Стихотворения и поэмы. Дневник
вернуться

Ахмадулина Белла Ахатовна
Шрифт:

«Я завидую ей – молодой…»

Анне Ахматовой

Я завидую ей – молодой и худой, как рабы на галере: горячей, чем рабыни в гареме, возжигала зрачок золотой и глядела, как вместе горели две зари по-над невской водой. Это имя, каким назвалась, потому что сама захотела, — нарушенье черты и предела и востока незваная власть, так – на северный край чистотела вдруг – персидской сирени напасть. Но ее и мое имена были схожи основой кромешной, лишь однажды взглянула с усмешкой, как метелью лицо обмела. Что же было мне делать – посмевшей зваться так, как назвали меня? Я завидую ей – молодой до печали, но до упаданья головою в ладонь, до страданья, я завидую ей же – седой в час, когда не прервали свиданья две зари по-над невской водой. Да, как колокол, грузной, седой, с вещим слухом, окликнутым зовом, то ли голосом чьим-то, то ль звоном, излученным звездой и звездой, с этим неописуемым зобом, полным песни, уже неземной. Я завидую ей – меж корней, нищей пленнице рая и ада. О, когда б я была так богата, что мне прелесть оставшихся дней? Но я знаю, какая расплата за судьбу быть не мною, а ей. 1974

«Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет…»

Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет. – Вам сколько лет? – Ответила: – Осьмнадцать. — Многоугольник скул, локтей, колен. Надменность, угловатость и косматость. Всё чудно в ней: и доблесть худобы, и рыцарский какой-то блеск во взгляде, и смуглый лоб… Я знаю эти лбы: ночь напролёт при лампе и тетради. Так и сказала: – Мне осьмнадцать лет. Меня никто не понимает в доме. И пусть! И пусть! Я знаю, что поэт! — И плачет, не убрав лицо в ладони. Люблю, как смотрит гневно и темно, и как добра, и как жадна до боли. Я улыбаюсь. Знаю, что – давно, а думаю: давно ль и я, давно ли?.. Прощается. Ей надобно – скорей, не расточив из времени ни часа, робеть, не зная прелести своей, печалиться, не узнавая счастья… 1974

Воспоминание

Мне говорят: который год в твоем дому идет ремонт, и, говорят, спешит народ взглянуть на бодрый ход работ. Какая вновь взята Казань и в честь каких побед и ран встает мучительный глазам цветастый азиатский храм? Неужто столько мастеров ты утруждаешь лишь затем, созвав их из чужих сторон, чтоб тень мою свести со стен? Да не любезничай, чудак! Ату ее, гони взашей — из вечной нежности собак, из краткой памяти вещей! Не надо храма на крови! Тень кротко прянет за карниз — а ты ей лакомство скорми, которым угощают крыс. А если в книжный переплёт — пусть книги кто-нибудь сожжет. Она опять за свой полёт — а ты опять за свой сачок. Не позабудь про дрожь перил: дуб изведи, расплавь металл — им локоть столько говорил, покуда вверх и вниз летал. А если чья-нибудь душа вдруг обо мне тайком всплакнет — пусть в устье снега и дождя вспорхнет сквозь белый потолок. И главное – чтоб ни одной свечи, чтоб ни одной свечи: умеет обернуться мной свеча, горящая в ночи. Не дай, чтоб пялилась свеча в твои зрачки своим зрачком. Вот что еще: убей сверчка! Мне доводилось быть сверчком. Всё делай так, как говорю, пока не поздно, говорю, не то устанешь к декабрю и обратишь свой дом в зарю. 1974

«Какое блаженство, что блещут снега…»

Какое блаженство, что блещут снега, что холод окреп, а с утра моросило, что дико и нежно сверкает фольга на каждом углу и в окне магазина. Пока серпантин, мишура, канитель восходят над скукою прочих имуществ, томительность предновогодних недель терпеть и сносить – что за дивная участь! Какая удача, что тени легли вкруг ёлок и елей, цветущих повсюду, и вечнозеленая новость любви душе внушена и прибавлена к чуду. Откуда нагрянули нежность и ель, где прежде таились и как сговорились? Как дети, что ждут у заветных дверей, я ждать позабыла, а двери открылись. Какое блаженство, что надо решать, где краше затеплится шарик стеклянный, и только любить, только ель наряжать и созерцать этот мир несказанный… Декабрь 1974

Февраль без снега

Не сани летели – телега скрипела, и маленький лес просил подаяния снега у жадных иль нищих небес. Я утром в окно посмотрела: какая невзрачная рань! Мы оба тоскуем смертельно, не выжить нам, брат мой февраль. Бесснежье голодной природы, измучив поля и сады, обычную скудость невзгоды возводит в значенье беды. Зияли надземные недра, светало, а солнце не шло. Взамен плодородного неба висело пустое ничто. Ни жизни иной, ни наживы не надо, и поздно уже. Лишь бедная прибыль снежинки угодна корыстной душе. Вожак беззащитного стада, я знала морщинами лба, что я в эту зиму устала скитаться по пастбищу льда. Звонила начальнику книги, искала окольных путей узнать про возможные сдвиги в судьбе моих слов и детей. Там – кто-то томился и бегал, твердил: его нет! его нет! Смеркалось, а он всё обедал, вкушал свой огромный обед. Да что мне в той книге? Бог с нею! Мой почерк мне скушен и нем. Писать, как хочу, не умею, писать, как умею, – зачем? Стекло голубело, и дивность из пекла антенн и реле проистекала, и длилась, и зримо сбывалась в стекле. Не страшно ли, девочка диктор, над бездной земли и воды одной в мироздании диком нестись, словно лучик звезды? Пока ты скиталась, витала меж башней и зреньем людей, открылась небесная тайна и стала добычей твоей. Явилась в глаза, уцелела, и доблестный твой голосок неоспоримо и смело падение снега предрёк. Сказала: грядущею ночью начнется в Москве снегопад. Свою драгоценную ношу на нас облака расточат. Забудет короткая память о муке бесснежной зимы, а снег будет падать и падать, висеть от небес до земли. Он станет счастливым избытком, чрезмерной любовью судьбы, усладою губ и напитком, весною пьянящим сады. Он даст исцеленье болевшим, богатством снабдит бедняка, и в этом блаженстве белейшем сойдутся тетрадь и рука. Простит всех живущих на свете метели вседобрая власть, и будем мы – баловни, дети природы, влюбившейся в нас. Да, именно так всё и было. Снег падал и долго был жив. А я – влюблена и любима, и вот моя книга лежит. 1975

«За что мне всё это? Февральской теплыни подарки…»

Андрею Вознесенскому

За что мне всё это? Февральской теплыни подарки, поблажки небес: то прилив, то отлив снегопада. То гляну в окно: белизна без единой помарки, то сумерки выросли, словно растения сада. Как этого мало, и входит мой гость ненаглядный. Какой ты нарядный, а мог оборванцем скитаться. Ты сердцу приходишься братом, а зренью – наградой. О, дай мне бедою с твоею звездой расквитаться. Я – баловень чей-то, и не остается оружья ума, когда в дар принимаю твой дар драгоценный. Входи, моя радость. Ну, что же ты медлишь, Андрюша, в прихожей, как будто в последних потёмках за сценой? Стекло о стекло, лоб о губы, а ложки – о плошки. Не слишком ли это? Нельзя ли поменьше, поплоше? Боюсь, что так много. Ненадобно больше, о Боже. Но ты расточитель, вот книга в зеленой обложке. Собрат досточтимый, люблю твою новую книгу, еще не читая, лаская ладонями глянец. Я в нежную зелень проникну и в суть ее вникну. Как всё – зеленеет – куда ни шагнешь и ни глянешь. Люблю, что живу, что сиденье на ветхом диване гостей неизбывных его обрекло на разруху. Люблю всех, кто жив. Только не расставаться давайте, сквозь слёзы смотреть и нижайше дивиться друг другу. 1975

Памяти Лены Д.

– Лену Д. Вы не помните? – Лену? Нет, не помню. Но вижу: вдали кряжист памятник павшим за Плевну. Нянчит детство и застит аллею грузный траур часовни-вдовы. Мусор таянья. Март. Маросейка. От войны уцелевший народ и о Плевне вздохнёт милосердно в изначалье Ильинского сквера у прозрачных Ильинских ворот. – Вы учились с ней в школе. – Вкруг школы завихренье Покровских чащоб, отрешенных задворков трущобы, ветер с Яузы, прозвищ трещотки бередит и касается щёк. – Лена Д. не забыла Вас. – Лена? К моему забытью причтены, если прямо – Варварка, то слева — липы лета, кирпичность стены. Близь китайщины, рдяность, родимость, тарабарских времён имена. – Что же Лена? – Она отравилась. Десять лет, как она умерла. – Нет! Вы вторите чьей-то ошибке! Кто допустит до яда реторт расточающий блики улыбки привередливо маленький рот? Вижу девочку в платьице синем, в черном фартуке. Очи – в очках трагедийны, огромны. Что с ними станет, знать бы заране. Но как — хитроумных, бесхитростных, хитрых, простодушных, не любящих средь — яда где раздобыть? – Лена – химик. Лютость жизни – и кроткая смерть. Вижу: Леной любим Менделеев. Мною тоже, но я-то простак. Ямб – мой сладостный яд меж деревьев возле школы. Аргентум – пустяк. Не пустуют пустыни. Толпится здесь и там безутешный народ. Строен сон: совершенна таблица Менделеева. Аурум близко родствен многим умам и рукам. Всё пустое, что алчно, безлико. Лены лик мне воспеть бы, но как? 1975

«Стихотворения чудный театр…»

Стихотворения чудный театр, нежься и кутайся в бархат дремотный. Я – ни при чем, это занят работой чуждых божеств несравненный талант. Я – лишь простак, что извне приглашен для сотворенья стороннего действа. Я не хочу! Но меж звездами где-то грозную палочку взял дирижер. Стихотворения чудный театр, нам ли решать, что сегодня сыграем? Глух к наставленьям и недосягаем в музыку нашу влюбленный тиран. Что он диктует? И есть ли навес — нас упасти от любви его лютой? Как помыкает безграмотной лютней безукоризненный гений небес! Стихотворения чудный театр, некого спрашивать: вместо ответа — мука, когда раздирают отверстья труб – для рыданья и губ – для тирад. Кончено! Лампы огня не таят. Вольно! Прощаюсь с божественным игом. Вкратце – всей жизнью и смертью – разыгран стихотворения чудный театр. 1975