Пиковский Илья
Шрифт:
Она это приняла почти всерьез.
— Нет, профессор, не подкину. У нас все будет по-другому: чище, достойней, благородней.
— Тем хуже, — вздохнул Берлянчик. — Чем выше помыслы, тем всегда печальней результат.
Попрощавшись с монархисткой, Берлянчик вернулся на работу, где его ждала еще одна стрессовая новость. Ревизия в «Утятах» вскрыла печальную картину: та самая Галина Крот, которую он спас от пьянства и самоубийства, купил квартиру и сделал директором «Утят», обворовала магазин, наделала долгов, и теперь около двухсот поставщиков требовали возврата денег за товар. Честно говоря, это потрясло его. Додик был убежден, что одинокая, нелепая, как силосная башня, и всегда приниженно-несчастная Галина будет безраздельно предана ему. К сожалению, он не учел, что благодарность — это роскошь для душевно обеспеченных людей, и бывшей пьянице она была не по карману.
Берлянчик немедленно отправился к Гаррику Довидеру, чтобы поделиться с ним зловещей новостью, которую принес ему Димович, и рассказать о ревизии в «Утятах». Как всегда, в минуты тяжелых испытаний, друзья отправились на причал и вышли в море на яхте «Папирус». Близость к стихии освобождала душу от тревог и освежала ясность ума. Они убрали паруса и запустили мотор. Корпус яхты дрожал, как в ознобе, ныряя с волны на волну. В лицо бил пронзительный осенний ветер. Довидер поднял капюшон своей куртки и стал похож на озябшего ротвейлера в суфлерской будке. Берлянчик не носил головных уборов в любую погоду.
— Знаешь, Додик, — сказал Довидер, выслушав товарища. — Я все думаю о твоей идее…
— О какой идее?
— О Клубе гениев. Это дело, конечно, неплохое, но коварное: ты и в самом деле начал верить, что мир безоблачно-прекрасен и, главное, что так считают все. Даже такие пассажиры, как Крот и Пума. Помнишь, мы спорили с тобой на даче?
— Помню.
— М-да... Знаешь, я религиозный человек и счастлив, что меня коснулась божья благодать, но факты остаются фактами: пока я «ломал», а ты держал подпольные цеха, нас никто не обворовывал.
— Что поделаешь, — издержки нравственного роста.
— Тебе надо срочно уезжать из города.
Берлянчик покачал головой: мысль о том, что он оставит монархистку, обнадеженную его участием, без паспорта, жилья и средств к существованию была для него так же неприемлема, как отказ от идеи «Клуба гениев». Кроме того, он не мог уехать из Одессы потому, что вся оголтелая свора кредиторов обрушилась бы на его жену. В этой ситуации его могут спасти только деньги из Румынии. Но Горчак помешан на курином пухе и тайваньских инвестициях и не отпускает зеркала — он требует встречи Билла О’Конноли с руководством птицефабрики. А без отправки зеркал для попугайчиков, банк не позволит снять аккредитив.
— Додик, это Пума, — настаивал Довидер. — Если ты не уедешь из Одессы, тебя просто-напросто убьют!
— Ну, так уж сразу! Время есть. Пока я не отгрузил зеркала для попугайчиков в Румынию, я в полной безопасности. Я успеваю снять аккредитив, рассчитаться с кредиторами, оставить Лапшова на заводе и уехать на Канары. Я все продумал, Гаррик.
— Значит тебе нужен мой американец?
— Да, и как можно побыстрее. Иначе меня убьют задаром. Просто так. Без всякой материальной компенсации.
На следующий день, во второй половине дня (Билл О’Кац раньше четырех утра не ложился спать и двух часов дня не вставал) представительство из трех человек выехало в Разгуляйки. В машине сидели Берлянчик, мистер Билл О’Конноли и Виталий Тимофеевич, которого Додик обычно брал с собой в тех случаях, когда предполагалось возлияние. За рулем сидел крохотный Алкен. Малыш вел «Фиат» в беспалых кожаных перчатках и огромных затемненных очках, флегматично цедя себе под нос:
«Где же вы девчонки, девчонки, девчонки,
Короткие юбчонки, юбчонки, юбчонки».
Американец, свесив голову на грудь, дремал. Берлянчик тоже ехал молча. Он думал о монархистке. Он не мог понять, каким образом это странное существо, одержимое невероятной мечтой, сумело осуществить то, что до сих пор не удавалось ни одной из женщин: не только взвалить на него целый ворох трудно выполнимых обязательств, но и сделать их его настоятельной потребностью.
Наконец «Фиат» свернул к лесополосе, миновал ее и остановился на перекрестке двух дорог.
— Эй, парень! — крикнул Алкен шоферу старенького «Жигуленка», который подъехал к перекрестку. — Как проехать в Разгуляйки?
Парень усмехнулся и, высунув руку из машины, помахал назад:
— А вот так! Езжайте прямо, прямо... Доедете до великой колдобины и, если сможете ее объехать, то и доберетесь.
Берлянчик снял затемненные очки и учтиво уточнил:
— А если не сумеем?
— Тогда коло нее завечеряете.
Однако «вечерять» у колдобины не пришлось: опытный Алкен провел «Фиат» по узенькой полоске между раскисшей обочиной и рваными краями ямы, и вскоре на горизонте появились Разгуляйки. Село, как и многие села в этих местах, издревле хоронилось в низине, чтобы кочующие орды татар не заметили его со степи. Но сейчас, вопреки давней традиции, местоположение Разгуляек выдавал новенький двухочковый туалет, который неизвестно для чего был построен в чистом поле, в нескольких километрах от ближайшего жилья. Алкен притормозил машину на околице Разгуляек и остановил какого-то пьяного мужика, который брел навстречу, размахивая петухом.