Стихотворения и поэмы. Дневник
вернуться

Ахмадулина Белла Ахатовна
Шрифт:
II. Москва: дом на Беговой улице
Московских сборищ завсегдатай, едва очнется небосвод, люблю, когда рассвет сохатый чащобу дыма грудью рвет. На Беговой – одной гостиной есть плюш, и плен, и крен окна, где мчится конь неугасимый в обгон небесного огня. И видят бельма рани блеклой пустых трибун рассветный бред. Фырчит и блещет быстролетный, переходящий в утро бег. Над бредом, бегом – над Бегами есть плюш и плен. Есть гобелен: в нём те же свечи и бокалы, тлен бытия, и плюш, и плен. Клубится грива ипподрома. Крепчает рысь младого дня. Застолья вспыльчивая дрёма остаток ночи пьет до дна. Уж кто-то щей на кухне просит, и лик красавицы ночной померк. Окурки утра. Осень. Все разбредаются домой. Пирушки грустен вид посмертный. Еще чего-то рыщет в ней гость неминуемый последний, что всех несносней и пьяней. Уже не терпится хозяйке уйти в черёд дневных забот, уж за его спиною знаки она к уборке подает. Но неподвижен гость угрюмый. Нездешне одинок и дик, он снова тянется за рюмкой и долго в глубь вина глядит. Не так ли я в пустыне лунной стою? Сообщники души, кем пир был красен многолюдный, стремглав иль нехотя ушли. Кто в стран полуденных заочность, кто – в даль без имени, в какой спасительна судьбы всеобщность и страшно, если ты изгой. Пригубила – как погубила — непостижимый хлад чела. Всё будущее – прежде было, а будет – быль, что я была. На что упрямилось воловье двужилье горловой струны — но вот уже и ты, Володя, ушел из этой стороны. Не поспевает лба неумность расслышать краткий твой ответ. Жизнь за тобой вослед рванулась, но вот – глядит тебе вослед. Для этой мысли темной, тихой стих занимался и старел и сам не знал: при чем гостиной вид из окна и интерьер? В честь аллегории нехитрой гость там зажился. Сгоряча уже он обернул накидкой хозяйки зябкие плеча. Так вот какому вверясь року гость не уходит со двора! Нет сил поднять его в дорогу у суеверного пера. Играй со мной, двойник понурый, сиди, смотри на белый свет. Отверстой бездны неподкупной я слышу добродушный смех. 1982
III
Эта смерть не моя есть ущерб и зачёт жизни кровно-моей, лбом упершейся в стену. Но когда свои лампы Театр возожжет и погасит – Трагедия выйдет на сцену. Вдруг не поздно сокрыться в заочность кулис? Не пойду! Спрячу голову в бархатной щели. Обреченных капризников тщетный каприз — вжаться, вжиться в укромность – вина неужели? Дайте выжить. Чрезмерен сей скорбный сюжет. Я не помню из роли ни жеста, ни слова. Но смеется суфлёр, вседержитель судеб: говори: всё я помню, я здесь, я готова. Говорю: я готова. Я помню. Я здесь. Сущ и слышим тот голос, что мне подыграет. Средь безумья, нет, средь слабоумья злодейств здраво мыслит один: умирающий Гамлет. Донесется вослед: не с ума ли сошед Тот, кто жизнь возлюбил да забыл про живучесть. Дай, Театр, доиграть благородный сюжет, бледноликий партер повергающий в ужас. 1983

Ладыжино

Владимиру Войновичу

Я этих мест не видела давно. Душа во сне глядит в чужие краи на тех, моих, кого люблю, кого у этих мест и у меня – украли. Душе во сне в Баварию глядеть досуга нет – но и вчера глядела. Я думала, когда проснулась здесь: душе не внове будет, взмыв из тела. Так вот на что я променяла вас, друзья души, обобранной разбоем. К вам солнце шло. Мой день вчерашний гас. Вы – за Окой, вон там, за темным бором. И ваши слёзы видели в ночи меня в Тарусе, что одно и то же. Нашли меня и долго прочь не шли. Чем сон нежней, тем пробужденье строже. Вот новый день, который вам пошлю — оповестить о сердца разрыванье, когда иду по снегу и по льду сквозь бор и бездну между мной и вами. Так я вхожу в Ладыжино. Просты черты красы и бедствия родного. О, тетя Маня, смилуйся, прости меня за всё, за слово и не-слово. Прогорк твой лик, твой малый дом убог. Моих друзей и у тебя отняли. Всё слышу: «Не печалься, голубок». Да мочи в сердце меньше, чем печали. Окно во снег, икона, стол, скамья. Ад глаз моих за рукавом я прячу. «Ах, андел мой, желанная моя, не плачь, не сетуй». Сетую и плачу. 27 февраля 1981 Таруса

Вослед 27-му дню февраля

День пред весной, мне жаль моей зимы, чей гений знал, где жизнь мою припрятать. Не предрекай теплыни, не звени, ты мне грустна сегодня, птичья радость. Мне жаль снегов, мне жаль себя в снегах, Оки во льду и полыньи отверстой, и радости, что дело не в стихах, а в нежности к пространству безответной. Ах, нет, не так, не с тем же спорить мне, кто звал и знал ответа благосклонность. День-Божество, повремени в окне, что до меня – я от тебя не скроюсь. В седьмом часу не остается дня. Красно-синё окошко ледяное. День-Божество, вот я, войди в меня, лишь я – твое прибежище ночное. Воскресни же – ты воскрешен уже. Велик и леп, восстань великолепным. Я повторю и воздымлю в уме твой первый свет в моём окошке левом. Вновь грозно-нежен разворот небес в знак бедствий всех и вместе благоденствий. День хочет быть – день скоро будет – есть солнце-морозный, всё точь-в-точь: чудесный. Грядущее грядет из близи. Что ж, зато я знаю выраженье сосен, когда восходит то, чего ты ждешь, и сердце еле ожиданье сносит. Всё распростерто перед ним, всё – ниц. Ему не в труд, свет разметав по крышам, пронзить цветка прозрачный организм, который люди Ванькой-мокрым кличут. Да, о растенье. Возлюбив его, с утра смеюсь: кто, Ваня милый, вы-то? Сердечком влажным это существо в меня всмотрелось и ко мне привыкло. Мы с ним вдвоём в обители моей насквозь провидим ясную погоду. День пред весной всё шире, всё вольней. Внизу мне скажут: дело к ледоходу. Лёд, не ходи! Хоть и весна почти, земля прочна и глубока остуда. Мне жаль того, поверх воды, пути в Поленово, наискосок отсюда. Я выхожу. Морозно и тепло. Мне говорят, что дело к ледоходу. Грущу и рада: утром с крыш текло — я от воды отламываю воду. Иду в Пачёво, в деревушку. Во-он она дымит: добра и пусторука. К ней влажен глаз, и слух в нее влюблен. Под горку, в горку, роща и – Таруса. Я б шла туда, куда глаза вели, когда б не Ты, кого весна тревожит. Всё Ты да Ты, всё шалости Твои: там, впереди, – художник и треножник. Я не хочу свиданье их спугнуть. И кто я им, воссоздавая втуне их поз взаимность, синий санный путь, себя – пятно, мелькнувшее в этюде? Им оставляю блеск и синеву. Цвет никакой не скуден и не тесен. А я? Каким я день мой назову? Мне сказано уже, что он – чудесен. Грядами леса спорят об Оке отвесный берег с этим вот, пологим. Те двое грациозных вдалеке всё заняты круженьем многоногим. День пред весной, снега мой след сотрут. Ты дважды жил и не узнал об этом. В окне моём Юпитер и Сатурн сейчас в соседях. Говорят, что – к бедам. 28 февраля 1981 Таруса

Игры и шалости

Мне кажется, со мной играет кто-то. Мне кажется, я догадалась – кто, когда опять усмешливо и тонко мороз и солнце глянули в окно. Что мы добавим к солнцу и морозу? Не то, не то! Не блеск, не лёд над ним. Я жду! Отдай обещанную розу! И роза дня летит к ногам моим. Во всём ловлю таинственные знаки, то след примечу, то заслышу речь. А вот и лошадь запрягают в санки. Коль ты велел – как можно не запречь? Верней – коня. Он масти дня и снега. Не всё ль равно! Ты знаешь сам, когда: в чудесный день! – для усиленья бега ту, что впрягли, ты обратил в коня. Влетаем в синеву и полыханье. Перед лицом – мах мощной седины. Но где же ты, что вот – твое дыханье? В какой союз мы тайный сведены? Как ты учил – так и темнеет зелень. Как ты жалел – так и поют в избе. Весь этот день, твоим родным издельем, хоть отдан мне, – принадлежит Тебе. А ночью – под угрюмо-голубою, под собственной твоей полулуной — как я глупа, что плачу над тобою, настолько сущим, чтоб шалить со мной. 1 марта 1981 Таруса

Радость в Тарусе

Я позабыла, что всё это есть. Что с небосводом? Зачем он зарделся? Как я могла позабыть средь злодейств то, что еще упаслось от злодейства? Но я не верила, что упаслось хоть что-нибудь. Всё, я думала, – втуне. Много ли всех проливателей слёз, всех, не повинных в корысти и в дури? Время смертей и смертельных разлук хоть не прошло, а уму повредило. Я позабыла, что сосны растут. Вид позабыла всего, что родимо. Горестен вид этих маленьких сёл, рощ изведенных, церквей убиенных. И, для науки изъятых из школ, множества бродят подростков военных. Вспомнила: это восход, и встаю, алчно сочувствуя прибыли света. Первыми сосны воспримут зарю, далее всем нам обещано это. Трём обольщеньям за каждым окном радуюсь я, словно радостный кто-то. Только мгновенье меж мной и Окой, валенки и соучастье откоса. Маша приходит: «Как, андел, спалось?» Ангел мой Маша, так крепко, так сладко! «Кутайся, андел мой, нынче мороз». Ангел мой Маша, как славно, как ладно! «В Паршино, любушка, волк забегал, то-то корова стенала, томилась». Любушка Маша, зачем он пугал Паршина милого сирость и смирность? Вот выхожу, на конюшню бегу. Я ль незнакомец, что болен и мрачен? Конь, что белеет на белом снегу, добр и сластёна, зовут его: Мальчик. Мальчик, вот сахар, но как ты любим! Глаз твой, отверсто-дрожащий и трудный, я бы могла перепутать с моим, если б не глаз – знаменитый и чудный. В конюхах – тот, чьей безмолвной судьбой держится общий невыцветший гений. Как я, главенствуя в роли второй, главных забыла героев трагедий? То есть я помнила, помня: нас нет, если истока нам нет и прироста. Заново знаю: лицо – это свет, способ души изъявлять благородство. Семьдесят два ему года. Вестей добрых он мало услышал на свете. А поглядит на коня, на детей — я погляжу, словно кони и дети. Где мы берем добродетель и стать? Нам это – не по судьбе, не по чину. Если не сгинуть совсем, то – устать всё не сберемся, хоть имем причину. Март между тем припекает мой лоб. В марте ли лбу предаваться заботе? «Что же, поедешь со мною, милок?» Я-то поеду! А вы-то возьмете? Вот и поехали. Дня и коня, дня и души белизна и нарядность. Федор Данилович! Радость моя! Лишь засмеется: «Ну что, моя радость?» Слева и справа: краса и краса. Дым-сирота над деревнею вьется. Склад неимущества – храм без креста. Знаю я, знаю, как это зовется. Ночью, при сильном стеченье светил, долго смотрю на леса, на равнину. Господи! Снова меня Ты простил. Стало быть – можно? Я – лампу придвину. 1–2 марта 1981 Таруса

Ревность пространства. 9 марта

Борису Мессереру

Объятье – вот занятье и досуг. В семь дней иссякла маленькая вечность. Изгиб дороги – и разъятье рук. Какая глушь вокруг, какая млечность. Здесь поворот – но здесь не разглядеть от Паршина к Тарусе поворота. Стоит в глазах и простоит весь день все-белизны сплошная поволока. Даль – в белых нетях, близь – не глубока, она – белка, а не зрачка виденье. Что за Окою – тайна, и Ока — лишь знание о ней иль заблужденье. Вплотную к зренью поднесен простор, нет, привнесен, нет, втиснут вглубь, под веки, и там стеснен, как непомерный сон, смелее яви преуспевший в цвете. Вход в этот цвет лишь ощупи отверст. Не рыщу я сокрытого порога. Какого рода белое окрест, если оно белее, чем природа? В открытье – грех заглядывать уму, пусть ум поможет продвигаться телу и встречный стопор взору моему зовет, как все его зовут: метелью. Сужает круг всё сущее кругом. Белеют вместе цельность и подробность. Во впадине под ангельским крылом вот так бело и так темно, должно быть. Там упасают выпуклость чела от разноцветья и непостоянства. У грешного чела и ремесла нет сводника лютее, чем пространство. Оно – влюбленный соглядатай мой. Вот мучит белизною самодельной, но и прощает этой белизной вину моей отлучки семидневной. Уж если ты себя творишь само, скажи: в чём смысл? в чём тайное веленье? Таруса где? где Паршино-село? Но, скрытное, молчит стихотворенье. 9—11 марта 1981 Таруса

Милость пространства. 10 марта

Борису Мессереру

Я описала марта день девятый — см. где-то здесь, где некому смотреть. Вот перечень его примет невнятный: застой снегов и снега круговерть. В нём всё отвесно и ничто не навзничь. Восстал хребет последней пред-весны. Тот цвет, что белым мною вкратце назван, — сильней и безымянней белизны. Неодолима вздыбленная плоскость. Ямщик всевластью вьюги подлежит. Но в этот раз ее провидит лошадь, чей гений – прыток и домой бежит. Конь, мной воспетый и меня везущий, тягается с воспетыми не мной, пока, родной мой, вечно-однозвучный, не от наслышки слышу голос твой. Всё так и было в дне девятом марта. Равна моим чернилам белизна: в нее их тщаньем ни одна помарка развязно не была привнесена. Как школьник в труд радивого соседа шлет глаз крадущий, я взяла себе у дня – весь день, всё поведенье снега и песнь похмелья в Паршине-селе. На измышленья разум сил не тратил: вздымалось поле и метель мела. Лишь ты придуман, призрачный читатель. Но ты мне нужен, выдумка моя. Сам посуди: про марта день девятый еще моих ты не прочел стихов, а я, под утро, из теплыни ватной кошусь в окно: десятый день каков? Его восход внушает беспокойство: как бы меня во сне не провели влиянья неба, шлющие с откоса зеленый свет в зеницу полыньи. Капель-крикунья, потакая марту, навзрыд вещает. Ярко лжет окно, что опыт белой росписи по мраку им не изведан иль забыт давно. На улицу! Но валенки не в зиму, а в лужу вводят. Некому пенять. На вешнюю нездешнюю резину мой верный войлок надобно менять. Опять иду. Я верю косогору. Он знает всё про то, что за Окой. Пал занавес. И слепнущему взору даль предстает младою и нагой. Над всем, что было прочно и парчово, хихикнул чей-то синий голосок. Тарусы – сквозь прозрачное Пачёво — вон крайний дом, не низок, не высок. Я слышу смех пространства и Кого-то, кто снег убрал и посылает свет. Как подступают к сердцу жизнь и воля, когда смеется Тот, кто милосерд. Так думаю – в каком это? – в четвертом часу. Часы и я удивлены. Усилен воздух нежным и нетвердым сияньем, равным четверти луны. Еще пишу: отвьюжило, отмглилось, Оке наскучил закадычный лёд, Но в это время чья-то власть и милость «Спи!» – говорит и мой целует лоб. 10—11 марта 1981 Таруса