Впрочем, Вы можете (я был бы рад, если Вы об этом не забыли) не утруждать себя размышлениями. Ведь Вы могли бы опасаться отвращения или скуки, быть может, завтра Вы уже уедете, и возможно, что Вы не прочитаете это письмо вовсе.

Вы приглашены завтра к нам на обед, я не вижу препятствия для принятия приглашения, домой я всегда прихожу лишь в четверть третьего; когда я услышал, что Вы должны придти, я решил отсутствовать до половины четвертого; впрочем, такое уже случалось, и никто не удивится.

Ф. Кафка

Прага, середина апреля 1909

Милая фройляйн,

Когда Вы писали то письмо, Вы пребывали в плохом, пусть не слишком продолжительно, настроении. Только Вы, по-видимому, писали его не совсем без умысла — подобные замыслы, естественно, не имеют ни конца, ни начала, — а состояние одиночества приносит озлобление, видимое постороннему глазу, коли иной раз находишься один на один с собой, но в душевном отгораживание в некоторой степени есть свое утешение. Учебными обязанностями, правда, от этого не отвлечься, это ужасно, особенно если, как мне известно, при этом боятся. Пораздумав над этим, я легко могу припомнить, как запинаются все время о неисполненное самоубийство, каждое мгновение подготавливаются и сразу вынуждены начинать заново, и в этой науке — средоточие печального мира. А зимой мне всегда становится еще хуже. Поэтому, когда зимой уже после ужина приходится зажигать лампу, опускать занавеси, безоговорочно усаживаться за стол, душевно омрачаться из-за несчастья, тем не менее высказываться, писать и, поднимаясь по сигналу Морфея, еще воздевать руки. Боже мой. Зато от такого ничто не ускользает, затем приходит еще хорошо сложенный знакомый ради меня с катка, рассказывает успокаивающе и, когда уходит он один, остальные десять раз захлопывают за собой двери. Однако весной и летом — по-другому, окна и двери открыты, и солнце пополам с воздухом в комнате, в которой занимаются и в саду, где другие играют в теннис, уже не улетают из четырех стен своей комнаты в преисподнюю, а занимаются, словно полный жизни человек, между двух перегородок. Это очень большая разница, но что еще остается при проклятии, с которым все-таки должна иметься возможность порвать. И Вы на это, безусловно, способны, коли сумел я, я, который форменным образом способен на все лишь в падении. — Если Вы пожелаете узнать от меня что-либо: о фройляйн Крал — это сказки, красива ли, я не знаю, мать мою на следующей неделе оперируют, с отцом моим обстоит все хуже, дедушка мой совершенно обессилел, я тоже не здоров.

Ваш Франц Кафка

Очень печальная история — история первой «любви» Франца Кафки, зафиксированная им самим в письмах к предмету своего интереса Хедвиге Вайлер. Этот эпистолярий не слишком обширен, но имеет первостепенное значение для вящего понимания огромного тома с письмами Кафки к Фелиции Бауэр, да и писем к Милене Есенской — тоже.

24-летний молодой человек летом 1907 года во время отдыха в Трише у своего любимого дяди врача Зигфрида Леви (вот почему один из сборников рассказов Кафки называется «Сельский врач» знакомится с 19-летней Хедвигой Вайлер и подает ей надежды на более серьезные отношения. После его отъезда в Прагу завязывается переписка между Францем и Хедвигой которая училась в Венском университете., и эти письма Франца, как никакие другие, обнажают КОНСТРУИРУЕМОСТЬ ЕГО любовных отношений. Несмотря на то, что Кафка уже «затронут» литературной ржавчиной, но в этой переписке все еще остается самим собой, почти без литературных преувеличений и завуалирований. Здесь нет оглядки на другого читателя, только тет-а-тет, и начинающий, в сущности, литератор тренируется в забрасывании своей сети в читательскую душу, пусть пока одну-единственную. Провинциальной девушке, не избалованной интересными знакомствами, льстит внимание образованного молодого человека, природное обаяние которого составляло один из его талантов.

Эта любовь по переписке — любимый жанр нашего героя в литературе и жизни. Заочные отношения представляют шикарные возможности для прокладывания русла чувства именно в том направлении, которое угодно фантазии начинающего писателя, тем более что молодость и неопытность Хедвиги, по всей видимости, сначала не давали ей возможности трезво оценить складывающееся в переписке «любовное» сотрудничество. Прямо скажем, ни нежности, ни глубины чувства на страничка, посылаемых Кафкой в Триш и Вену, где Хедвига училась в университете, обнаружить не удается. Лишь обращение «Милая» или «Любимая» в начале письма и почти братский орфографический поцелей в конце напомнят читателю, что речь как — никак идет о некиих отношениях, которые вряд ли способны стать интимными. Никакой чувственности, никакого горения, никакого плотского посыла. Все стерильно до болезненности (особенно — адресата).

Франц Кафка тешит не себя, а Хедвигу надеждой на её приезд из Вены в Прагу, хотя совершенно непонятно, с какой целью. Никакой речи о женитьбе нет и в помине, а сэкономить на почтовых марках — стоило ли стараться? По всей видимости Кафка вынужден был внести такой оборот событий, исходя из обычной схемы разлученных влюбленных и их стремления приблизить возможность интимных отношений. Но наш герой, обычно жаловавшийся на требовательность своей плоти (а многие исследователи его жизни делают прямо-таки упор на этом моменте «могучей» его сексуальности), лишь время от времени пошевеливает пером, чтобы продолжать заочные, уже поднадоевшие отношения.

А менее чем через полгода письма лишаются и этой малости — становятся насквозь искусственными и натянутыми; пишет уже просто почти посторонний, чуть знакомый человек.

И здесь наконец-то мелькает догадка: ФРАНЦ КАФКА ЛЮБИТЬ НЕ УМЕЛ! Ретроспективный взгляд, брошенные на его будущие отношения с другими женщинами — Фелицией Бауэр, Миленой Есенской, Дорой Димант — выявляет эту его неспособность, по всей видимости — природную. Раствориться в другом человеке он не умел уже по той простой (!?) причине, что не умел покинуть хотя бы на мгновение раковину собственного эгоизма. «Я не пожалел её, потому что она не пожалела меня,» — пишет он о предмете одной из своих интрижек, и эту фразу можно рефреном вставлять во все его остальные отношения.

Если кто-нибудь усомнится в этом моем печальном выводе, то я напомню еще, что Франц Кафка бал лишен музыкального слуха (при чрезмерной чувствительности к звукам вообще), не различал цвета (любой дальтоник был счастливее его в этом отношении), имел странные вкусовые способности — сладкоежка, но и вегетарианец, совершенно не испытывал потребности в табаке и алкоголе. Ему не было необходимости подстегивать свою нервную натуру — она всегда была или на взводе или в трансе в зависимости от открывавшихся или мешавших ему обстоятельств.