Стихотворения и поэмы. Дневник
вернуться

Ахмадулина Белла Ахатовна
Шрифт:

Свеча

Геннадию Шпаликову

Всего-то – чтоб была свеча, свеча простая, восковая, и старомодность вековая так станет в памяти свежа. И поспешит твое перо к той грамоте витиеватой, разумной и замысловатой, и ляжет на душу добро. Уже ты мыслишь о друзьях всё чаще, способом старинным, и сталактитом стеаринным займешься с нежностью в глазах. И Пушкин ласково глядит, и ночь прошла, и гаснут свечи, и нежный вкус родимой речи так чисто губы холодит. 1960

Апрель

Вот девочки – им хочется любви. Вот мальчики – им хочется в походы. В апреле изменения погоды объединяют всех людей с людьми. О новый месяц, новый государь, так ищешь ты к себе расположенья, так ты бываешь щедр на одолженья, к амнистиям склоняя календарь. Да, выручишь ты реки из оков, приблизишь ты любое отдаленье, безумному даруешь просветленье и исцелишь недуги стариков. Лишь мне твоей пощады не дано. Нет алчности просить тебя об этом. Ты спрашиваешь – медлю я с ответом и свет гашу, и в комнате темно. 1960

«Мы расстаемся – и одновременно…»

Мы расстаемся – и одновременно овладевает миром перемена, и страсть к измене так в нём велика, что берегами брезгает река, охладевают к небу облака, кивает правой левая рука и ей надменно говорит: – Пока! Апрель уже не предвещает мая, да, мая не видать вам никогда, и распадается иван-да-марья. О, желтого и синего вражда! Свои растенья вытравляет лето, долготы отстранились от широт, и белого не существует цвета — остались семь его цветных сирот. Природа подвергается разрухе, отливы превращаются в прибой, и молкнут звуки – по вине разлуки меня с тобой. 1960

Магнитофон

В той комнате под чердаком, в той нищенской, в той суверенной, где старомодным чудаком задор владеет современный, где вкруг нечистого стола, среди беды претенциозной, капроновые два крыла проносит ангел грациозный, — в той комнате, в тиши ночной, во глубине магнитофона, уже не защищенный мной, мой голос плачет отвлеченно. Я знаю – там, пока я сплю, жестокий медиум колдует и душу слабую мою то жжет, как свечку, то задует. И гоголевской Катериной в зеленом облаке окна танцует голосок старинный для развлеченья колдуна. Он так испуганно и кротко является чужим очам, как будто девочка-сиротка, запроданная циркачам. Мой голос, близкий мне досель, воспитанный моей гортанью, лукавящий на каждом «эль», невнятно склонный к заиканью, возникший некогда во мне, моим губам еще родимый, вспорхнув, остался в стороне, как будто вздох необратимый. Одет бесплотной наготой, изведавший ее приятность, уж он вкусил свободы той бесстыдство и невероятность. И в эту ночь там, из угла, старик к нему взывает снова, в застиранные два крыла целуя ангела ручного. Над их объятием дурным магнитофон во тьме хлопочет, мой бедный голос пятки им прозрачным пальчиком щекочет. Пока я сплю, злорадству их он кажет нежные изъяны картавости – и снов моих нецеломудренны туманы. 1960

В метро на остановке «Сокол»

Не знаю, что со мной творилось, не знаю, что меня влекло. Передо мною отворилось, распавшись надвое, стекло. В метро на остановке «Сокол» моя поникла голова. Спросив стакан с томатным соком, я простояла час и два. Я что-то вспомнить торопилась и говорила невпопад: – За красоту твою и милость благодарю тебя, томат. За то, что влагою ты влажен, за то, что овощем ты густ, за то, что красен и отважен твой детский поцелуй вкруг уст. А люди в той неразберихе, направленные вверх и вниз, как опаляющие вихри, над головой моей неслись. У каждой девочки, скользящей по мрамору, словно по льду, опасный, огненный, косящий зрачок огромный цвёл во лбу. Вдруг всё, что тех людей казнило, всё, что им было знать дано, в меня впилось легко и сильно, словно иголка в полотно. И утомленных женщин слёзы, навек прилившие к глазам, по мне прошли, будто морозы по обнаженным деревам. Но тут владычица буфета, вся белая, как белый свет, воскликнула: – Да что же это! Уйдешь ты всё же или нет? Ах, деточка, мой месяц ясный, пойдем со мною, брось тужить! Мы в роще Марьиной прекрасной с тобой, две Марьи, будем жить. В метро на остановку «Сокол» с тех пор я каждый день хожу. Какой-то горестью высокой горюю и вокруг гляжу. И к этой Марье бесподобной припав, как к доброму стволу, потягиваю сок холодный иль просто около стою. 1960

Прощание

А напоследок я скажу: прощай, любить не обязуйся. С ума схожу. Иль восхожу к высокой степени безумства. Как ты любил? – ты пригубил погибели. Не в этом дело. Как ты любил? – ты погубил, но погубил так неумело. Жестокость промаха… О, нет тебе прощенья. Живо тело и бродит, видит белый свет, но тело мое опустело. Работу малую висок еще вершит. Но пали руки, и стайкою, наискосок, уходят запахи и звуки. 1960

«Кто знает – вечность или миг…»

Веничке Ерофееву

Кто знает – вечность или миг мне предстоит бродить по свету. За этот миг иль вечность эту равно благодарю я мир. Что б ни случилось, не кляну, а лишь благословляю лёгкость: твоей печали мимолётность, моей кончины тишину. 1960

Пейзаж

Еще ноябрь, а благодать уж сыплется, уж смотрит с неба. Иду и хоронюсь от света, чтоб тенью снег не утруждать. О стеклодув, что смысл дутья так выразил в сосульках этих! И, запрокинув свой беретик, на вкус их пробует дитя. И я, такая молодая, со сладкой льдинкою во рту, оскальзываясь, приседая, по снегу белому иду. 1960