. С того, которым я стал, каким хотел стать, каким не хотел стать, каким мог стать, но не стал, и каким не мог стать никогда. Перипетии их судеб заимствуются мною если не из собственной жизни, то из собственного времени. От этого некоторые листы с моими текстами напоминают пластыри, предназначенные для заклеивания собственных болячек. Этот рассказ надо прикладывать к груди, этот класть под подушку, этот спрятать подальше, а этот сжечь немедленно.