Стихотворения и поэмы. Дневник
вернуться

Ахмадулина Белла Ахатовна
Шрифт:

«В том времени, где и злодей…»

Памяти Осипа Мандельштама

В том времени, где и злодей — лишь заурядный житель улиц, как грозно хрупок иудей, в ком Русь и музыка очнулись. Вступленье: ломкий силуэт, повинный в грациозном форсе. Начало века. Младость лет. Сырое лето в Гельсингфорсе. Та – Бог иль барышня? Мольба — чрез сотни вёрст любви нечеткой. Любуется! И гений лба застенчиво завешен чёлкой. Но век желает пировать! Измученный, он ждет предлога — и Петербургу Петроград оставит лишь предсмертье Блока. Знал и сказал, что будет знак и век падет ему на плечи. Что может он? Он нищ и наг пред чудом им свершенной речи. Гортань, затеявшая речь неслыханную, – так открыта. Довольно, чтоб ее пресечь, и меньшего усердья быта. Ему – особенный почёт, двоякое злорадство неба: певец, снабженный кляпом в рот, и лакомка, лишенный хлеба. Из мемуаров: «Мандельштам любил пирожные». Я рада узнать об этом. Но дышать — не хочется, да и не надо. Так, значит, пребывать творцом, за спину заломившим руки, и безымянным мертвецом всё ж недостаточно для муки? И в смерти надо знать беду той, не утихшей ни однажды, беспечной, выжившей в аду, неутолимой детской жажды? В моём кошмаре, в том раю, где жив он, где его я прячу, он сыт! А я его кормлю огромной сладостью. И плачу. 1967

Гостить у художника

Юрию Васильеву

Итог увяданья подводит октябрь. Природа вокруг тяжела и серьезна. В час осени крайний – так скушно локтям опять ушибаться об угол сиротства. Соседской четы непомерный визит всё длится, и я, всей душой утомляясь, ни слова не вымолвлю – в горле висит какая-то глухонемая туманность. В час осени крайний – огонь погасить и вдруг, засыпая, воспрянуть догадкой, что некогда звали меня погостить в дому у художника, там, за Таганкой. И вот, аспирином задобрив недуг, напялив калоши, – скорее, скорее туда, где, румяные щеки надув, художник умеет играть на свирели. О, милое зрелище этих затей! Средь кистей, торчащих из банок и вёдер, играет свирель и двух малых детей печальный топочет вокруг хороводик. Два детские личика умудрены улыбкой такою усталой и вечной, как будто они в мирозданье должны нестись и описывать круг бесконечный. Как будто творится века напролёт всё это: заоблачный лепет свирели и маленьких тел одинокий полёт над прочностью мира – во мгле акварели. И я, притаившись в тени голубой, застыв перед тем невеселым весельем, смотрю на суровый их танец, на бой младенческих мышц с тяготеньем вселенным. Слабею, впадаю в смятенье невежд, когда, воссияв над трубою подзорной, их в обморок вводит избыток небес, терзая рассудок тоской тошнотворной. Но полно! И я появляюсь в дверях, недаром сюда я брела и спешила. О, счастье, что кто-то так радостно рад, рад так беспредельно и так беспричинно! Явленью моих одичавших локтей художник так рад, и свирель его рада, и щедрые ясные лица детей даруют мне синее солнышко взгляда. И входит, подходит та, милая, та, простая, как холст, не насыщенный грунтом. Но кроткого, смирного лба простота пугает предчувствием сложным и грустным. О, скромность холста, пока срок не пришел, невинность курка, пока пальцем не тронешь, звериный, до времени спящий прыжок, нацеленный в близь, где играет зверёныш. Как мускулы в ней высоко взведены, когда первобытным следит исподлобьем три тени родные, во тьму глубины запущенные виражом бесподобным. О, девочка цирка, хранящая дом! Всё ж выдаст болезненно-звездная бледность — во что ей обходится маленький вздох над бездной внизу, означающей бедность. Какие клинки покидают ножны, какая неисповедимая доблесть улыбкой ответствует гневу нужды, каменья ее обращая в съедобность? Как странно незрима она на свету, как слабо затылок ее позолочен, но неколебимо хранит прямоту прозрачный, стеклянный ее позвоночник. И радостно мне любоваться опять лицом ее, облаком неочевидным, и рученьку боязно в руку принять, как тронуть скорлупку в гнезде соловьином. И я говорю: – О, давайте скорей кружиться в одной карусели отвесной, подставив горячие лбы под свирель, под ивовый дождь ее чистых отверстий. Художник на бочке высокой сидит, как Пан, в свою хитрую дудку дудит. Давайте, давайте кружиться всегда, и всё, что случится, – еще не беда, ах, Господи Боже мой, вот вечеринка, проносится около уха звезда, под веко летит золотая соринка, и кто мы такие, и что это вдруг цветет акварели голубенький дух, и глина краснеет, как толстый ребенок, и пыль облетает с холстов погребенных, и дивные рожи румяных картин являются нам, когда мы захотим. Проносимся! И посреди тишины целуется красное с желтым и синим, и все одиночества душ сплочены в созвездье одно притяжением сильным. Жить в доме художника день или два и дольше, но дому еще не наскучить, случайно узнать, что стоят дерева под тяжестью белой, повисшей на сучьях, с утра втихомолку собраться домой, брести облегченно по улице снежной, жить дома, пока не придет за тобой любви и печали порыв центробежный. 1967

Дождь и сад

В окне, как в чуждом букваре, неграмотным я рыщу взглядом. Я мало смыслю в декабре, что выражен дождем и садом. Где дождь, где сад – не различить. Здесь свадьба двух стихий творится. Их совпаденье разлучить не властно зренье очевидца. Так обнялись, что и ладонь не вклинится! Им не заметен медопролитный крах плодов, расплющенных объятьем этим. Весь сад в дожде! Весь дождь в саду! Погибнут дождь и сад друг в друге, оставив мне решать судьбу зимы, явившейся на юге. Как разниму я сад и дождь для мимолетной щели светлой, чтоб птицы маленькая дрожь вместилась меж дождем и веткой? Не говоря уже о том, что в промежуток их раздора мне б следовало втиснуть дом, где я последний раз бездомна. Душа желает и должна два раза вытерпеть усладу: страдать от сада и дождя и сострадать дождю и саду. Но дом при чем? В нём всё мертво! Не я ли совершила это? Приют сиротства моего моим сиротством сжит со света. Просила я беды благой, но всё ж не той и не настолько, чтоб выпрошенной мной бедой чужие вышибало стекла. Всё дождь и сад сведут на нет, изгнав из своего объема необязательный предмет вцепившегося в землю дома. И мне ли в нищей конуре так возгордиться духом слабым, чтобы препятствовать игре, затеянной дождем и садом? Не время ль уступить зиме, с ее деревьями и мглою, чужое место на земле, некстати занятое мною? 1967

«Зима на юге. Далеко зашло…»

Зима на юге. Далеко зашло ее вниманье к моему побегу. Мне – поделом. Но югу-то за что? Он слишком юн, чтоб предаваться снегу. Боюсь смотреть, как мучатся в саду растений полумертвые подранки. Гнев севера меня имел в виду, я изменила долгу северянки. Что оставалось выдумать уму? Сил не было иметь температуру, которая бездомью моему не даст погибнуть спьяну или сдуру. Неосторожный беженец зимы, под натиском ее несправедливым, я отступала в теплый тыл земли, пока земля не кончилась обрывом. Прыжок мой, понукаемый бедой, повис над морем – если море это: волна, недавно бывшая водой, имеет вид железного предмета. Над розами творится суд в тиши, мороз кончины им сулят прогнозы. Не твой ли ямб, любовь моей души, шалит, в морозы окуная розы? Простите мне, теплицы красоты! Я удалюсь и всё это улажу. Зачем влекла я в чуждые сады судьбы моей громоздкую поклажу? Мой ад – при мне, я за собой тяну суму своей печали неказистой, так альпинист, взмывая в тишину, с припасом суеты берет транзистор. И впрямь – так обнаглеть и занестись, чтоб дисциплину климата нарушить! Вернулась я, и обжигает кисть обледеневшей варежки наручник. Зима, меня на место водворив, лишила юг опалы снегопада. Сладчайшего цветения прилив был возвращен воскресшим розам сада. Январь со мной любезен, как весна. Краса мурашек серебрит мне спину. И, в сущности, я польщена весьма влюбленностью зимы в мою ангину. 1968

Молитва

Ты, населивший мглу Вселенной, то явно видный, то едва, огонь невнятный и нетленный материи иль Божества. Ты, ангелы или природа, спасение или напасть, что Ты ни есть – Твоя свобода, Твоя торжественная власть. Ты, нечто, взявшее в надземность начало света, снега, льда, в Твою любовь, в Твою надменность, в Тебя вперяюсь болью лба. Прости! Молитвой простодушной я иссушила, извела то место неба над подушкой, где длилась и текла звезда. Прошу Тебя, когда темнеет, прошу, когда уже темно и близко видеть не умеет мной разожжённое окно. Не благодать Твою, не почесть — судьба земли, оставь за мной лишь этой комнаты непрочность, ничтожную в судьбе земной. Зачем с разбега бесприютства влюбилась я в ее черты всем разумом – до безрассудства, всем зрением – до слепоты? Кровать, два стула ненадежных, свет лампы, сумерки, графин и вид на изгородь продолжен красой невидимых равнин. Творилась в этих желтых стенах, оставшись тайною моей, печаль пустых, благословенных, от всех сокрытых зимних дней. Здесь совмещались стол и локоть, тетрадь ждала карандаша и, провожая мимолётность, беспечно мучилась душа. 1968

Снегопад

Булату Окуджаве

Снегопад свое действие начал и еще до свершения тьмы Переделкино переиначил в безымянную прелесть зимы. Дома творчества дикую кличку он отринул и вытер с доски и возвысил в полях электричку до всемирного звука тоски. Обманувши сады, огороды, их ничтожный размер одолев, возымела значенье природы невеликая сумма дерев. На горе, в тишине совершенной, голос древнего пенья возник, и уже не села, а вселенной ты участник и бедный должник. Вдалеке, меж звездой и дорогой, сам дивясь, что он здесь и таков, пролетел лучезарно здоровый и ликующий лыжник снегов. Вездесущая сила движенья, этот лыжник, земля и луна — лишь причина для стихосложенья, для мгновенной удачи ума. Но, пока в снегопаданье строгом ясен разум и воля свежа, в промежутке меж звуком и словом опрометчиво медлит душа. 1968

Метель

Борису Пастернаку

Февраль – любовь и гнев погоды. И, странно воссияв окрест, великим севером природы очнулась скудость дачных мест. И улица в четыре дома, открыв длину и ширину, берёт себе непринужденно весь снег вселенной, всю луну. Как сильно вьюжит! Не иначе — метель посвящена тому, кто эти дерева и дачи так близко принимал к уму. Ручья невзрачное теченье, сосну, понурившую ствол, в иное он вовлек значенье и в драгоценность произвел. Не потому ль, в красе и тайне, пространство, загрустив о нём, той речи бред и бормотанье имеет в голосе своем. И в снегопаде, долго бывшем, вдруг, на мгновенье, прервалась меж домом тем и тем кладбищем печали пристальная связь. 1968

«Мне вспоминать сподручней, чем иметь…»

Мне вспоминать сподручней, чем иметь. Когда сей миг и прошлое мгновенье соединятся, будто медь и медь, их общий звук и есть стихотворенье. Как я люблю минувшую весну, и дом, и сад, чья сильная природа трудом горы держалась на весу поверх земли, но ниже небосвода. Люблю сейчас, но, подлежа весне, я ощущала только страх и вялость к объему моря, что в ночном окне мерещилось и подразумевалось. Когда сходились море и луна, студил затылок холодок мгновенный, как будто я, превысив чин ума, посмела фамильярничать с Вселенной. В суть вечности заглядывал балкон — не слишком ли? Но оставалась радость, что, возымев во времени былом день нынешний, – за всё я отыграюсь. Не наглость ли – при море и луне их расточать и обмирать от чувства: они живут воочью, как вчерне, и набело навек во мне очнутся. Что происходит между тем и тем мгновеньями? Как долго длится это — в душе крепчает и взрослеет тень оброненного в глушь веков предмета. Не в этом ли разгадка ремесла, чьи правила: смертельный страх и доблесть, — блеск бытия изжить, спалить дотла и выгадать его бессмертный отблеск? 1968