– Притворялась, чтобы в ГУЛАГ не попасть?

– Вряд ли. Пару раз я видел, как на нее находило. Можете мне поверить, жутковатое зрелище. Так что вы поосторожнее с этими единоборствами – мало ли что ей в голову взбредет. Как пойдет кому ни попадя шеи сворачивать…

– Не пойдет, – автоматически ответила я. Мысли плавали в странном сером тумане, из которого проступали обгоревшие избы, клавиши печатной машинки, немецкая офицерская фуражка… – Я ей ничего такого не показывала. И не покажу, будьте уверены.

– Вот и хорошо, – серьезно кивнул Зацепин. – Теперь позвольте откланяться. Пойду статью дописывать, раз уж водные процедуры принял. А вам счастливо искупаться – вода сегодня отменная. Впрочем, как и вчера.

Сверля взглядом спину удаляющегося «барина», я совсем уже, было, собралась последовать за ним – все настроение купаться у меня пропало. Но тело неожиданно взбунтовалось и, несмотря на молчаливые протесты рассудка, медленно начало освобождаться от одежды.

Только погрузившись до подбородка в освежающую черноту, я поняла, насколько стосковалась по таким «процедурам». Вода оказалось действительно сказочной. Время не имело власти над гладким антрацитовым зеркалом озера, и полчаса, проведенные в его восхитительно прохладных объятьях, пронеслись для меня как одна минута. Волшебство это могло продолжаться и дальше, если бы не надтреснутый голос, возмутивший тишину над водной гладью.

– Вылазь-ка, телохранительница. Поговорить надоть.

Смутно угадывавшаяся в предрассветном сумраке старческая фигура, появилась на берегу словно из-под земли.

Несколькими гребками я покрыла разделявшее нас расстояние и, выйдя на призывно белеющий песок, поспешно натянула одежду прямо на мокрое тело. Щеголять наготой перед бабой Степой хотелось еще меньше, чем перед Зацепиным или Чинаровым.

– Только не надо этих деревенских штучек, – прошипела я, прервав напряженное молчание. – «Вылазь-ка», «надоть»… Женщина, которая была секретарем-переводчиком штандартенфюрера СС, как минимум, закончила среднюю школу.

– Не хочешь «надоть» – не надо, – Степанида Егоровна неестественно выпрямилась, будто проглотила немецкий стек. – Это у меня с лагеря осталось. Там один охранник из деревенских десять лет мне голову этим «надоть» морочил.

– Только не давите мне на жалость, – пробормотала я. – И держитесь от меня подальше.

Почему я выплюнула эти слова с лицо седой морщинистой женщине двадцать лет платившей за возможно вынужденный или опрометчивый шаг, так и осталось для меня загадкой. Ведь полвека с тех пор прошло. И даже больше. Сегодня нас предают и продают на каждом шагу, я прекрасно знаю об этом и никогда так остро не реагирую. Но теперь…

Может быть, мой презрительный прищур и дрожащий голос – отзвук самого обычного страха потерять то святое, что еще осталось в душе, – веру? В преданность и дружу, в героизм отцов и дедов, в силу духа и вечную любовь? Может быть. Я не успела разобраться. Потому что баба Степа опять заговорила.

– Ошибаешься, девонька. И в том, что на жалость я давлю. И в том, что переводчицей была. Герр Отто прекрасно говорил по-русски. Я только печатала и стенографировала. И даже не спала с ним, если тебе интересно. Овчаркой меня звали, но немецкой подстилкой – никогда. Мальчиков он любил, герр Отто, и весь Ухабов об этом знал. Его потому и услали на Восточный фронт. Чтобы глаза начальству не мозолил. Не жаловали таких в рейхе.

– Для чего вы мне все это рассказываете? – взбрыкнула я, избавившись от оцепенения, вызванного ее странно зазвеневшим голосом. – Мне это не интересно! Мне плевать! У меня своих проблем выше крыши, и на ваши я размениваться не собираюсь. Спокойной ночи! То есть утра. Пойду досыпать. Как минимум два часа у меня есть.

– Спи, милая. Спи, родная, – голос Егоровны снова изменился. Теперь в нем отчетливо слышалась материнская ласка. Так могла бы говорить мать, склонившаяся над мертвым телом любимой дочери. На всякий случай я осторожно сделала два шага назад и в сторону, чтобы не попадать в поле зрения ее бесцельно блуждающего взгляда.

– Он вернется, мой долгожданный. Обязательно вернется. А я дождусь. Смерть с косой прогоню, а его дождусь, – бормотала Степанида Егоровна. – Не может он не вернуться. Неправильно это будет. Совсем немного осталось. Скоро, уже скоро.

Она деревянно повернулась и скрылась в непроглядном мраке медленно просыпающегося леса. Первая розоватая полоска уже пересекла темно-фиолетовое небо, но в тени укоризненно качающихся сосен еще царила первозданная тьма. Когда вторая предвестница зари прочертилась на заметно посветлевшем небосводе, я пошевелила плечами, чтобы отстала от спины пропитавшаяся водой футболка. Нечего столбом стоять, пора в чулан возвращаться. И хоть я, разумеется, не усну, но уж поваляюсь в свое удовольствие, пока суровый вожатый не крикнет свое вечное «подъем».

Тут, однако, выяснилось, что «вожатый» поднялся раньше, чем можно было предположить, и прокричал совершенно другие слова:

– Ты что делаешь, сука?!

Глядя на мчащегося ко мне разъяренного Николая, я усиленно пыталась сообразить, чем заслужила такую реакцию, пока раздавшийся за спиной шорох не заставил меня оглянуться. Из-за угла музея выворачивал здоровенный мужик, с крестьянской основательностью поливавший деревянные стены из двадцатилитровой канистры. И, судя по едкому знакомому запаху, отнюдь не водой. Пока память выдавала информацию о патологической склонности жителей ближайшей деревни к огненным потехам, ноги уже несли меня прямиком к мужику, а потом одним ударом выбили у него из рук почти опустевшую канистру.