— Обычная стенокардия, обычные приступы. Чуть что — Лиза ко мне со шприцем.

— Боли сильные?

— От уколов поеживаюсь, а приступы терпимые.

— Все шутишь.

— Ради положительных эмоций. Сам предлагаешь думать о веселеньком.

— Да, брат, негоже валяться, — говорил Платон, исподволь приглядываясь к Максиму. Тот заметно осунулся, отеки под глазами.

— Ты лучше расскажи, что там новенького в городе?

Платон улыбнулся. Этот вопрос — что в городе? — стал дежурным с той поры, как Максим ушел на пенсию.

Однако Платон охотно рассказал ему о новостях, чтобы отвлечь от той внутренней работы, которой, конечно же, был занят сейчас Максим. Не забыл и о строительных делах, похвалил Юрия за энергию, оперативность. Максим недовольно поморщился, едва речь зашла о сыне.

— Ты смотри, не перехвали моего наследника. Я тут на с е р д е ч н о м д о с у г е многое передумал о нашей молодежи. Не слишком ли мы, Платон, умиляемся, глядя, на нее? Само понятие «молодежь» нынче переместилось за тридцатилетний возраст. Отсюда и тепличные условия. Знаешь, к какому выводу я пришел: а не замедляется ли таким образом ввод свежих резервов в ходе наступления? Молодые-де еще народ незрелый, успеют из подручных в мастера. Но когда же им развернуться, показать себя, как не до сорока? В пятьдесят-то уже подводят предварительные итоги. Ты как считаешь, Платон?

— Время всех расставит по своим местам.

— Положим. Но я хочу при жизни видеть, как пойдут дела у сменщиков.

И Максим снова оживленно заговорил о том, как важно двигать молодых вперед, пока они чувствуют л о к т е в у ю связь с военным поколением, что прошло огонь и воду и медные трубы. Вот если бы в свое время не была утрачена эта связь между начдивами гражданской войны и будущими генералами войны Отечественной… Ну да, конечно, есть еще и з р и т е л ь н а я связь. Она нынче поименно восстановлена — от героев штурма Зимнего и до героев штурма Космоса. Но все-таки чувство локтя старших ничем не заменить для молодого человека.

— Пожалуйста, не увлекайся ты, Максим, — сказал Платон. — Мы еще с тобой порассуждаем и о времени и о себе, когда ты прочно станешь на ноги.

— Прими лекарство, — напомнила Елизавета Михайловна, которая неслышно появилась в открытой двери.

Он покорно принял таблетки и порошки — все сразу — и помолчал, собираясь с мыслями.

— Я пойду, Максим, — сказал Платон.

— Нет-нет, посиди еще немножко. Я не стану больше философствовать. Ты ведь не отчитался толком передо мной о встрече со своей Ульяной. Ну-ка, давай напоследок.

Полузакрыв глаза от солнца, по-весеннему светившего в окно после ночной метели, Максим слушал Платона с неподдельным, раздумчивым вниманием. Он не задавал никаких вопросов, только слушал. Когда Платон умолкал, считая, что дальше вряд ли стоит продолжать, Максим открывал глаза и смотрел на него с осуждающим недоумением — что ж, мол, ты не договариваешь до конца? Своим искусством слушать, упорно и подолгу, Максим мог озадачить любого словоохотливого собеседника, тем не менее это располагало к свободной исповеди, к откровенным размышлениям вслух. Платон незаметно для себя увлекся и рассказал все, без утайки, даже поделился тем, в каком двойственном, противоречивом положении оказался он теперь, словно отвергнутый и Ксенией, и Ульяной.

— Вот тебе и еще одно эхо войны, — сказал Максим, поняв, что Платонова трагедийная история закончена.

— До каждого из нас долетает свое эхо, друг мой. — Платон решительно встал. — Я засиделся, Максим. Поправляйся. На той неделе проведаю тебя вечерком.

— Что ж, иди, раз ты в сговоре с моей Лизой.

Когда Горский ушел, Елизавета Михайловна решила заняться очередной кардиограммой.

— Опять ты со своим п р о и г р ы в а т е л е м, — Максим косо глянул на электрокардиограф, но подчинился.

Она долго, тщательно записывала работу его сердца. Потом села у окна, принялась «считывать» свежую кардиограмму со вчерашней. Он не выдержал, спросил:

— Что там новенького?

— Изменений нет.

Он посмотрел на ворох бумажных лент на подоконнике.

— Написала целый р о м а н в нескольких т о м а х.

— Завтра приглашу еще профессора Межевского. Кое-что не нравится мне в твоем сердечке.

— Об этом надо было раньше думать, Лиза.

Она ответила ему в тон:

— К сожалению, мой «проигрыватель», как ты говоришь, записывает не сами эмоции, а их последствия. — И добавила уже вполне серьезно: — Вообще, Максим, тебе нужен покой абсолютный, без посетителей, без разговоров по часу.

— Что ж, повинуюсь. Разве еще зайдет Нечаев, и на этом точка, все.

Елизавета Михайловна с укором покачала головой. Он обратил внимание, как она побледнела за одни сутки. Может, не спала всю ночь, только притворялась спящей. Но до чего хороша собой: как в молодости подтянута, подвижна, и бледность идет к ней больше, чем девичий румянец.