Войдя во двор, я сразу был остановлен голосом дворника, который спросил:

– Кого надо?

Узнав, что спрашивают Григория Ефимовича, дворник не хотел было меня пускать; он настаивал, чтобы я назвал себя и объяснил причину моего посещения в столь поздний час.

Я ответил, что Григорий Ефимович сам просил меня приехать к нему в это время и пройти по черной лестнице. Дворник недоверчиво меня оглядел, но все же пропустил.

Войдя на неосвещенную лестницу, я вынужден был подниматься по ней ощупью. С большим трудом мне наконец удалось найти дверь распутинской квартиры.

Я позвонил, и в ответ на звонок голос «старца» спросил, не отворяя:

– Кто там?

Услыхав этот голос, я вздрогнул.

– Григорий Ефимович, это я приехал за вами, – ответил я ему.

Я слышал, как Распутин задвигался и засуетился. Дверь была на цепи и засове, и мне сделалось вдруг жутко, когда лязгнула цепь и заскрипела тяжелая задвижка в его руках.

Он отворил, я вошел в кухню.

Там было темно. Мне показалось, что из соседней комнаты кто-то смотрит на меня.

Я инстинктивно приподнял воротник и надвинул шапку.

– Ты чего так закрываешься? – спросил Распутин.

– Да ведь мы же сговорились, чтобы никто про сегодняшнее не знал, – сказал я.

– Верно, верно… Я и своим ничего не говорил и «тайников» [267] всех услал. Пойдем, я оденусь.

Мы вошли с ним в его спальню, освещенную только лампадой, горевшей в углу перед образами. Распутин зажег свечу. Я заметил неубранную постель – видно было, что он только что отдыхал. Около постели приготовлена была его шуба и бобровая шапка, на полу стояли высокие фетровые калоши.

Распутин был одет в белую шелковую рубашку [268] , вышитую васильками, и подпоясан малиновым шнуром с двумя большими кистями.

Черные бархатные шаровары и высокие сапоги на нем были совсем новые. Даже волосы на голове и бороде были расчесаны и приглажены как-то особенно тщательно, а когда он подошел ко мне ближе, я почувствовал сильный запах дешевого мыла: по-видимому, в этот день Распутин особенно много времени уделил своему туалету; по крайней мере, я никогда не видел его таким чистым и опрятным.

– Ну, что же, Григорий Ефимович. Пора двигаться, ведь первый час?

– А что, к цыганам поедем? – спросил он.

– Не знаю, может быть, – ответил я.

– А у тебя-то никого нынче не будет? – несколько встревожился он.

Я его успокоил, сказав, что никого, ему неприятного, он у меня не увидит и что моя мать находится в Крыму.

– Не люблю я ее, твою мамашу. Меня-то уж она как ненавидит!.. Небось с Лизаветой [269] дружна. Против меня обе они подкопы ведут да клевещут. Сама царица сколько раз мне говорила, что они – самые мои злые враги…

– А знаешь, – вдруг неожиданно заявил Распутин, – что я тебе скажу? Заезжал ко мне вечером Протопопов и слово с меня взял, что я в эти дни дома сидеть буду. Убить, говорит, тебя хотят; злые люди-то все недоброе замышляют… А ну их! Все равно не удастся – руки не доросли. Да, ну, что там разговаривать… Поедем.

Я взял его шубу с сундука и помог ему одеться.

– Деньги-то забыл, деньги! – вдруг засуетился Распутин, подбежал к сундуку и открыл его.

Я подошел поближе и, увидев там несколько свертков газетной бумаги, спросил:

– Неужели это все деньги?

– Да, дорогой мой, все билеты. Сегодня получил, – скороговоркой ответил он.

– А кто вам их дал?

– Да так, добрые люди, добрые люди дали. Вот видишь ли, устроил им дельце, а они, хорошие, добрые, в благодарность на церковь-то и пожертвовали.

– И много тут будет?

– Что мне считать? У меня и времени нет для этого. Я, чай, не банкир. Вот Митьке Рубинштейну – это дело подходящее… У него страсть сколько денег. А мне к чему? Да я, коли вправду сказать, считать-то их не умею. Сказал им: пятьдесят тысяч несите, а то и трудиться не стану для вас. Вот и прислали. Может, и больше дали, кто их там знает…

– Приданое-то какое сделаю дочери, – продолжал Распутин. – Она у меня скоро замуж выходит за офицера: четыре Георгия, заслуженный. Ему и местечко хорошее приготовлено. «Сама» [270] благословить обещалась.