Шрифт:
«Куда выстрелить, – мелькнуло у меня в голове, – в висок или в сердце?»
Точно молния пробежала по всему моему телу. Я выстрелил.
Распутин заревел диким, звериным голосом и грузно повалился навзничь, на медвежью шкуру.
В это время раздался шум на лестнице – это были мои друзья, спешившие мне на помощь. Они второпях зацепили за электрический выключатель, который находился на лестнице у входа в столовую, и потому я вдруг очутился в темноте…
Кто-то наткнулся на меня и испуганно вскрикнул. Я не двигался с места, боясь впотьмах наступить на тело.
Наконец зажгли свет.
Все бросились к Распутину.
Он лежал на спине; лицо его от времени до времени подергивалось, руки были конвульсивно сжаты, глаза закрыты. На светлой шелковой рубашке виднелось небольшое красное пятно; рана была маленькая, и крови почти не было заметно.
В дневнике В.М. Пуришкевича эта сцена описана так:
«Крови не было видно: очевидно, было внутреннее кровоизлияние, и пуля попала Распутину в грудь, но, по всем вероятиям, не вышла.
Первым заговорил великий князь, обратившись ко мне.
– Нужно снять его поскорее с ковра, на всякий случай, и положить на каменные плиты пола, ибо, чего доброго, просочится кровь и замарает шкуру, давайте снимем его оттуда.
Дмитрий Павлович взял убитого за плечи, я поднял его за ноги, и мы бережно уложили его на пол ногами к уличным окнам и головою к лестнице, через которую вошли.
На ковре не оказалось ни единой капли крови, он был только немного примят упавшим телом.
Молча окружили мы затем труп убито, которого я сейчас увидел в первый раз в жизни и которого знал до этой минуты только по фотографиям, из коих одну большую карточку, где Распутин был изображен в кругу своих поклонников из среды петроградской придворной аристократии за чайным столом, полученную мною от командира 3-го стрелкового гвардейского полка генерала А.П. Усова, я переснял в большом количестве экземпляров и с оскорбительной надписью для его поклонников, коих фамилии подписал на карточках, роздал в конце ноября членам Государственной Думы и разослал по редакциям всех петроградских газет». (Пуришкевич В. Дневник «Как я убивал Распутина». М., 1990. С. 70–71)
Мы все, наклонившись, смотрели на него.
Некоторые из присутствующих хотели еще раз выстрелить в него, но боязнь лишних следов крови их остановила.
Через несколько минут, не открывая глаз, Распутин совсем затих.
Мы осмотрели рану: пуля прошла навылет в области сердца. Сомнений не было: он был убит.
Великий князь и Пуришкевич перенесли тело с медвежьей шкуры на каменный пол. Затем мы погасили электричество и, закрыв на ключ дверь столовой, поднялись все в мой кабинет.
В дневнике В.М. Пуришкевича эта сцена описана иначе:
«Он не был еще мертв: он дышал, он агонизировал.
Правой рукой своею прикрывал он оба глаза и до половины свой длинный, ноздреватый нос; левая рука его была вытянута вдоль тела; грудь его изредка высоко подымалась, и тело подергивали судороги. Он был шикарно, но по-мужицки одет: в прекрасных сапогах, в бархатных на выпуск брюках, в шелковой богато расшитой шелками, цвета крем, рубахе, подпоясанный малиновым с кистями толстым шелковым шнурком.
Длинная черная борода его была тщательно расчесана и как будто блестела или лоснилась даже от каких-то специй.
Не знаю, сколько времени простоял я здесь; в конце концов, раздался голос Юсупова: “Ну-с, господа, идемте наверх, нужно кончать начатое”. Мы вышли из столовой, погасив в ней электричество и притворив слегка двери». (Пуришкевич В. Дневник «Как я убивал Распутина». М., 1990. С. 72–73)
Настроение у всех было повышенное. Мы верили, что событие этой ночи спасет Россию от гибели и позора.
XIV
Согласно нашему плану великому князю Дмитрию Павловичу, поручику Сухотину и доктору Лазоверту теперь предстояло исполнить следующее:
Во-первых, устроить фиктивный отъезд Распутина из нашего дома на тот случай, если тайная полиция проследила его, когда он к нам приехал. Для этого Сухотин должен был изобразить Распутина, надев его шубу и шапку, и в открытом автомобиле Пуришкевича вместе с великим князем и доктором выехать по направлению к Гороховой.
Во-вторых, нужно было захватить одежду Распутина, завезти ее на Варшавский вокзал, чтобы сжечь [273] в санитарном поезде Пуришкевича и там же, на вокзале, оставить его автомобиль. С вокзала надо было добраться на извозчике до дворца великого князя, взять там его закрытый автомобиль и возвратиться на Мойку.
В автомобиле великого князя Дмитрия Павловича предстояло увезти труп Распутина из нашего дома на Петровский остров.
Доктора, заменявшего шофера, мы просили при отъезде из нашего дома ехать возможно скорее и постараться запутать следы.
273
Второе условие выполнено не было, так как труп Григория Распутина оказался в одежде, и его обнаружили по примерзшей ко льду его шубе. Это было зафиксировано полицией в официальном протоколе и снято несколько фотографий трупа для следствия.
Остались на Мойке только Пуришкевич и я. Мы прошли с ним в мой кабинет и там, ожидая возвращения уехавших, беседовали и мечтали о будущем Родины, теперь избавленной навсегда от ее злого гения.
Мы верили, что Россия спасена и что с исчезновением Распутина для нее открывается новая эра, верили, что мы всюду найдем поддержку и что люди, близко стоящие к власти, освободившись от этого проходимца, дружно объединятся и будут энергично работать.
Могли ли мы тогда предполагать, что те лица, которым смерть Распутина развязывала руки, с таким преступным легкомыслием отнесутся и к совершившемуся факту, и к своим обязанностям?
Нам в голову не приходило, что жажда почета, власти, искание личных выгод, наконец, просто трусость и подлое угодничество у большинства возьмут перевес над чувствами долга и любви к Родине.
После смерти Распутина сколько возможностей открывалось для всех влиятельных и власть имущих… Однако никто из них не захотел или не сумел воспользоваться благоприятным моментом.
Я не буду называть имен этих людей; когда-нибудь история даст должную оценку их отношению к России.
Но в эту ночь, полную волнений и самых жутких переживаний, исполнив наш тягостный долг перед царем и Родиной, мы были далеки от мрачных предположений.