Стихотворения и поэмы. Дневник
вернуться

Ахмадулина Белла Ахатовна
Шрифт:

Декабрь

Мы соблюдаем правила зимы. Играем мы, не уступая смеху и придавая очертанья снегу, приподнимаем белый снег с земли. И будто бы предчувствуя беду, прохожие толпятся у забора, снедает их тяжелая забота: а что с тобой имеем мы в виду? Мы бабу лепим – только и всего. О, это торжество и удивленье, когда и высота и удлиненье зависят от движенья твоего. Ты говоришь: – Смотри, как я леплю. — Действительно, как хорошо ты лепишь и форму от бесформенности лечишь. Я говорю: – Смотри, как я люблю. Снег уточняет все свои черты и слушается нашего приказа. И вдруг я замечаю, как прекрасно лицо, что к снегу обращаешь ты. Проходим мы по белому двору, прохожих мимо, с выраженьем дерзким. С лицом таким же пристальным и детским, любимый мой, всегда играй в игру. Поддайся его долгому труду, о моего любимого работа! Даруй ему удачливость ребенка, рисующего домик и трубу. 1960

Зимний день

Мороз, сиянье детских лиц, и легче совладать с рассудком, и зимний день – как белый лист, еще не занятый рисунком. Ждет заполненья пустота, и мы ей сделаем подарок: простор листа, простор холста мы не оставим без помарок. Как это делает дитя, когда из снега бабу лепит, — творить легко, творить шутя, впадая в этот детский лепет. И, слава Богу, всё стоит тот дом среди деревьев дачных, и моложав еще старик, объявленный как неудачник. Вот он выходит на крыльцо, и от мороза голос сипнет, и галка, отряхнув крыло, ему на шапку снегом сыплет. И стало быть, недорешен удел, назначенный молвою, и снова, словно дирижер, он не робеет стать спиною. Спиною к нам, лицом туда, где звуки ждут его намёка, и в этом первом «та-та-та» как будто бы труда немного. Но мы-то знаем, как велик труд, не снискавший одобренья. О зимний день, зачем велишь работать так, до одуренья? Позволь оставить этот труд и бедной славой утешаться. Но – снег из туч! Но – дым из труб! И невозможно удержаться. 1960

«Жила в позоре окаянном…»

Жила в позоре окаянном, а всё ж душа – белым-бела. Но если кто-то океаном и был – то это я была. О, мой купальщик боязливый! Ты б сам не выплыл – это я волною нежной и брезгливой на берег вынесла тебя. Что я наделала с тобою! Как позабыла в той беде, что стал ты рыбой голубою, взлелеянной в моей воде! Я за тобой приливом белым вернулась. Нет за мной вины. Но ты в своем испуге бедном отпрянул от моей волны. И повторяют вслед за мною, и причитают все моря: о, ты, дитя мое родное, о, бедное, – прости меня. 1960–1961

«О, мой застенчивый герой…»

О, мой застенчивый герой, ты ловко избежал позора. Как долго я играла роль, не опираясь на партнёра! К проклятой помощи твоей я не прибегнула ни разу. Среди кулис, среди теней ты спасся, незаметный глазу. Но в этом сраме и бреду я шла пред публикой жестокой — всё на беду, всё на виду, всё в этой роли одинокой. О, как ты гоготал, партер! Ты не прощал мне очевидность бесстыжую моих потерь, моей улыбки безобидность. И жадно шли твои стада напиться из моей печали. Одна, одна – среди стыда стою с упавшими плечами. Но опрометчивой толпе герой действительный не виден. Герой, как боязно тебе! Не бойся, я тебя не выдам. Вся наша роль – моя лишь роль. Я проиграла в ней жестоко. Вся наша боль – моя лишь боль. Но сколько боли. Сколько. Сколько. 1960–1961

«Смотрю на женщин, как смотрели встарь…»

Смотрю на женщин, как смотрели встарь, с благоговением и выжиданьем. О, как они умеют сесть, и встать, и голову склонить над вышиваньем. Но ближе мне могучий род мужчин, раздумья их, сраженья и проказы. Склоненные под тяжестью морщин, их лбы так величавы и прекрасны. Они – воители, творцы наук и книг. Настаивая на высоком сходстве, намереваюсь приравняться к ним я в мастерстве своем и благородстве. Я – им чета. Когда пришла пора, присев на покачнувшиеся нары, я, запрокинув голову, пила, чтобы не пасть до разницы меж нами. Нам выпадет один почёт и суд, работавшим толково и серьезно. Обратную разоблачая суть, как колокол, звенит моя серёжка. И в звоне том – смятенье и печаль, незащищенность детская и слабость. И доверяю я мужским плечам неравенства томительную сладость. 1960–1961

«Так и живем – напрасно маясь…»

Так и живем – напрасно маясь, в случайный веруя навет. Какая маленькая малость нас может разлучить навек. Так просто вычислить, прикинуть, что без тебя мне нет житья. Мне надо бы к тебе приникнуть. Иначе поступаю я. Припав на желтое сиденье, сижу в косыночке простой и направляюсь на съеденье той темной станции пустой. Иду вдоль белого кладбища, оглядываюсь на кресты. Звучат печально и комично шаги мои средь темноты. О, снизойди ко мне, разбойник, присвистни в эту тишину. Я удивленно, как ребенок, в глаза недобрые взгляну. Зачем я здесь, зачем ступаю на темную тропу в лесу? Вину какую искупаю и наказание несу? О, как мне надо возродиться из этой тьмы и пустоты. О, как мне надо возвратиться туда, где ты, туда, где ты. Так просто станет всё и цельно, когда ты скажешь мне слова и тяжело и драгоценно ко мне склонится голова. 1960–1961

«Из глубины моих невзгод…»

Из глубины моих невзгод молюсь о милом человеке. Пусть будет счастлив в этот год, и в следующий, и вовеки. Я, не сумевшая постичь простого таинства удачи, беду к нему не допустить стараюсь так или иначе. И не на радость же себе, загородив его плечами, ему и всей его семье желаю миновать печали. Пусть будет счастлив и богат. Под бременем наград высоких пусть подымает свой бокал во здравие гостей веселых, не ведая, как наугад я билась головою оземь, молясь о нём – средь неудач, мне отведенных в эту осень. 1960–1961

Женщины

Какая сладостная власть двух женских рук, и глаз, и кожи. Мы этой сладостию всласть давно отравлены. И всё же — какая сладостная власть за ней, когда она выходит и движется, вступая в вальс, и нежно голову отводит. И нету на неё суда! В ней всё так тоненько, и ломко, и ненадёжно. Но всегда казнит меня головоломка: при чём здесь я? А я при чём? Ведь было и моим уделом не любоваться тем плечом, а поводить на свете белом. И я сама ступала вскользь, сама, сама, и в той же мере глаза мои смотрели вкось и дерзость нравиться имели. Так неужели дело в том, другом волненье и отваге, и в отдалении глухом, и в приближении к бумаге, где все художники равны и одинаково приметны, и женщине предпочтены все посторонние предметы. Да, где-то в памяти, в глуши другое бодрствует начало. Но эта сторона души мужчин от женщин отличала. О, им дано не рисковать, а только поступать лукаво. О, им дано не рисовать, а только обводить лекало. А разговоры их! А страсть к нарядам! И привычка к смеху! И всё-таки – какая власть за нею, выходящей к свету! Какой продуманный чертёж лица и рук! Какая точность! Она приходит – и в чертог каморка расцветает тотчас. Как нам глаза ее видны, как всё в них темно и неверно! И всё же – нет за ней вины, и будь она благословенна. 1960–1961