Шрифт:
— А как ты сама считаешь?!
Впервые за время разговора он повернулся и взглянул на Амелию в упор. Она сидела лицом к нему; глаза терялись в тени, и в слабом свете видна была лишь усмешка, странная, немного кривая. И почему-то именно эта усмешка, как ничто другое, вывела его из себя.
— Сама ты как считаешь?! — повторил он, зная, что потом пожалеет о сказанном, но сейчас это лишь усилило его злость. — Вот ты скажи, если бы у тебя был ребенок, хотела бы ты, чтобы рядом с ним жил человек, от которого каждый вечер несет вермутом?! Человек, для которого напиться до такого состояния, что он ничего не помнит и не соображает — обычное дело, который может по пьяни или просто под настроение переспать с кем попало?! Для своего ребенка ты бы хотела такого… папу?!
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, потом Филипп отвернулся и рванул машину с места.
Снег сыпал крупными хлопьями. Дорога впереди была совсем белой — казалось, машина плывет в сплошном белом мареве.
Порой Филипп осторожно поглядывал вправо. Амелия сидела, уставившись прямо перед собой, напряженная, с сердито сжатыми губами.
Злости больше не осталось. Точнее, если и осталась, то на самого себя.
Какого черта нужно было говорить ей все это? Даже если это правда, то зачем?! Тем более в Новый год. Она ему — подарок, а он ей…
Тем более после ее слов. Особенно после ее слов!
Он снова покосился вправо. Амелия упорно смотрела в ветровое стекло.
Сумасбродная, взбалмошная и инфантильная, с нелогичными, чисто женскими вопросами… Не пройдет и двух недель, как она снова нетерпеливо и весело забарабанит в его дверь. И он откроет…
До дома Трента они доехали быстро.
Филипп затормозил у крыльца и, когда Амелия, не сказав ни слова, потянулась к двери, придержал ее за укутанное мехом плечо.
— Погоди! — На секунду прикрыл глаза, вздохнул. — Я тебе сейчас липшего наговорил — прости, пожалуйста!
Она взглянула на его руку, потом в лицо.
Он ожидал любой резкости, даже удара — но не внезапного смеха. Настолько внезапного, что в первый момент он показался издевательским.
— Филипп, миленький, не парься! — она легонько похлопала его по руке. — Я тогда, в баре, это просто так сказала — сама не знаю, зачем! — Глаза ее весело блестели, и улыбка выглядела вполне искренней. — А потом разговор уж больно в интересную сторону свернул. И было любопытно узнать, что ты обо мне думаешь, особенно после… ладно, неважно! — Сделала короткий пренебрежительный жест. — Так что ты на меня тоже не сердись.
— Ну, значит… друзья? — спросил он, постарался, как мог, улыбнуться.
— Друзья, — кивнула она. — И не дуйся на меня!
Он вытерпел прощальный поцелуй в щеку — с холодным носом, влажными губами и запахом духов. Амелия вылезла из машины, пошла наверх по заснеженным ступенькам. У двери обернулась, махнула рукой — и вдруг, сквозь продолжавшие падать снежные хлопья, показалась Филиппу странно, разительно похожей на гордую всадницу из подаренного ею шарика.
Глава восемнадцатая
Непонятно почему, но все выбранные Амелией игрушки Линни принимала на «ура». Что кенгуру, что (чтоб ее!) черепашку — что теперь шарик со всадницей. Он сразу вошел в число самых что ни на есть «драгоценностей».
Этому способствовала и Эдна, которая поставила шарик на каминную полку и разрешала девочке играть с ним лишь в качестве награды за примерное поведение.
Когда Филипп посмел возразить, Эдна безапелляционно заявила: «Зато она теперь без споров пьет морковный сок!».
Игра с шариком превратилась в целый ритуал. Перед ней полагалось тщательно помыть руки, и лишь потом шарик торжественно вручался девочке, каждый раз с одним и тем же наказом: «Смотри не разбей!». Как подозревал Филипп, Эдна не случайно подгадывала один из «сеансов» шарика к семи часам вечера-то есть к просмотру своего любимого телесериала.
Линни сидела на ковре и трясла его, снова и снова с восторгом наблюдая, как оседают белые хлопья и королева (так девочка называла всадницу) появляется из-за снежного покрова; рассматривала шарик с разных сторон, ухитрилась даже разглядеть золотые перстни на руке у королевы и синенькие камешки в ее короне.
Что ж — в отличие от черепашки, королева, по крайней мере, молчала.
Зато сама Линни теперь каждый вечер, когда укладывалась спать, требовала, чтобы Филипп рассказал ей что-нибудь «про королеву». Не дожидаясь, пока он придумает, спрашивала сама:
— Папа, а куда она едет?
— Не знаю, наверное, домой, — послушно отвечал Филипп.
— А где она живет?
— В замке.
— А что такое замок?
— Это такой большой каменный дом. У него высокий забор с зубчиками.