В его голосе слышится искреннее возмущение. Нет, вряд ли он психолог. Скорее программист, переводивший расплывчатые указания в цифровую форму.

– Скорость была тридцать четыре километра в час, радиус поворота… – бормочет Денис. Но Томилин жестом заставляет его замолчать.

А смятая дверь кабины со скрежетом открывается. Скорее вываливается, чем выходит, водитель. И не глядя на серый туман в глубине магазина, бредет сквозь стеклянное крошево витрины на улицу.

– Камеру сдвинуть! – рявкает Томилин.

Я не вижу, кто исполняет его команду. Возможно, у Дениса есть какой-то пульт, а может быть, нас слушают и другие сотрудники тюрьмы.

Но камера послушно сдвигается с места и плывет вслед за водителем.

И я начинаю смеяться.

Это уже не трагедия. Это фарс.

По улице все так же едут автомобили, все так же идут прохожие, не обращая никакого внимания на воткнувшийся в здание грузовик.

А нераздавленные велосипедисты продолжают ехать, с ужасом озираясь назад. Они едут на месте, колеса скользят по асфальту, сверкают спицы с красными кружками катафотов, длинные волосы одного из пареньков полощет на несуществующем ветру. Лучший в мире велотренажер.

Водитель обходит машину. Подходит к ребятам, смотрит на них, протягивает руку, словно намереваясь тронуть, – и тут же отдергивает. Достает мятую пачку «Примы», засовывает одну сигарету в рот, но забывает закурить и кричит:

– Бип! Бип-бип, вашу мать! Козлы, бип! Бип!

То ли он догадался, где камера. То ли это случайность – но он смотрит прямо на нас.

– Бип! – зло говорит Томилин. – Какой бип включил звуковой цензор?

– Но это же общее требование ко всем государственным учреждениям! – отбивается Денис.

Водитель, выронивший сигарету, достает другую. Садится на асфальт, закуривает, глядя на несущихся в никуда велосипедистов.

– Уберите… это, – командует Томилин. – Карина, прошу прощения.

– Бип, – говорю я с улыбкой. Именно «бип» я и хотела произнести.

– Смешно, – соглашается Томилин, когда гаснет экран. – Может быть, Карина, вы еще объясните, что это значит?

– Да если бы я знала…

На самом-то деле я догадываюсь. И готова поаплодировать Чингизу, устроившему свой сюрприз. Вот только…

– Наши визитеры изолированы? – спрашивает Томилин Дениса.

– Разумеется! – Видно, в этом программист уверен. – Стекова аппаратно отключили от глубины. А тем двоим задавили каналы. Начисто.

– Ну и какие версии? – спрашивает Томилин.

Ответа нет. И подполковник командует:

– Давайте второго!

– Какого именно?

– Давайте Казакова. Что там у него?

Экран загорается снова. Камера парит в небе, опускаясь кругами, будто хищная птица, выслеживающая добычу. Весконечная степь, ломкая сухая трава, человечек, сидящий на корточках…

Каким бы он ни был преступником, но сейчас это лишь человек, приговоренный к одиночеству. Человек, держащий в руках маленького грязно-рыжего лисенка.

– Его стоило бы позже… – задумчиво говорит Томилин. – Впрочем…

– У вас ничего не выйдет, – вдруг говорю я.

Томилин оборачивается, выжидающе смотрит на меня.

– Не знаю почему. Но не выйдет. Вы чего-то не поняли.

– Все дайверы обретали свои способности в результате сильного стресса, – медленно и убедительно, будто преподаватель тупому студенту, говорит Томилин. – Случайного стресса! А эти… стрессы… они выверены и рассчитаны. Они не могут не подействовать.

– Они подействуют, вот только как именно…

– Посмотрим. Придушите эту лису! – поворачиваясь к экрану, говорит Томилин.

Еще минуту ничего не происходит. Заключенный осторожно и бережно гладит крошечного зверька. Камера опускается совсем низко, заглядывает ему через плечо – так, что узкая симпатичная мордочка лисички заполняет пол-экрана.

А потом черные глазки начинают тускнеть.

Лисица тонко пищит, вздрагивает и вытягивается в длину. Дергается пушистый хвост.

Человек будто не замечает этого. Рука касается меха, оглаживает зверька. И едва-едва угадывается в шуме ветра голос.

– Нет.

Ни печали, ни боли, ни ярости.

И ни капли сомнения.

Он не верит в происходящее, этот злодей и убийца. Настоящий, без всяких смягчающих обстоятельств, злодей…

Не хочет верить.

Не поверит никогда.

Я читала его личное дело. Я знаю, что он убил свою жену. Я знаю, что он любил ее. И до сих пор, наверное, любит. И себя он осудил куда раньше, чем люберецкий районный суд…