— Конечно-конечно. Только прежде один вопрос: есть ли там еще одно письмо — для меня или моих друзей? Я имею в виду от профессора Джироламо?

— Погоди. — Фабио потряс не до конца развернутый лист, и оттуда действительно выпала еще одна записка. Он прищурился, поскольку почерк был очень мелкий. — Кирургику Витусу из Камподиоса, — с трудом разобрал он. — Больше ничего не могу прочесть, дальше, наверное, латынь.

Витус взял из его рук послание:

— Должно быть, это письмо от профессора. — Он мельком взглянул на строчки. — Да, от Джироламо! Интересно, что он пишет?

Витус испытывал радостное волнение, приступая к чтению. Прошедшие дни отняли у него много сил, и небольшое разнообразие в череде повседневных забот было весьма кстати. Профессор благодарил его за письмо и скупо замечал, что, к сожалению, смог проверить тезис об образовании лимфатических узлов как о защите от поражения внутренних органов лишь на основе архивных записей, ибо в Падуе нет чумы и, соответственно, умерших от нее. Но, судя по всему, это любопытная идея. Письмо заканчивалось следующими словами:

— Чума пощадила Падую! — радостно воскликнул Витус. — Слава Всевышнему! Быть может, эпидемия вспыхнула только на ограниченном пространстве? Это было бы чудесно, потому что, чем меньше затронутая ею территория, тем больше вероятность, что чума быстро выдохнется.

— Так ты сказал, что в Падуе нет чумы, кирургик? О Пресвятая Дева Мария, спасибо Тебе! — С молитвенно сложенными руками торговец пал на колени. Слезы благодарности и радости текли по его мясистым щекам. — Миабелла, правда, пишет, что она и дети хорошо себя чувствуют, а о чуме ни слова. Я ж не знаю, может, она просто не хочет беспокоить и шалит меня, ведь и я умолчал о заразе. О Всевышний, благодарю Тебя!

Фабио долго еще не мог сдержать поток своих чувств, но Витусу некогда было слушать его. Убрав лекарства в короб, он отправился к Антонелле. Хорошее самочувствие родных Фабио болезненным уколом напомнило ему о состоянии родильницы. В последние сутки она начала бредить, и с ней было уже почти невозможно разговаривать. Тревожно это все, ох как тревожно!

Но еще больший страх испытывал за Антонеллу Коротышка. Теперь он не отходил от нее, не спуская с рук малютку.

— Уи, Витус, — прошептал он, жалобно глядя на любимую утомленными от бессонной ночи глазами, — все, поздно. Боюсь, она уже не оправится.

Ничего не ответив, Витус опустился возле постели больной и взял ее за запястье. Пульс был еще более лихорадочным, чем в прошлый раз: жар буквально испепелял ее. Он все меньше давал ей микстуры, поскольку лекарство хотя и снимало боль, но было не в состоянии изгнать из тела жар. И тем более не могло снова привести в гармонию больные соки.

Так как молодая мать не кашляла и не отхаркивала слизь, в душу Витуса все больше закрадывалось страшное подозрение. Симптомы складывались в убийственный диагноз: родильная горячка. Против нее медицина бессильна.

— Да, твоя подруга очень сильно больна, — произнес он сдавленным голосом. — Родильная горячка — итог воспаленной подчревной области. Против этого не помогают лучшие лекарства. Прошлой ночью я делал Антонелле кровопускание, чтобы сбить температуру, но лишь с временным успехом. Я просто в отчаянии.

— Уи, я уж молился Великому Бракоделу, но, боюсь, он приберет мою Щетинку.

— Да, похоже, Господь призовет ее к себе. Надеяться можно только на чудо.

— Да-а… — грустно протянул Энано. — Пардон… — Он заплакал. Витус не припоминал, чтобы когда-нибудь видел малыша в таком горе. — Извини, что я раскис, не могу ничего делать, только молиться… Извини…

— Ну-ну, что ты… — У Витуса и у самого было тяжело на душе, впору тоже расплакаться. — Оставайся с ней. Положи ей на руку ребенка и охлаждай лоб.

Он взял себя в руки и отправился в мужскую палатку за небольшим клочком бумаги. Затем пошел к костру, где Фабио как раз закончил послание Миабелле и детям. Однако радости от сознания выполненного дела торговец не испытал. Вместо этого настроение его опять резко ухудшилось, и на глаза навернулись слезы печали.

«Что же это такое, — подумал Витус, — так все и будут хныкать?» Он подавил проклятье, готовое сорваться с языка, обращенное, правда, не столько к товарищам, сколько к собственному бессилию.